Красный волк

Глава XVII

Ун не появлялся в доме госпожи Диты уже целых полторы недели – надо было срочно исправляться. Не хватало только, чтобы все решили, будто он помер после драки. Ведь других причин, почему кто-то мог перестать посещать гостеприимный дом с мраморными ступенями, и быть не могло. Только скоропостижная кончина.

Он потер ушиб на предплечье. Следов от двух здоровенных, почти как его пятна, синяков не осталось, но боль иногда возвращалась. Ун, бывало, задумывался, уж не треснула ли кость, начинал волноваться, но вспоминал, как отделал того курсантского выкормоша корпуса безопасности – и на душе сразу становилось легче. Конечно, начальство все узнает. Лишь бы только не теперь. Завтра должны утвердить увольнительные, и если попасться сейчас – так придется безвылазно торчать в казарме еще две недели.

– Курсант Ун? Что я сейчас показываю?

Ун лихо поднялся с места, выпрямился, посмотрел на профессора навигации, затем на карту, которую тот развесил на доске.

– Это карта, господин профессор.

– Да вы что! – сказал профессор Го и прищурился. Да так не хорошо прищурился, раздраженно. «Не пойду я в увольнение, ох не пойду». – А если точнее, курсант Ун?

Линии широты, долготы, какой-то резной силуэт, не похожий ни на континент империи, ни на южный континент, по крайней мере, ни на одну из его изученных летунами частей, если Ун что-то понимал в географии. Обозначения на карте были, но как назло совсем мелкие – с четвертого ряда не рассмотреть.

– Остров, господин профессор.

– Да вы что, курсант Ун! А моя мать – женщина. Что это за остров?

– Прошу прощения, не расслышал названия, господин профессор.

– А я его и не называл. Садитесь, курсант, и слушайте внимательней.

Ун сел, профессор покачал седой головой:

– В мое время за такое... А-а! Что с вас взять. Эпохи процветания размягчают умы. Это остров Рыбий глаз, самый северный в Тысячиземном архипелаге, окружающем южный континент. Он относится к группе Зеленых островов и лежит на полпути между нами и дикарями. Вам, курсант Ун, приличествовало бы узнать этот остров. Именно там ваш прадед со стаей железных птиц настиг соренского генерала Тинара и разбил остатки его сил.

По аудитории пробежал смешок, Ун и сам улыбнулся. Все-таки сложно было поверить, что когда-то у соренов были какие-то генералы.

– Что за веселье? – рявкнул профессор Го, ударив указкой по доске, и смех разом оборвался. – Вам читали целый курс по Объединительной войне, а вы, похоже, все еще считаете, что это была битва против горстки детей и недоносков! Курсант Лит! Вам все еще весело? Родись вы каких-то триста лет назад – соренский солдат сжег бы вашу вонючую лачугу, в которой вы бы прятались на каких-нибудь болотах, вас, недоумка, угнал бы на невольничий рынок, вашего отца зарезал, а матери сделал бы пару серошкурых щенков, чтобы не скучала. То, что сто лет назад великому, я говорю это без лести, императору Тару Завоевателю удалось разделаться с врагами Раании и объединить под своей властью все земли – его величайшее наследие и подарок нам, который нельзя обесценивать пренебрежением!

Профессор говорил с жаром, и курсанты совсем притихли.

– Древний, вычеркнутый из истории враг, и сорены – в ту пору они уже стали на необратимый путь вырождения, но все еще были на пике своего могущества. Два этих народа правили западными областями, севером и востоком. На юге сорены подчинили себе племена норнов и держали их за рабов и солдат, а норны хорошие солдаты – что бы вы там себе не думали. И это я молчу о макаках, из которых забытый враг смог сколотить целые армии. А Раания? Наша бедная родина! Окруженная соперниками, лишенная выхода к морю, не знавшая ни одного поколение без дворцового переворота или гнусного заговора! Вы знаете обо всем этом и умудряетесь находить что-то смешное в наших врагах и той судьбоносной войне?

