Изверг Род

Тридцать восемь

Чемпион-филиппинец будет выступать перед «Вулвортом» в четыре часа, «ЕГО ЕДИНСТВЕННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ В ГОРОДЕ», как сообщается на афише. Он покажет трюки «ТУРНИРНОГО КЛАССА», не только с турнирным йо-йо Дункана за четвертак, еще с металлическим свистком за десять центов. В этом году у Дункана два турнирных цвета — ярко-желтый с черной полосой и сиреневый с белой, специально для девочек.

Филиппинец!

изображает, что угодно: собачью прогулку, поезд в тоннеле, кругосветку, волшебный замок, колыбельку, бомбардировщик, спагетти, колесницу, картофельное пюре, бочку пива, спящую красавицу, комету, паутину, американские горки, «кошкину колыбель», бассейн, и еще каждую весну показывает новый фокус, который, это все знают, разучивал днем и ночью целый год. Вот какой филиппинец. Безупречно, небрежно показывает трюки, порой с двумя йо-йо, и каждая рука выполняет свой фокус. На сыром весеннем холоде, под пасмурным небом, ближе к вечеру, он стоит в толпе загипнотизированных детей, затем ловко и быстро, поразительно изящным почерком вырезает на купленных йо-йо имена покупателей, если те просят. И исчезает до следующей весны.

К половине четвертого Род уже дома, сейчас бросит учебники, переоденется и помчится за девять кварталов к «Вулворту», дабы отдаться во власть непонятному и непостижимому, вырваться из тупости, что опутала его жизнь, что и есть его жизнь. Он старается не показать бабуле жгучего желания слинять. Ибо если бабуля заподозрит… Он до боли сжимает челюсти.

Род кладет учебники на ледник, и бабуля пристально всматривается. Род избегает ее взгляда, уже выходит из кухни, стягивая куртку. Она поднимает руку, его останавливая.

На горизонте маячит знакомая тучка не больше ладони, в глубине темная, неспешная, не больше детской или женской ладошки.

Бабуля спрашивает, куда это Род так спешит, он обычно не спешит, когда она просит оторвать задницу от стула и сделать что-нибудь по дому, хоть немного проявить благодарность за крышу над головой, так нет же, ему наплевать, что она в лепешку расшибается, поддерживая дом в приличном виде, ни капли уважения у него нет, да и откуда уважению взяться, раз в мальчишке такая скверная кровь течет? Род говорит, что вовсе не спешит, просто переодевается после школы, он каждый день так делает. Каждый божий день. Бабуля говорит, что не желает выслушивать эти ехидные дерзости, иначе она сопли из него выбьет.

Тучка чуть больше и темнее.

Бабуля идет за Родом из кухни в столовую, он вешает куртку на спинку стула и расстегивает рубашку. Она внимательно смотрит, щурится, во взгляде — откровенная неприязнь. Род понимает, что в бабуле пробудилась ее сверхъестественная подозрительность, у него отвисает челюсть — Род притворяется Сэлом Ронго. Ей определенно кажется, говорит бабуля, что он черт знает как спешит, и ей любопытно, с чего бы. Когда он собирается стащить рубашку, бабуля хмурится и говорит, что сегодня менять школьную рубашку не придется, потому что фланелевая для улицы — грязная и вонючая, такую и армянин не наденет, а все потому, что его мать, примадонна, не удосужилась постирать, ушла искать работу, это она так сказала, хотя одному богу известно, за каким чертом, бабуля и на секунду не может вообразить человека, который захочет нанять женщину средних лет, несущую на себе клеймо развода, вдобавок — без меры тщеславную и самовлюбленную, да еще с никчемным сыном-идиотом, грубияном, которому не хватает вежливости даже сказать собственной бабушке, куда он, черт побери, так спешит! Она закалывает ворот халата английской булавкой и говорит, что это все равно неважно, Род никуда не пойдет, разве что у дома погуляет, о чем он думает, на нем же школьная рубашка. Говорит, что будет круглой дурой, если разрешит ему испортить, продырявить и порвать в клочки каждый дюйм приличной одежды, что у него есть, он же падает и кувыркается по канавам, будто иммигрант только с парохода, с этими грязными полукровками, которых он считает друзьями, Большим Микки или Большим Кики, как его? Как бы это хулиганье ни звали, он непутевый, ему преисподняя светит, жаль, что он вообще на земле появился.

Теперь тучка уже закрывает солнце.

