Изверг Род

Тридцать четыре

С того дня на причале Род полагает, что с дедушкой неладно: дедушка рассказывает то, чего Роду совершенно точно знать не следует; дедушке, похоже, наплевать. Несколько месяцев каждые пару дней дедушка отводит Рода в сторону и что-нибудь рассказывает о себе, бабуле или матери, отце или о других родственниках. Разоблачения без увертюры, без околичностей, отдельные фрагменты, обрывки. Порой они приводят Рода в замешательство, порой вызывают омерзение, иногда просто озадачивают. Однако в целом, как обычно случается со знанием, которого не ищешь, оно ошеломляет прямо пропорционально объему того, на что проливается свет.

Бабуля боится кошек, шляп на кровати и смотреть в зеркало. Если возможно, она травит любую кошку, до которой доберется. В зеркалах, естественно, прячется дьявол, и если чересчур долго на себя смотреть, он завладеет твоей душой. В кошках, считает бабуля, тоже дьявол прячется. Иногда бабуля говорит, что по ночам священники — на самом деле, монашки, а немногие настоящие монашки, если они вообще бывают, только и делают, что обжираются ростбифами и выдумывают, как наказывать дурных детей, которыми полнится мир. Она говорит, что у церкви на всех имеются планы, о да.

Бабуля любит носить лохмотья.’

Бабулины сонники — важнейшие книги ее жизни, бабуля верит в бесспорность толкований и до смерти их боится. Нередко среди ночи она сидит с сонником на коленях, всхлипывая от ужаса.

Каждое утро бабуля бросает соль через плечо, чтобы отогнать души, не обретшие покоя, они всюду, но особенно любят розетки: мертвецы проникают в дома живых, притворяясь электрическим светом. Потому днем призраков и не видно.

Ниггеры не могут быть священниками, потому что они настоящие животные, как бабуины. На самом деле, Папа Римский не итальянец, во всяком случае, не из обычного сброда, не какой-нибудь там макаронник.

Бабулины сувениры почти совсем забили верхний ящик ее комода, и больше всего она любит спичечные книжечки и бумажные салфетки из баров, гостиниц и ресторанов. Иногда глубокой ночью, дрожа от страха, она раскладывает все это на комоде в алфавитном порядке и молит бога ее не оставить. Порой она рассказывает дедушке истории про место, откуда взялись какие-нибудь спички или салфетка: это непременно история о видном мужчине с невероятной шевелюрой, что не мог глаз от нее отвести, пока дедушка занимался бог знает чем с очередным сомнительным дружком и глушил виски.

Три бабулины шубы с незапамятных времен каждое лето сдаются на хранение, и бабуля еженедельно проверяет, не украл ли их кто, потому что кто его знает, с этими жидами, которые скупили на корню меховой бизнес.

Через два года после рождения матери Рода бабуля потеряла ребенка, слава богу. Тоже дочь.

Бабулины родители — Род может пасть на колени и возблагодарить господа, что они ушли в мир иной, когда он еще был младенцем, — всю жизнь просидели на кухне при сорокаваттной лампочке, ели одну овсянку с маргарином и дрожали от страха перед разухабистым ирландским богом, которого сами и придумали. Старик был Рыцарем Христа, членом Общества Святого Имени и еще бог знает каких иисусовых обществ, всю жизнь в уединении провел, пресмыкался и глядел в рот священникам с трясучкой, а старуха жила ради Церкви, каждый день мессы, молитвы да исповеди, ей-богу, священник небось со скуки помирал, когда она ему вываливала свои мнимые грехи. Старая склочница не хотела, чтобы бабуля вышла за дедушку, мол, он легкомысленный, хотя, сказать правду, дело не в этом, просто дедушке — что есть церковь, что нет ее, спроси его, так эта возня — сплошной бубнеж и суеверия, вот и все. И старая сука всю свою поганую жизнь держала бабулю под каблуком, то грешно, это грешно, а старик знай себе тычет пальцем в требник, катехизис или еще какую книжку чертову, да головенкой мотает. Удивительно еще, как это они мужем и женой оставались, такая ведь туча грехов вокруг, Род скоро поймет, о чем дедушка говорит. Очень скоро! Как-то после свадьбы дедушка нечаянно зашел к бабуле в комнату и видит, как бедняжка хлещет себя ремнем по спине, по животу и ногам, читает «Отче наш», и «Аве Мария», и символ веры, и покаянную молитву, а слезы так и текут ручьем, ей-богу, и каменное сердце растает. Бабулю впору было связать, красная, как свекла, но дедушка быстро понял: ей стыдно, что он видел, как она в одной ночнушке себя стегает, потому что она в ночнушке была. Бабуля сказала дедушке, чтоб к ней не прикасался, мол, она поняла, распутство — прямая дорога в ад. Конечно, в дедушке тогда жизнь еще была какая-никакая, хоть и есть в чем раскаиваться.