Он прервал свой монолог, оглядел слушателей тяжелым, припечатывающим к месту взглядом, очень похожим на взгляд, какой бывал у отца, когда тот злился.

– Вам кажется, что его величество вел войну десять лет, потому что был бесталанен или глуп? Или потому что полагал это очень забавным? Может быть, вам напомнить об осаде и разорении первой столицы Раании? Или об окружении командующего Дара и катастрофе у Синеводной? Это все, кстати говоря, устроил именно генерал Тинар, если вы забыли. Наше превосходство не должно застилать нам глаза, южный континент только кажется спящим... Да перед кем я распинаюсь! Не знаю даже, каким древним богам молиться, чтобы они сохранили нашу несчастную империю, когда вы, олухи, начнете командовать чем-то большим, чем полевая кухня. Одна у меня надежда, что большую половину из вас отправят патрулировать улицы, тогда...

В дверь аудитории постучали, профессор Го нахмурился и рявкнул:

– Войдите, что вам нужно?

Заглянул дежурный, вежливо кивнул и сообщил:

– Простите, господин профессор. Господин генерал немедленно требует к себе курсанта Уна.

Вот это уже был неприятный поворот. Да, Ун готовил себя к тому, что о драке узнают и, может быть, даже сегодня, но что разбираться станет не куратор курса, а глава училища? Это плохо. Нрав у Плешивого, как звали генерала за глаза любящие воспитанники, был тяжелый, впрочем сильного уважения и жалости к корпусу безопасности тот не питал.

Ун шел и обдумывал стратегию защиты. Отнекиваться не нужно. Дрался ли он? Дрался. Начал ли первым? Не задели бы – не полез. Было ли это мальчишеством? Возможно. Повторится ли это? Разумеется, если понадобится.

В приемной Уна встретил секретарь – он до смерти боялся начальства, отчего постоянно ходил с потным пятном на спине и получил гордое прозвище Потливый. Но сейчас Потливый был скорее удивлен, чем испуган. Он неопределенно махнул на дверь папкой, чуть не вытряхнув из нее все листы:

– Идите, курсант.

Ун постучал и вошел, получив дозволение.

– Курсант Ун явился по вашему приказу, господин генерал! – отчеканил он, и сразу почувствовал, что что-то не так. Генерал стоял, упершись взглядом в какую-то записку на столе, потом перевернул ее и подсунул между двух тяжелых учетных книг. Его длинные красные пряди, росшие на затылке, которые он обычно зачесывал вперед, сейчас стояли торчком, обнажив лысину. Смешнее зрелища не придумаешь, но Уну не захотелось даже улыбнуться.

Плешивый не был зол, он выглядел растерянным, каким его, наверное, никто никогда не видел. Наконец он прямо посмотрел на Уна, глубоко вздохнул, точно взял себя в руки, напустил былой решимости, выпрямился и сказал:

– Вольно. Ун, я вынужден сообщить вам, что с этого момента вы отчислены из Высшего офицерского училища.

Ун не пошевелился, все также стоя по стойке смирно.

Отчислен? За что? За драку? Да кого же отчисляют за такую-то дрянь! С его-то отметками? Ну не лучший из него стратег и тактик, и не умеет он думать на пять шагов вперед и все время забывает учитывать разницу высот во время штабных игр, так что с того? Он не хочет быть генералом и даже полковником. Оставьте это все себе! И ведь есть здесь рааны и тупее, и тех держат, а он со своими результатами по стрельбе...

– Вольно, ну? Вольно, – генерал подошел к Уну и похлопал его по плечу. – Я хотел бы объяснить вам, в чем дело, Ун. Но я и сам не знаю причины. Мне сообщили только полчаса назад.

Ун не понимал. Сообщили? Кто мог приказывать безраздельному правителю училища? Не сговариваясь, Ун и Плешивый посмотрели на портрет императора в тяжелой раме, висевший над столом.