Время 3:35, и мать возвращается домой. Улыбается, волнуется, как девчонка, и немного вспотела. Лицо красивое, губная помада и румяна, мать на каблуках и в рыжеватом пальто с поясом, в лучшем своем пальто. От всего этого бабулю переполняет желчь. Мать говорит, что, может, ее возьмут официанткой в новое кафе на углу, через квартал, называется «Закуски». Она точно узнает на следующей неделе. Мать довольна, она распахивает пальто, под ним — темносиняя шерстяная плиссированная юбка и белая шелковая блузка.

Род в полурасстегнутой рубашке наблюдает, как бабуля оборачивается и впивается взглядом в мать. Он беспомощно представляет себе, как свирепый пес выдирает бабуле кишки через письку. Через пизду! О боже. О боже. О боже.

Бабуля улыбается матери этак насмешливо и говорит, что скорее в аду наступят заморозки, чем мать примут на работу, там полно школьниц-потаскушек, которые готовы работать за гроши, а даже если мать каким-то чудом и получит работу, она не сможет в глаза соседям смотреть в этой убогой форме, через которую срам просвечивает, это отвратительно, одежда для шлюхи, как мать станет в глаза людям смотреть? Бабуля корчит рожу и заявляет, что если говорить начистоту, матери и время-то уделили потому лишь, что она оделась, как проститутка, а этим грязным жирным грекам с их грязными жирными ложками только того и надо.

Задницу ей порви! На клыках пена. Изо рта слюна. Кровь. Время 3:40, тучка черна как смоль, и движется быстрее.

Мать краснеет и кутается в пальто, потрясенная внезапной атакой. Род остолбенел, челюсть отвисла. Горькая доля и безысходность жизни накрывает мать, мать задыхается. Она поворачивается к Роду, и хотя лицо красно от унижения, отважно делает вид, будто бабуля ничего не говорила. Мать спрашивает, Род, кажется, хотел сегодня сходить к центовке, филиппинца Дункана посмотреть, еще не поздно?

Туча раздувается в громадный вал адской турбуленции. Бабулины глаза вспыхивают — вообще-то, довольно красиво. Искрятся. Роду слышится глухой собачий рык, видится кровь на морде — псина перекусывает бабулю ровно пополам.

Бабуля говорит, что Род в приличной школьной рубашке не пойдет ни к какой центовке глазеть ни на какого чертова китаеза! Говорит, что мать сама виновата, не постирала рубашку собственному сыну, и если уж на то пошло, ничего не купила, не прибралась, а вместо этого носилась, как полная дура вдвое моложе себя, в шелковой блузке, небось возомнила себя миллионершей с пятью сотнями долларов, желая поработать официанткой! Ради господа нашего и его мучений, официанткой, выставлять себя напоказ перед хамами, которые грязное думают, перед шпаной, букмекерами и таксистами, которым заняться больше нечем, только всю жизнь кофе пить в кафе на углу, да бабуля жизнью Христа клянется, что, пожалуй, сообщит о матери в комитет по защите детей от жестокости, или как он называется. Бабуля говорит, что Род никуда не пойдет, не говоря о центовке, может, этот мистер Китаез Дункан или как его, какой-нибудь маньяк и извращенец, трется вокруг детей, ей-богу, Род никуда не пойдет — фланелевая рубашка грязная, грязная, и бабуля не позволит неблагодарному ублюдку испортить еще одну из приличных рубашек, что у него остались, он и так губит все, к чему прикасается.

В припадке безумия и ярости Род хватается за воротник и раздирает рубашку почти до подола. Бабуля и мать на него таращатся, в комнате звенит эхо взвизга рвущейся ткани. Род рыдает и орет, что чертова школьная рубашка больше, к чертовой матери, не приличная чертова рубашка, и ему совершенно, к чертовой матери, наплевать!

Бабуля подходит к Роду и бьет его по лицу, разлетаются кровь, сопли и слезы, брызжут на материну блузку и юбку: мать стискивает кружевной воротничок, стараясь перевести дух.

Туча затянула все небо. Мысленно, превозмогая боль во рту, Род зовет большого пса.

Пусть случится чудо! Пусть сатана явит зверя!

Бабуля потирает руку. Ее третируют этот наглец и его мать, у которой грудь выпирает, точно у шлюхи заурядной из бара Флинна. Бабуля снова заносит руку, лицо почти безмятежно, а маленькие планы трещат, ломаются, идут ко дну и удивительным образом гибнут. Вообще-то порой жизнь бывает довольно приятна, если не прекрасна.