Бабуля бросает соль через плечо, отгоняет злых духов, потому что иногда они не возвращаются в розетки, даже если выключить свет. Бабуля говорит, что слышит, как они в лампочках шепчутся.

Бабуля говорит, все священники и монашки, старые и сушеные, умеют читать мысли, она их ненавидит и боится, жалко, говорит, что ее дорогие родители не знали, какие страшные бывают священники, она не раз слыхала, будто многие на самом деле евреи, да, переодетые евреи, пользуются добропорядочными католичками. Бабуля в пятом классе ударила монахиню распоркой для окна, потому что увидела у нее багровый нимб или дымку над головой и поняла, что это вовсе не монахиня, а какой-то демон.

Бабуля не признаётся, однако довольна, что Роду нельзя ходить в приходскую школу, потому что его мать в разводе и теперь вечная грешница. Бабуля говорит, приходская школа не так хороша, как все говорят, вообще-то она девочкам подходит, но мальчишек превращает в онанистов, извращенцев и слюнтяев, они напяливают женскую одежду, и остаются такими на всю жизнь.

Бабулина старшая сестра померла от чахотки, а дедушка говорит — от подлости, вскоре после их с бабулей свадьбы. Злая женщина, старая дева, ледяная просто, в душе — холод могильный. На ее похоронах дедушка сидел рядом с какой-то седьмой водой на киселе, у них одежда еще воняла горелым торфом и навозом, а бабуля с родителями и подхалимом в рясе, старым и пьяным, все в соплях и слезах умоляли Иисуса принять любимое дитя Церкви в милосердные объятия. Картина — животик со смеху надорвешь. Дедушка говорит, он боялся, что старая перечница снесет крышку гроба и заорет про удобства. Стерва, и, как ни грустно, у бабули тоже есть ее черты, да, некоторые есть.

Например, бабуля никогда не желала счастья в браке родителям Рода, напротив — прокляла. Дедушка говорит, ему страшно неприятно рассказывать, но бабуля и впрямь прокляла собственную плоть и кровь, пожелала дочери, чтоб у нее в жизни ни дня счастливого не было. А сама не прочь была пофлиртовать с отцом Рода после свадьбы, готовила ему виски с содовой по воскресеньям, танцевала, как дура, как потаскушка, в ее-то возрасте, да еще перед матерью Рода, перед дедушкой, бесстыдство какое, и дурой себя выставляла перед Джимми Кенни или еще каким никчемным прихлебателем, говорила, что уведет красавчика, мол, пускай мать Рода держит ухо востро и вообще поосторожнее будет. А едва в семье начались трудности, отец Рода вдруг стал слюнявым пьяницей, ни единой приличной косточки во всем теле. То есть дедушка ничего хорошего не скажет о человеке, который спасовал перед ответственностью, но что правда, то правда, что правда, то правда.

Дедушка говорит, когда родился Род, мать это все прекратила, так что они с отцом могли ходить в кино, выпить с ровесниками или китайского рагу поесть где-нибудь поблизости, а все потому, что бабуля завела привычку бить Рода по лицу, когда он плакал или пачкался, или прыгал в кроватке, как детям, господи боже, и полагается, если он что угодно делал, только не спал. Никаких нежных шлепков — она же, ей-богу, со всего маху Роду по личику заезжала. Дедушка считал своим долгом об этом матери рассказывать, он так и не понял, чем дело кончилось. По сей день выслушивает нотации про супружеский долг и преданность. Обхохочешься, и он говорит, что уже много лет бабуле не муж, а она ему не жена. Бабуля говорит, надо было мать Рода пороть, когда та была маленькая, не позволять ей бабулю топтать, может, удержалась бы на хорошей работе кассиром в мясном у Трунца, не стала бы взбалмошной потаскухой, что бегает на Рай-бич, Бэр-Маунтин, Кони-Айленд и куда только можно с соседским отребьем, итальяшками, поляками, негодяями, они ведь даже не католики, не все. Зато любили выпивку, и девчонки в юбках, которые ничего не прикрывают, ничем не хуже матери.

Бабуля вечно твердила, что боготворит землю, по которой ступали ее родители, но, если дедушку спросите, это скорее страх, чем поклонение, два старых религиозных фанатика совсем до ручки дошли, они уже не верили, что их духовники — настоящие священники, потому что те слишком мягко их наказывали, но, боже всемогущий, как эти двое могли согрешить? Они же едва живые оба! Так старуха начала пол в церкви лизать, ползла по проходу на четвереньках к алтарю, била себя по животу и стонала, а старик вроде как в туалет не ходил, все в себе держал, а потом давай по полу кататься от боли, ничем не лучше трясунов, смотреть тошно. Спасибо господу, что забрал их к себе, никакой бог такого безобразия не вытерпит.