– Нет, – тихо сказал генерал и машинально пригладил волосы, – распоряжение пришло без красной печати. Вот что, Ун. Пусть ваши погоны и курсантские, по традиции, мне следовало бы сорвать их с вас при строе, но обойдемся без этого. Соберите вещи и идите, у ворот вас ждут. Удачи вам и не опускайте голову.

Генерал всегда был немногословен, и теперь тоже остался верен себе.

Как-то обрывочно Уну запомнились торопливые сборы, и вот он уже, без лычек и погон, в «лысой» форме шел вдоль плаца, таща в заплечном мешке свои немногочисленные, не принадлежавшие училищу пожитки.

В один момент Ун совершил страшную ошибку: обернулся. Его острый взгляд сразу заметил силуэты курсантов в окнах второго этажа. Странное дело, с его изгнания – иначе и на скажешь – не прошло и пятнадцати минут, а бывшие товарищи уже о чем-то прослышали. Ун выдохнул и твердо зашагал дальше. Все что теперь ему оставалось – не сгибаться под весом сочувственных и любопытных взглядов.

А что будет, когда отец узнает? Продумать этот кошмарный сценарий как следует, Ун не успел. У ворот училища его действительно ждали. Черный автомобиль без номерных пластин тихо фыркал на холостом ходу. Задняя дверь приоткрылась, показалось острое лицо, белое, с чуть выцветшими пятнами.

– Ун, прошу вас, – сказал раан добродушно, и неторопливо махнул рукой, позволяя как следует рассмотреть красные цветы на рукаве пиджака. Где-то и когда-то Ун уже слышал этот чуть насмешливый голос и видел эти три пятна, только не помнил где, да и не хотел теперь вспоминать. И без того было тошно. Он покорно втиснулся в автомобиль – скажи ему сейчас кто прыгнуть с моста, так он бы и прыгнул, хуже все равно бы не стало.

– Добрый день, господин... – Ун замешкался.

– Не удивлен, что вы меня не помните. Мы с вами виделись, кажется, раз или два, на приемах. Но вы тогда были ребенком. Я Ирн, волей его величества – советник по вопросам дворца и протокола.

Господин Ирн-шин позволил себе улыбнуться, и сделал это с таким горьким сочувствием, что на душе стало еще отвратительнее. Что могло понадобиться императорскому советнику от него, Уна? Все вопросы можно было обговорить с отцом, который... Неясное, невысказанное словом и даже мыслью подозрение больно ужалило.

– Мне кажется, что нет смысла оттягивать неизбежное, – тем временем продолжил господин Ирн-шин. – Не буду притворяться: я принес вам не добрые вести. Мужайтесь, мой мальчик.

Советник не то похлопал, не то погладил Уна по плечу, и тот пообещал себе, что третий раан, который вдруг вздумает снисходительно пожалеть его таким вот жестом, получит в морду. Что этот высокородный тянет? Почему не скажет прямо, что случилось?

– Ваш отец был арестован.

– Что? – Ун резко развернулся к советнику, и встретился с пристальным, очень внимательным взглядом. – Что вы сказали?

– Вы все верно услышали. Ваш отец участвовал в заговоре. У него нашли письма и бумаги, в которых...

Разумеется, советник не мог вдаваться в подробности, что было в тех документах. Разумеется, он не имел права говорить, кто сообщил об этих бумагах, разумеется, он не сомневался, что доказательства подлинные и неоспоримые. А Ун слушал этого раана и едва-едва понимал отдельные слова. Его отец – заговорщик? Выступивший против Совета? Против императора? Чушь какая! Как может кто-то поверить в такую чепуху, а потом еще и произносить ее с таким серьезным лицом?

