Изверг Род

Сорок семь

Род сидит за кухонным столом, из бездонных глубин своего невежества вылупившись на страницу учебника арифметики с примерами на деление, и тут бабуля, великолепно рассчитав внезапность нападения, к чему даже Род не может привыкнуть, объявляет, что ей потребен уксус для фасоли, дедушке нужен уксус к фасоли, иначе бедняга вконец разобидится, всем известно, какой он зануда, когда дело касается таких вещей. Она говорит Роду, пусть он сию минуту бежит в магазин, у него останется полно времени на домашнее задание, можно подумать, от учебы ему польза какая есть, оболтусу крупно повезет, если из него дворник выйдет. Бабуля тянется за кошельком.

Род поднимает глаза от загадочной страницы и говорит, что в магазин не пойдет. Сердце колотится так, будто сейчас распухнет и забьет легкие, уши горят. Род ожидает удара по затылку бабулиной лопаточкой. В тишине только глухо побулькивает кипящая на плите фасоль.

Ей кажется, говорит бабуля, она только что велела Роду сбегать за угол к наци и купить бутылку уксуса. Она говорит, у нее такое чувство, она, должно быть, сходит с ума, ей померещилось, пригрезилось, но у нее такое чувство, будто Род сказал, что не пойдет в магазин? Такого быть не может, это верх наглости даже для такого сопливого, непослушного, себялюбивого щенка. Бабуля говорит, что ужин очень скоро, ей срочно требуется уксус, пускай Род прекратит нести чушь и бежит в магазин! Род закрывает учебник, смотрит на бабулю и повторяет, что в магазин не пойдет, не хочет идти в магазин, он устал от того, что его вечно посылают за всякими вещами, когда бабуле ни приспичит. Он поднимает глаза и видит бледное бабулино лицо, совершенно потрясенное, и тут же переводит взгляд на пол. Ему жаль, что он не может пойти, чуть не прибавляет он, однако прикусывает язык. Бабуля его все равно поколотит, жаль ему или не жаль, и немедленно передумав, взмолившись о прощении, со всех ног кинувшись в магазин за уксусом, он нисколько не смягчит и не избавится от наказания, которое бабуля, несомненно, сейчас придумывает. Будь что будет.

О, господи Иисусе, ниспошли ему наказание раз и навсегда.

Род съеживается, сидит, ждет, глаза превратились в щелочки, Род готовится к нестерпимой боли, которая закроет их совсем. Но боли нет, только страшная тишина.

Бабуля кладет лопаточку, идет к двери и приглушенной, идеально подстроенной версией девичьего фальцета клянется самим Иисусом, сыном господа бога, и тремя часами его мучений на кресте, что и не думала дожить до черного дня, когда ее собственный внук, мальчик, которого она холит и лелеет, невзирая на его неблагодарность и дегенеративные замашки, когда этот ужасный мальчишка открыто унизит ее в ее собственном доме, никогда не думала. Никогда. Дедушка и мать которым адресованы эти потрясенные, душераздирающие, жалостливые стенания, входят в кухню и выслушивают невероятную историю. Мать с дедушкой нависают над Родом, а бабуля прячется у них за спинами и издает звуки, какие-то звуки. Род с ужасом понимает, она что, хнычет? Она хнычет!

Господи Иисусе ебаный Христос!

Мать говорит, что Род вообще-то должен. Дедушка интересуется, кем Род себя возомнил. Мать говорит, у всех есть обязанности. Дедушка говорит, что работа, седьмого пота, ниггер, крыша, головой, еда, столе. Мать говорит, это ничего не стоит, и каждый свой крест. Дедушка говорит, что столе, еда, головой, крыша, ниггер, седьмого пота, работа. Бабуля хнычет, время от времени поминая Иисуса Христа, милосердную непорочную деву Марию, двенадцать апостолов и кто бы мог подумать, что. Мальчик. Мальчик! Бабуля хнычет.

