Изверг Род

Тридцать девять

Бабуля отрывает глаза от сырой газеты и спрашивает, куда это Род собрался, разодевшись, словно пижон, да еще с приличным шарфом и в начищенных ботинках. Род говорит, что идет гулять. С дедушкой.

У бабули такое лицо, будто ее вот-вот вырвет. Верхняя губа кривится, нижняя выпячена, бабуля таращит глаза. Или, может, ее, как это говорится, хватит удар?

Удар! Падаешь в обморок и никогда больше не выныриваешь из бессознательной комы.

Справившись с густой мерзкой рвотой, явно подступавшей к горлу, бабуля говорит, что Род ошибается, если возомнил, будто выйдет из этого дома, нет уж, он останется дома, она сыта по горло его хождениями туда-сюда всякий раз, когда ему, черт возьми, в голову стукнет, мальчишке двенадцать лет, а ведет себя, точно важная персона! Ни единой пары длинных штанов еще нет! Он останется дома, потому что останется дома.

Род говорит, ладно, он останется дома. Он снимает шарф и шапку-ушанку. Он знает, почтительность избавила его от ремня, кулака с кольцом на пальце или черпака, толкушки или половника, сковородки или вешалки, бог знает, а может, от всего сразу в загадочном порядке, что известен одной бабуле. Сегодня она кажется особо раздражительной и злобной, а Пулсивер говорит, когда женщины так себя ведут, это называется, у них праздники, какая-то мерзость с ними происходит, из них кровь течет, кровь вместо детей, прямо из того места, которым они писают, гадость какая! Глаза Пулсивера неистово моргают за толстыми очками. Одна мысль, что бабуля истекает кровью, приводит Рода в смятение, ибо кому-то придется за это расплачиваться.

Дедушка входит в столовую, поправляет на голове котелок и натягивает серые замшевые перчатки. Смотрит на Рода и говорит, кажется, Род хотел гулять, почему он не одет, где его куртка? Род говорит, что правда хочет гулять. Но не может гулять. Дедушка закуривает «Лаки-Страйк», глубоко затягивается, смотрит на Рода сквозь синеватый дым. Он говорит, что не понимает, о чем речь, что это значит — он хочет гулять, но не может? Род говорит, что объяснить получше у него не выйдет. Вообще не выйдет объяснить. Но гулять он не может. Дедушка качает головой. Он говорит, что ему Рода не понять, тот сидит дома, умирая от скуки, зима, воскресенье, хочет на улицу, но не может пойти гулять. Дедушка снова качает головой, говорит, Роду надо быть парнем, быть парнем. Он отворачивается и застегивает пальто.

Бабуля, которая во время разговора стояла в кухне и чутко прислушивалась, входит в столовую, сочувственно причмокивая надутыми губами. Она прижимает Рода к груди, к халату, что воняет рыбой, жиром и луком. Гладит Рода по волосам, не забыв вонзиться ногтями в голову и загривок. Она говорит, постыдился бы дедушка заставлять мальчика тащиться в такой мрак и холод, да еще, видимо, пойдет снег, а Род хочет просто посидеть дома, спокойно поболтать с бабулей, они давно уже не болтали, вечно дома кавардак, то дедушка на свою контору жалуется, то мать причитает, что кишка тонка на собственные ноги встать, да бабуле сегодня пришлось ей четвертак на кино выдать!

Бабуля свирепо щиплет Рода за мочку уха, он улыбается, на глаза тут же наворачиваются слезы. Бабуля говорит, пусть дедушка сам убедится, если не тупой, несчастный ребенок слез не может сдержать — ты на него посмотри — его дедушка обижает, господи помилуй. Дедушка смотрит на бабулю, затем на Рода и, ни слова не говоря, разворачивается и идет по коридору к двери.

Бабуля громко и поразительно фальшиво объявляет, что она-то не станет Родом понукать, вы подумайте, тащить на улицу мальчика, у которого вечно простуды и какой угодно кашель, на улицу, вы только подумайте!

Хлопает дверь. Бабуля дает Роду легкий подзатыльник, ее губы скривились в подобие улыбки.

Интересно, думает Род, если он умрет сейчас же, на этом самом месте, он настолько умрет, чтобы все забыть? Но он уверен, что не умрет. Он не такой хороший, чтобы умереть.

Все люди умереть не могут, умирают только везунчики. Ебаные хуевы сукины сыны.