Изверг Род

Сорок

Может, Роду удалось бы понять бабулю, узнай он, как мешают ей жить:

безвкусная, жалкая, достойная презрения рождественская елка, которую бабуля на сутки неохотно ставит на столик в десять вечера в сочельник;

строгая, похожая на парик, прическа, жесткая, точно корсет, и ненормального хинного цвета;

беспокойство, с которым она в ужасе объявляет, будто опять слышит за стеной крысиную возню;

банки из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн», которые она забивает свиным жиром, что совсем не годится для стряпни;

странные, нелепые, почти жуткие позы, которые она принимает перед зеркалом, надевая

жалкую заплатанную шубу и чёрную шляпу с вуалью, купленную на похороны свекрови;

воспоминания, от которых она мрачнеет, разглядывая каждую картонку под пиво из своей таинственно скопившейся коллекции;

широко раздвинутые ноги, поза, в которой она сидит в раздолбанном кресле Морриса, демонстрируя — может, и ненарочно, — явное пренебрежение к нижнему белью;

пиво, которым она запивает соленые крекеры, соленые крекеры, что обостряют ее жажду пива;

яблочный уксус, которым она добросовестно натирает себе виски, лоб и затылок, тем самым здорово усиливая исходящие от нее довольно экзотические ароматы;

то, как трепещут ее ресницы всякий раз, когда рядом оказывается монахиня или священник, даже протестантский, или человек в темном костюме;

ее снисходительная ахинея насчет дедушкиной работы, ее снисходительное презрение к дедушкиным коллегам, особенно женщинам;

таинственное свойство ее халатов, которые на вид грязно-землистые и выцветшие, даже если новые;

высохшая и потрескавшаяся кожаная сумочка, доверху набитая десятицентовыми монетами, которую она порой тайком берет в руки, тихо мурлыча себе под нос;

ее убежденность, что если женщина не ломовая лошадь, не лицемерка и не гипсовая святая, значит шлюха, потаскуха и размалеванная профурсетка;

то, как густо она краснеет всякий раз, когда об отце Рода говорят, не ругая его и не проклиная;

ее ярость и возмущение, когда она вспоминает кузину Кэйти и подробно описывает справедливые кары и возмездие неблагодарной;

замешательство из-за лицемерной печали, что она изображает по поводу скоропостижной смерти матери лет десять тому назад — женщины, которую дедушка называл плешивой стервой;

выцветшая, цвета сепии фотография жизнерадостной черноволосой девушки лет девятнадцати, про которую бабуля иногда говорит, что это она, и иногда — что это ее старая подруга Агнес Кэфри, теперь сестра Фрэнсис де Сейлз;

пять пар мягких, изящных, великолепно сшитых туфель с пуговицами, которые ни разу не надевались и хранятся в оберточной бумаге в своих коробках;

сундук из кедра — единственный ключ хранится у нее, и в сундук никому не разрешается заглядывать;

ее непомерный ужас перед подвальной кладовкой, да и вообще всем подвалом;

восторг, с которым она встречает новости о смерти известных людей, что при жизни готовы были последнюю рубаху у бедняка украсть;

еле сдерживаемая истерика и последующий упадок сил в те дни, когда мистер Свенсен приходит за квартплатой;

ее вера, что итальянцы и негры — одна раса, и произошли прямо от обезьян;

мнение, вполне ясно высказываемое, пусть и намеками, что порой мертвецы сообщают о своих желаниях посредством чаинок на дне чашки.

Но Род не сможет понять бабулю, ибо ее тайные комплексы глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.