Род вяло смотрит на материны ноги, затем на дедушкины, и говорит, что пойдет в магазин за уксусом и за чем угодно, если его мать попросит сходить в магазин, или дедушка попросит сходить в магазин. Но для бабули он в магазин не пойдет, не пойдет, он не может объяснить. Без толку говорить, он просто не пойдет. Для бабули. Он смотрит на них. У дедушки такое лицо, какое бывает, когда ему охота на пару глотков украдкой прихватить в ванную бутылку виски, а у матери — будто она тужится, пытаясь покакать. Бабуля, отчасти спрятавшаяся за материной спиной, замолкает.

Ни дедушке, ни матери и в голову не приходит попросить Рода сбегать в магазин — это немыслимо. Род это знает, и бабуля знает, и оба знают, что оба знают. Одну дикую секунду кухня вибрирует беззвучным электричеством тайного сговора бабули с Родом, их общего презрения к дедушке с матерью. Роду почти хочется оттолкнуть мать, заглянуть бабуле в лицо, увидеть пренебрежительную усмешку. Мать говорит, это не ее дом, она не может никуда Рода посылать, готовит бабуля, если бабуле нужно, что ей нужно, тут и обсуждать нечего, мать рассчитывает, что Род, конечно, сходит в магазин, если что-то понадобится ей, и бабуля тоже вправе рассчитывать, вправе рассчитывать, что, и кем вообще Род себя возомнил? Послушная долгу, она трусливо дает Роду пощечину, и Род почти видит, как бабулины губы изгибаются в улыбочке. Дедушка говорит, что он думает точно так же, абсолютно, на сто процентов. Он согласен с каждым материным словом и бабулиным, разумеется, тоже, он не может понять, что это Род такое вытворяет, изображая из себя невесть кого, а дедушка ни за что, нет, ни за какие коврижки не попросит Рода куда-то ходить! Потому что, как сказала мать. А мать есть мать. В конце речи дедушка сообщает, что весь этот сыр-бор из-за уксуса, — просто, ну, весь сыр-бор из-за уксуса, а ему даже не нужен уксус к фасоли.

Некоторое время все в замешательстве топчутся на кухне, потом мать накрывает на стол, бабуля, пошмыгивая носом, жарит мясо с луком, как всегда, подходит время ужина, который все поглощают, завершив обрывками кислой беседы. Как ни поразительно, о поразительном непослушании Рода не упоминают, и наказывать его бабуля вроде не собирается. Напротив, когда нужно, она говорит с Родом, явно смягчая свой обычный тон.

Неужели самоуверенность Рода как-то утихомирила бабулины надругательства и пренебрежение, глумление и оскорбления?

Нет. Род знает. Нет.

Наутро бабуля спрашивает, не хочет ли Род яичницу на завтрак — неслыханное предложение. Он ничем не выдает удивления и буднично отвечает, что яичница — это отлично. Матери с дедушкой бабуля яичницу не предлагает, а они старательно делают вид, что не заметили. Вся сцена дико хрупка и ненормальна.

По дороге в школу Род все обдумывает и — легко, совсем легко — приходит к выводу, к убеждению даже, что бабуля непременно устроит так, чтобы мятеж был подавлен чем-то невиданным: она не хочет, чтобы Род забыл, чтобы притупилось воспоминание о бунте. Она хочет, чтобы память об этом никогда не потеряла живости, хочет, чтобы он с кристальной ясностью запомнил, как сказал ей «нет».

Нет. Бабуле. Нет. Род сказал бабуле нет\

Род вспоминает улыбку, которой бабуля одарила его, подав яичницу, улыбку, столь тщательно продуманную, дабы скрыть злобу и жестокость, что злобу и жестокость источала сама ее фальшивая обертка. Но Род знает, что он один ее раскусил, мать с дедушкой по глупости увидели только вроде как признак улучшения — чего? Всего.

Ха-ха, говорит Род. И еще раз — ха-ха. Хуй-ня, говорит он.

Он идет в школу, шаркает, тащится и тянет время, он знает, лучше не стало, но что-то изменилось. И еще знает: бабуля готовит Роду нечто такое, что, быть может, даже ее саму изумит кропотливой мелочной жестокостью. Он отвечает на безусловно нависшую угрозу, опрокинув переполненный зловонный мусорный бак и заявив — гнилые зубы стиснуты, осколки сумеречной души уже не склеить, — что видал бабулю в гробу и в белых тапочках.