Изверг Род

Сорок три

Род знает: если бабуля когда-нибудь как-то покалечится… то есть, если бабуля случайно поранится, изувечится, повредит руку или ногу, уколется, получит ссадину или порежется… если из-за ужасного, невероятного несчастного случая у нее пойдет кровь, или появятся ушибы, синяки или рубцы… Род и думать не хочет, что с ним будет, ибо единственной и безусловной причиной бабулиных злоключений или увечий непременно станет он сам.

Если бабуля покалечится где-нибудь высоко в горах, на далеком Эвересте, причиной окажется Род. Вернувшись в старые добрые Соединенные Штаты Америки, встав с постели после ужасных терзаний, терзаний почти невыносимых благодаря соседству макаронников, мексов, китаез и венгеров, а может, прибавляет бабуля хмуро, и пары ниггеров, которыми битком была набита эта скандинючая бойня, которую им хватает стыда называть больницей, встав на ноги, бабуля наверняка так отколошматит Рода, что позеленевшие кривые зубы затрещат у него меж отвисшими слюнявыми губами, а из бледно-голубых глаз хлынет кровь. Она может покалечиться где угодно. Может, на… крыше. Благоуханной летней ночью.

Бабуля на крыше, очень теплая ночь, середина лета, небо усыпано звездами, вроде она одна… нет. Не одна. Еще мать и, да, дедушка. И Род, конечно, тоже. Вчетвером они сидят в удушливой жаре под звездами, а на горизонте, где Кони-Айленд, мигают красно-белые огни громадных цистерн с топливом. Если они когда-нибудь взорвутся, все отправятся к праотцам. Не только Род. Ему нравится об этом вспоминать.

Бабуля говорит, что кто-то болван, а кто-то задавака, кто-то у нее иммигрант, пытается выдать себя за настоящего американца, а еще кто-то — шлюха бессовестная, хотя из трясунов, бап тистка, с Библией под мышкой, и все пальто в медальонах из воскресной школы. Струится звездный свет, давит жара.

На крыше стоит… карточный столик, на нем — кувшин с пивом, стаканы, тарелка соленых крекеров. Пачка «Лаки-Страйков». Дедушка говорит, что ласковый теленок двух маток что-то там, будет и на нашей улице праздник — тогда потанцуем. Три кухонных стула, Род сидит еще на чем-то, на крыше, хранящей тепло солнца, что… Мать говорит, что младший, кажется, похож на нее, но и на него, того, который… Бабуля отвечает, что не поймешь, кто кому и кем приходится в этой семейке идиотов, с их больной зараженной кровью, полукровки, выродки, и если кого интересует бабулино мнение, так их всех надо отправить в сумасшедший дом. На столе пепельница. Дедушка затягивается, лицо на мгновение смутно краснеет. Он говорит, что с тех пор, как он стал детективом первой степени, им ничто не поможет, ей, по крайней мере, ее подбородком хоть сыр режь, господи прости, зазнается и нос задирает, а бабуля говорит, на ее мать больно смотреть, лохмотья меховые носит, ей-богу, всякий раз в дождь все соседские кошки с собаками бегут поздороваться, конечно, от такого зрелища и святой к бутылке присосется, на господней земле нет ничего ужаснее нищей ирландской грязнули, у которой в кармане завалялась пара медяков, господи боже, да это ж наверняка незаконно.

Мать курит? На столе пачка «Вирджиния Раундз» с фильтром и… тарелка нарезанного чеддера, нож для овощей, ручка сломана, быть может, нож — тот самый нож, что, та вещь, которая… тарелка нарезанного чеддера, уже нарезанного, может, в кухне, до ухода на крышу. В эту теплую влажную ночь. Звездную.

Бабуля говорит, что мясник Фил рассказал, кто-то завернул ребенка в «Дейли Ньюс» и положил в мусорный бак, и бабуля, разумеется, на такое не клюнет, говорит, те, кто в переделки попадают, вываливают все священнику, выставляются дай боже на мессах по воскресеньям, с таким видом, прямо комар носа не подточит, надо бы ее кнутом отхлестать, вместе с этим нахалом, сыном мороженщика, который, ой, ну, вы знаете, ей-богу, в четвертом классе учился, пришлось его выкинуть, когда он уже бриться начал, еще одна черномазая свинья, губы раскатал на добропорядочных американских девушек.

Вроде становится теплее, тепло и липко. В густом воздухе отчетливо слышны туманные горны и далекое звяканье колоколов на буях в Нэр-роуз. Внезапно бабуля начинает верещать, прижимая руку к колену. Дедушка кладет сигарету или закуривает, мать затягивается или кладет кусок сыра. Появляются соседи, они… они все это время были на крыше, стоят в ярком свете, прочие больные и раненые, прямо здесь, на крыше, откуда видно здание банка «Грошовые сбережения» в центре города. Филлипс, Свенсен, Эст-руп, Хакл, Финни, Мертис, Колдуэлл, Макглейд, О’Лири и О’Нил. Финк, Соренсен, О’Брайен, Маршалл, Мур, Смит. Смити, Томпсон, Ридстром, Уолш и Дейли. Сгрудились у карточного столика, привлеченные бабулиными пронзительными воплями и причитаниями. Похоже, бабуля поранила руку, ее рука… похоже, идет кровь. Может, ножом, ножом для сыра… рыболовным крючком. Рыболовный крючок вонзился ей в указательный палец правой руки. Рыболовный крючок!