Несколько лет после смерти стариков бабуля пряталась под столом, или в ванной, или в чулане, если на подоконник садилась птица, но дедушка по сей день понятия не имеет, зачем. Еще изводила себя после исповеди, мол, не во всех грехах покаялась, или рассказывала, сколько раз согрешила, или насколько серьезно, или сколько раз думала согрешить, и еще, и еще, часами, невыносимо слушать. Она думала, ее насмерть разразит гром небесный у алтаря, или язык во рту весь распухнет, как шарик надувной, и почернеет, только его коснется облатка. Наконец, ей от одной мысли о Теле Христовом становилось дурно, и она сказала, что когда ее тошнит — это бог ей шлет предупреждение, и то же самое с птицами, они садятся на подоконник, когда им вздумается, и, ей-богу, дедушка совсем запутался, но бабуля перестала ходить на мессу, и, да простит его господь бог, у него прямо камень с души свалился.

Дедушка говорит, на первое Рождество, что родители Рода отмечали в новой квартире, чистенькой такой, бабуля им в подарок преподнесла фунт фасоли, ей-богу, истинная правда. Дедушке стыдно было участвовать, но у бабули есть методы, у нее есть методы. Мать обиделась, позорище ведь какое, но отец Рода в грязь лицом не ударил, пошутил, что надо бы людям чаще думать о практической стороне Рождества, фасоль — то, что нужно, и еще сказал, что наверняка волхвы принесли младенцу Иисусу в ясли фасоль, что бы там священники ни говорили. Бабуля чуть не лопнула от злости, когда над ее жадностью посмеялись, и давай бушевать и вопить, что бог в своей мудрости отправит отца в ад за такое богохульство. Она с ними расквиталась, когда отец потерял работу, а мать носила Рода под сердцем, бабуля им и сказала, что пускай мать едет в родильный дом сестры Элизабет — мясная, черт побери, лавка, а не родильный дом, мать с отцом что думают, у нее денег куры не клюют? Дедушка говорит, ему было стыдно, но бабуля, ну, бабуля. Деньгами-то она распоряжалась, как и сейчас.

Бабуля отдала кузине Кэйти жалкую горжетку с проплешинами, где мех вылез, такое даже ниггеру носить не пристало, чудовищный хлам, ее оставила бабулина мать, надо было похоронить горжетку со старухой вместе, чтоб никто никогда эту горжетку больше не видел, а бабуля до сих пор говорит, какая неблагодарная Кэйти, ведь получила прекрасные меха, со смеху помереть можно.

Чем дальше, тем бабуля становилась жаднее, не хотела два цента потратить на «Дейли Ньюс», а когда чуть не заставила дедушку выбирать между пачкой окурков через день и обедом, он заплакал, стыдно признаться, заплакал, как ребенок, пока она не сжалилась, не сказала, что он может и обедать тоже, а потом еще прочитала матери Рода нотацию про то, как дедушка на работе надрывается, точно раб какой.

Раб — так бабуля теперь выглядит, точно рабыня; дедушка говорит, он ее сто тысяч раз, до посинения умолял носить что-нибудь другое, не эти лохмотья и тряпье, в которых она по дому ходит, оно же по швам расползается, все в заплатках, зачем же себя на посмешище выставлять. Бабуля презрительно усмехается, говорит, ей очень жаль, что она не сравнится с сучками и шлюхами из дедушкиной конторы, у них юбки жопу не прикрывают, чулки шелковые и духи из центовки, а она уважаемая замужняя женщина, несет свой крест и не опустится до того, чтоб выглядеть дешевой профурсеткой.

Дедушка говорит, бабуля каждый вечер пьяная ковыляет в спальню, валится на кровать и заявляет ему, что ее жизнь — такая пытка, она ждет не дождется, когда упокоится в могиле, подальше от них всех, благословенная дева Мария, да бабуля просто святая, раз терпит эту жизнь, эту тяжкую пытку, все из-за него, из-за матери и Рода сопливого, нахального свинтуса, она просто святая!

Дедушка говорит, у него есть костюм, купил себе шесть лет назад, бабуля ни разу не позволила надеть. У него ни капли мужества нет, и он не раз подумывал, но у бабули свои методы.

Дедушка говорит, когда последний раз ездил в Джерси навестить Кэйти, она его отвела в ванную и показала шрамы на спине, на плечах, на руках, на бедрах, остались после бабулиных побоев — вешалками, ремнями и прутьями. Дедушка говорит, он плакал, боже милостивый, плакал, как ребенок.

Дедушка плачет. И Род его презирает.