Изверг Род

Сорок шесть

Род гуляет в парке, холодный ветер и летящая листва, очередной серый день, тревожный и унылый, мрачный и одинокий. В воздухе пахнет дождем, Род смотрит, как пара малышей, весело обнявшись, катятся по голому склону холма, тупые маленькие ублюдки! Один, совсем один, Род чувствует, что сейчас расплачется. Вытаскивает из кармана рубашки мятую сигарету, прикуривает, зажигая деревянную спичку об ноготь — научился, чтобы показать другим парням, какой он крутой. Но ловкость не облегчит удушающую жалость к себе, всеми покинутому и печальному.

Что толку от всего этого? Род одинок и несчастен, гнилой мир на него озлобился, и ветер, и серое небо, и пустота дурацкого парка. От такой погоды можно с ума сойти, это факт, у Рипли есть в «Хотите верьте, хотите нет»[21]. Особенно дети свихиваются, называется нервное истощение, от всяких переживаний, сегодня парень в порядке, а завтра — опа, истощился. Из-за девчонок бывает, из-за того, что они тебе нравятся, и ты от этого тоскуешь, и когда дрочишь часто, потому что думаешь про девчонок, шлюшек этих.

Род медленно бредет к зарослям кустарника в дальнем конце парка, на вершине холмика, откуда видны рябые серые воды Нэрроуз — те, кусты, где он овладел Пэтси. Род глубоко затягивается «Олд Голд» и чувствует, как ветер размазывает пару драгоценных слезинок по прыщавым щекам. О, Пэтси, Пэтси. Род говорит ветру, что Пэтси прекрасная святая девочка, затем пытается разрыдаться и снова затягивается, немного подражая Джорджу Рафту[22] в ночном клубе, куда ходят богатеи в белых пиджаках.

Пэтси. Как она сидела, господи, ноги раздвинув!

Род проталкивается в густые кусты и садится ровно туда же, где они сидели с Пэтси, целовались, где она стала его подружкой, так ведь? Род шепчет, что хочет Пэтси, хочет, чтоб она была его подружкой, ему невыносимо, что она больше не желает его видеть, даже в парке погулять, поесть конфет, поболтать о школе, и как она мечтает поговорить с девой Марией и еще учиться в Фонтбонн-Холле с богатыми надутыми девчонками с бульвара Ридж или Колониал-роуд, вроде Джоанны Кармен. Пэтси не желает иметь ничего общего с Родом. Говорит, что ненавидит его. Род глядит в небо и закрывает глаза. Одинокий и печальный. Крепкие плечи вздымаются от жалостливых стонов.

Род сообщает богу, что вообще-то не знает, не совсем, не врубается, почему Пэтси разозлилась, он-то просто хотел быть ей дружком, собирать ей цветы, когда можно. Или скопить денег и купить ей, а может, стащить йо-йо Дункана.

Пэтси показывала Роду трусики, ей это нравилось, а теперь она говорит, что ненавидит его, а ее тупая грязнуля мамаша, сука толстозадая, на Рода косится. Род — не какой-нибудь там Большой Микки, ради всего святого, и не чокнутый ублюдок, вроде Хипса Тичино, который на той неделе прямо в классе медленно вытащил из штанов свою сосиску, и мисс Крейн чуть удар не хватил, вот это — настоящий подонок.

Пэтси могла бы понять, что он просто шутил, когда сказал, что расскажет то, что, он говорил, расскажет, он бы никогда никому не рассказал то, что он говорил. Никогда. Могла бы понять, что он просто нервничал.

Один в холодном парке, один-одинешенек на холоде. Род воображает, как Пэтси вдруг высовывает из кустов грязное острое личико с торчащими зубами, улыбается ему, но она не появится, тоже сучка чертова, как все девчонки, из мухи слона делает, господи боже, да он ее и не трахнул по-настоящему, потыкался только немного и обкончал все вокруг. Из-за чего пере-живать-то? Род думает, что, может, в каком-то смысле он ее и трахнул, но он ведь не надевал резинку, как мужчины делают, ничего такого. Она сама ноги раздвинула, сама хотела, нечего строить из себя непорочную деву Марию, Пэтси знала, что волшебное слово — чушь собачья, он ей лапшу на уши вешал, а она подыгрывала. А теперь бедный Род должен страдать, потому что дал девчонке, что она хотела.

Неужто всем навеки плевать на Рода, на его зеленые кривые зубы, жесткие рыжие волосы, большие ноги, обветренные руки и черные обломанные ногти? Разве он — не соль земли? Почему он одинок, а девчонка, которая ему вроде нравится, ну, как бы, в хорошем, католическом смысле, правда, они же не протестанты какие, у которых в церквях нет бога, что вечно бдит наверху, девчонка, что нравится ему еще больше, когда прыгает со скакалкой перед домом каждый день после уроков, ведет себя так, будто его и в живых-то нет? И клетчатая юбка у нее так задирается, словно девчонка и понятия не имеет, что все вокруг всё видят.

Внезапно Род начинает всерьез рыдать — удивительно, потрясающе, — а мелкий дождик шуршит в кустах. Род вспоминает, как тыкался в Пэтсину копилку, как это было приятно. Думает, что, может, подбил бы ее еще на какие грязные штучки, не будь он таким болваном. Никто его не любит!

Дождь сильнее, и Род выползает из убежища, надо перебираться в сарай с лопатами. Говорят, садовник туда женщин водит. Род оборачивается, смотрит на кусты, хмурится. Как это грустно, что с ним все так суровы!

Он уже мчится к сараю, и туг ему приходит в голову, какой же он дурак, что не попытал счастья с этой избалованной соплячкой, с Нэнси О’Нил, ч-черт! Наверняка можно ее в кусты заманить, прирожденная шлюха, может, еще получится.

Нет. Не получится. Никто Рода не любит. Он всего-то хочет дать этим двум сучкам, чего они сами желают, а они задирают перед ним нос.

Клочковатыми клубами легкого пара он выдыхает, что пускай обе подхватят гонорею, он очень надеется, что так и будет, если, как бабуля говорит, бог милостив.