Род знает: вина за рыболовный крючок, вдруг обнаруженный в мякоти бабулиного пальца, падет только на него — мастера опасных сюрпризов. Бабулино лицо в крови, и руки, и халат, при свете внезапно явленной лампочки на удлинителе, тоже внезапно явленном, дедушка и все остальные видят, что крючок глубоко застрял в пальце, не вытащишь. Бабуля всхлипывает, скулит и вопит, потеет, корчится и дико пялится на Рода, на бесовское отродье, что не успокоится, пока бабуля не ляжет в могилу, глубоко под землю, но бабуля перед смертью этого тупицу проклянет. Выдавить крючок тоже не выйдет — у него на конце проушина. Он из закаленной стали, не ломается, остается разрезать бабуле палец. Род отворачивается, глядит на гигантские топливные цистерны, улыбается, хотя его гложет страх, мрачные предчувствия, хотя в бабулиных воплях кроются угрозы благополучию Рода, тайные, но вполне различимые.

У дедушки в руке нож для сыра… в руке серебряный перочинный нож. Он кромсает, режет, пилит, тычет и рубит палец в кровавой дымке, что искрится под лампочкой. Он атакует палец, и по лицу градом катится пот, а бабуля откинулась на стуле, с идиотским видом склонив голову на плечо, высунув язык, весь в крекерных крошках, ее глаза туманятся страхом и болью. Она скулит, как собака. Мать держит ее за руку, и Роду приятно видеть, что во рту у матери «Вирджиния Раундз», мать похожа на кинозвезду, что играет медсестру из отдаленного поселения в диких джунглях, где в реке у водопада плавают тиковые деревья и проливной дождь рушится на травяную крышу.

Окровавленный крючок падает бабуле на колени. Соседи одобрительно вопят и хлопают — все они, подозревает Род, бабулю ненавидят. Дедушка вздыхает и возносит хвалы господу, мать щурится в ароматном дыму и нежно похлопывает бабулю по щеке. Бабуля смотрит на окровавленный, изуродованный палец, затем на Рода — который придумал рыболовный крючок! это Род подстроил, чтобы крючок вонзился бабуле в палец, это он, у него душа черна, он грешен и проклят.

На столе… перекись водорода и марганцовка, упаковка бинтов и лейкопластырь, марля и… йод. На бабулином пальце вдруг появляется повязка, и бабуля воздевает толстую белую сосиску, чтоб соседи посмотрели. Она обессиленно улыбается. Отыскивает глазами Рода, который ошеломленно приближается и говорит, что не понимает, как это у него из кармана выпал крючок, на который он думал наловить камбалы, филе на ужин приготовить, вообще-то, крючок из пачки попкорна выпал, или из «Ролстона», или из хлеба, а может, это тот крючок, который Род сделал… из… сделал из рыболовного набора, собирался дедушке показать, потому что… он просит прощения, ему правда ужасно жаль. Род начинает горько рыдать, невероятно, слезы фонтаном бьют из глаз, он ждет, когда его огреют так, что мозги в голове перевернутся.

Бабуля обнимает его, она улыбается, говорит, что все понимают — это несчастный случай, рыболовный крючок может взяться неизвестно откуда и вонзиться человеку в палец, на крыше, в теплую ночь, теплую звездную ночь, хотя Род и считает, что это невозможно, ну же, Род, не глупи, не дергайся так, Род ведь знает, что бабуля его любит. Соседи улыбаются, пораженные бабулиной нежностью и выдержкой, с какой душевностью она к этому Роду, ни на что не годному, невоспитанному пацану, всем известно — дегенерат, тупой сынок легкомысленной бабы, мужа не удержала, подумаешь, выпивал иногда. Бабулин золотой зуб поблескивает в свете звезд, она высоко поднимает стакан с пивом, провозглашает тост за свое мужество, за дедушкину ловкость, за материну сигарету и кинозвездную внешность, за истерические безудержные рыдания Рода. Вот глупыш, какой глупый, бабули боится, люди подумают, она его порет или еще что, ха-ха-ха! Она оборачивается к нему и соседям с фальшивой улыбкой, ужасной касторовой улыбкой, и Род понимает: если у бабули в пальце застрянет рыболовный крючок, или она еще как покалечится здесь, за столиком на крыше, или где-нибудь на Эвересте, его в итоге так изобьют, что гнилые зубы полетят изо рта, из глаз польется кровь, а голова лопнет. Он беспомощно, беззвучно плачет, а бабуля говорит, какой он добрый, добрый ребенок, убивается из-за нее, такой добрый, ну, ну, не надо плакать.