Изверг Род

Двадцать три

На Новый год с утра дедушка возлагает на алтарь буфета две дюжины бисквитных пирожных из «Эбингера». Он аккуратно раскладывает их на прямоугольной тарелке тонкого фарфора, которую достают лишь пару раз в год. Рядом ставит бутылку светлого сухого хереса «Христианские братья» и четыре изящных хрустальных фужера. Дедушка отступает, оглядывает композицию и говорит, что какой же Новый год без хереса и бисквитов, на что бабуля хмыкает — мол, старого дуралея только могила исправит. Говорит, разрази ее громом господь, в последний раз она позволяет дедушке выбрасывать деньги на эти хух-ры-мухры ирландской церкви. Можно подумать, его не обращали в истинную веру. Мать смутно довольна. Рода не одурачишь, однако он смотрит на деликатесы, допуская, что сегодня, может, и произойдет нечто приятное. Его не одурачишь.

Дедушка, свежевыбритый и благоухающий гамамелисом, темный галстук сияет чернотой на хрустящей накрахмаленной рубашке, надевает пиджак, шарф, пальто и берет фетровую шляпу. Говорит, что новогодние визиты не займут много времени — он лишь засвидетельствует почтение сестрам и тете Мэдди и вернется домой до часу дня, задолго до обеда, встретит тех, кто зайдет их поздравить, разопьет с ними стаканчик вина! Остальные безмолвно глядят на это воплощение поразительного самообмана. Фантастика. Его не одурачишь. Дедушка уходит.

На самом деле, Новый год начинается с того, что бабуля говорит матери, как готовить ветчину, как готовить стручковую фасоль, горох или шпинат, как делать, то, се и это, как делать вообще все на свете. Потому что мать не умеет ровным счетом ничего, ничего, ничего, только отваживать мужей и баловать детей. Род уходит в ванную и мирно дрочит.

Обеденные запахи с кухни, первое января продолжается. Это что, сладким картофелем в доме пахнет? На десерт будет желе, зеленое желе, а в клейкой прозрачности желе — кусочки ананаса. Воздух на улице хрустально чист, а следы недавнего снегопада обернулись твердым льдом. Из окна Род смотрит поверх крыш на огромные скрюченные на горизонте топливные цистерны электрической компании округа Кингз — может, взорвутся когда-нибудь? И все исчезнет, исчезнет в мгновение ока. Род косится на бисквиты и херес. Скоро вернется дедушка. Скоро будет обед. Обед съедят. А потом?

А потом в квартиру с непрерывным веселым потоком соседей, друзей и родственников явится праздник! Дедушке придется купить еще бисквитов и хереса! Бабуля станет добродушно ворчать, как поганые старые леди в кино, у которых золотое сердце!

Мать переодевается в приличное черно-золотистое полосатое платье, красится и надевает туфли на каблуках. Она прекрасна, и Род подходит к ней, обнимает, чувствует сквозь платье тепло ее тела, вдыхает слабый цветочный аромат духов. Бабуля спрашивает, кого мать собирается потрясти, разодевшись, как миллионерша с пятью сотнями. Как свинья у Пэдди. Как любимая лошадь Астора. Как ниггер на Рождество. Бабуля проверяет сервировку, пукает, сообщает матери, что стаканы должны стоять тут или там, или где-нибудь должно стоять что-нибудь. Роду на мгновение становится дурно. Приходит дедушка.

Обед не прошел и наполовину, все едят в гнетущей тишине, которая прерывается лишь бабулиными замечаниями, что ветчина слишком соленая, неужели мать не что-то, фасоль сырая, она ведь сказала матери, чтобы, сладкий картофель слишком сухой, она ведь предупреждала мать, что, — а затем бабуля неожиданно отвлекается от еды, которая вообще-то и свиньям в корм не годится, наверное, потому что матери не терпелось поскорее надеть свое платье с декольте, в котором она вылитая шлюха, о короткой юбке не говоря, о каблуках и ярко-красной помаде, стыд и срам, — и резко переключается на дедушку, спрашивает, как поживают его сестры-скупердяйки, а что, у тети Мэдди до сих пор золотуха, помилуй ее господи, старая склочница так и сидит в темноте при керосиновой лампе времен Наполеона, когда тот служил кадетом, центы экономит на счетах за электричество, и что, дедушке предложили перекусить, глоток вина выпить, хоть стакан холодной воды подали? Новогодний праздник хромает дальше.

Дело к вечеру. Никто не позвонил в дверь, никаких соседей. Ни друзей, ни родственников. Род спрашивает, можно ли ему немного погулять, и мать, запинаясь под грозным бабулиным взглядом, отвечает, что по праздникам семья должна быть вместе, от чего Рода передергивает. Бабуля говорит, что юбка у матери слишком, черт возьми, коротка, у матери за спиной скоро будут злословить, если уже не злословят, и каблуки чересчур высокие, эти туфли вроде совсем не из «Энны Джеттик», вот на них следует тратить деньги, которые дедушка зарабатывает в поте лица. Бабуля прибавляет, что в следующий раз, когда матери понадобятся туфли, она пойдет в магазин вместе с ней, ей-богу, пойдет! Дедушка курит, конечно, слишком много, отвратительная, само собой, привычка, один и тот же бычок за последние полчаса прикурил трижды, и это, несомненно, его убьет.

В дверь стучат. Стучат? В дверь? Друзья ждут снаружи. Родственники и добрые знакомые, улыбчивые соседи, великодушные незнакомцы, беззлобно ворчащие голливудские старушки, чтоб их разорвало! Род смотрит на бисквиты и вино. Бабуля прижимает палец к губам, воздевает другую руку. В дверь снова стучат, уже тише, нерешительнее, и больше ни звука. Затем отец спокойно говорит из-за двери, что хочет повидать Рода, у него небольшой подарок, он хочет всем пожелать счастья и здоровья в Новом году, если это не чересчур. Отец говорит, что он почти трезвый, слегка под мухой, хочет на минуту увидеть мать Рода, поговорить с женой, или она была ему женой, он хочет поговорить с женой, ради Христа! Отец Рода громко вопит, пусть бабуля, старая сука, откроет дверь, а этому подкаблучнику, которого она мужем зовет, слабо дверь открыть, отец яростно колотит в дверь и орет, что молит бога, пускай он навсегда упечет бабулю в ад, эту мерзкую, хладнокровную, бессердечную суку, у которой в душе ни капли материнской любви и ни грана доброты. Затем тишина. Род и его мать, бабуля и дедушка сидят, не говоря ни слова, минут десять. Затем бабуля шепчет, что никчемный ленивый алкаш, кажется, ушел, хватило же наглости в Новый год!

Дедушка говорит, что всем не помешает отведать по бисквиту и выпить по стаканчику хереса, встретить Новый год. Так они и делают. Бабуля допивает свой херес и заявляет, что столько было еды, хватит уже, столь поздний час и после всех этих треволнений, мать Рода может завернуть пирожные и убрать вместе с бутылкой. Хватит на завтра, а сегодня они и так просто пировали.

Мать открывает рот, закрывает, снова открывает и говорит, что бисквиты быстро портятся, может, Род съест еще один? Бабуля вроде пугается, говорит, что мать совсем забыла про хлебный пудинг, еще бы, она ведь беспокоилась, как бы накраситься да напялить на себя платье бесстыдное, одному богу известно, для кого.

Хлебный пудинг! Конечно, хлебный пудинг! О господи всемогущий, Иисус Христос! Тайные слезы душат Рода.

Бабуля велит матери убрать чертовы бисквиты с глаз долой, они вечно ей жизнь отравляли и, ей-богу, в аду наступят заморозки, если она еще раз позволит принести их в дом. Все и так хуже некуда: дедушкины новогодние визиты, оказал честь родственничкам, сестрам своим, этим старым девам, и тетушке Мэдди, она первый же доллар, на который лапу наложила, спрятала в матрас, и все боятся нос за дверь высунуть — вдруг кто косо глянет. Только скандалов из-за чертовых протестантских пирожных не хватало. Все они хотят и пусть не отрицают свести ее в могилу! Внезапно бабуля почти выпрыгивает из кресла, бежит по коридору и распахивает дверь. Затем захлопывает, запирает и шаркает назад в столовую.

Она хватает Рода за уши и орет ему в лицо, что отец — врун и болван, он ничего не оставил Роду за дверью, совсем ничего. Род удивлен? Он удивлен? Удивлен! Мать заворачивает пирожные в вощеную бумагу, слезы текут сквозь румяна и пудру, капают на грудь. Она такая красивая сегодня, красивая и молодая, кожа теплая, сладко пахнет, шлюха.

Бабуля таращится Роду в лицо и снова орет, что-то насчет он ее не слушает, не обращает на нее внимания, тупой как пробка, упрямый как осел. Говорит, скоро увидим, какой он упрямый, увидим, какой упрямый, она клянется священной кровью Христовой, этот дерзкий щенок!