– Не хочу врать: ваш отец не был мне близким другом, скорее приятелем. Мы долгие годы работали вместе, я часто полагался на него, и он никогда меня не подводил. Тем больнее было узнать правду. – Господин Ирн-шин доверительно подался к Уну и заговорил в полголоса: – Скажу только одно, Ун. Пусть Рен и предатель, но всех вас, свою семью, он любил, и я знаю, что он не втягивал никого из домашних во всю эту историю. Ни вас, ни ваших сестер. Это делает ему честь. Многие в Совете в это не верят. Они полагают, что как минимум вы-то точно знали. Только доказательств нет. Они возмущены, Ун. Они требовали крови, и некоторые все еще настаивают, что вас тоже нужно арестовать и хотя бы сослать в каменоломни.

Господин Ирн-шин замолчал, словно чего-то ожидая. Ун же только краснел, окаменев.

Его отец – предатель? Быть такого не может. Да всего этого быть не может! Ун был уверен, что просто получил по голове в драке и теперь лежит где-то и бредит. Иначе ничего и не объяснишь.

На лице господина советника промелькнула неясная тень не то досады, не то разочарования, поняв, что ответа сейчас не дождаться, он продолжил:

– Другие предлагали компромиссный вариант: отправить вас с сестрами в отдаленные провинции. Но сам император отверг такую идею, он сказал, что это было бы неуважением к вашему прославленному прадеду. Конечно, к сожалению, вы не можете продолжать обучение и получить офицерское звание. Это невозможно. Все прошлые договоренности с вашей семьей, в том числе свадебные сговоры, с сегодняшнего дня более не имеют силы. Неприятно, но выносимо. И все-таки не надо отчаиваться, Ун. Вам предоставят место с неплохим окладом. Если потребуется помощь, знайте, я всегда...

– Отец никого не предавал, – голос Уна прозвучал сухо и четко. – Я уверен, что его оклеветали, а бумаги подбросили. Мне нужно с ним увидеться.

– Я понимаю, почему вы хотите встретиться с вашим родителем. Это естественное желание, мой мальчик. Естественное и очень, очень неблагоразумное. Даже если это было бы возможно – что бы подумали о такой встрече? Вам теперь надо заботиться о своем имени и мнении общества с двойным усердием. Если не ради себя, то ради сестер.

– Даже если это было бы возможно? – насторожился Ун. – Что с отцом? Когда будет суд?

Спешивший тут и там вставить слово-другое господин Ирн-шин откинулся на спинку сидения, чуть повернул голову на бок и помолчал с полминуты, прежде чем ответить:

– Вот оно что, вы меня не услышали, мой мальчик. Или, возможно, еще не поняли, насколько все серьезно. Ваш отец не был в Совете, но служил в его высочайшей канцелярии и должен был участвовать в выборах в Совет через два месяца. Раанов, служащих почти у самого трона, не судят в больших залах перед стаями мелких чиновников и сворами любопытных кликуш. По крайней мере, пока его величество так не пожелает. Расследование идет тихо. Либо подозрения не подтверждаются и об этом никто никогда не узнает. Либо, – он сделал короткую паузу, – все заканчивается неожиданно и быстро, и об изменнике уже никто никогда не вспоминает.

У Уна словно что-то переломилось внутри. Он согнулся, молчал и глядел на свои ботинки и на дурацкий заплечный мешок.

А что сказать, что делать? Требовать? Умолять? Грозить? Бесполезно. И не только потому что в его руках нет ни силы, ни власти. Просто с повешенным нельзя поговорить. А его отец именно что повешен. Расстрел изменникам не полагался.

Господин Ирн-шин покровительственно-дружески не затыкался весь остаток дороги. Говорил, что на него можно положиться, и что если нужна будет помощь – двери его приемной всегда открыты для Уна. Говорил, что не в его власти исправить нынешнее положение Уна и сестер, родство с обвиненным в измене нельзя отмыть за год или два, но что сам Ун со временем сможет добиться гораздо более высокого положения, если будет упорно работать и демонстрировать всем, что такое настоящая преданность империи. Потом опять повторил, что в пору испытаний не бросит и поможет, если то будет в его силах, и даже сочувственно приобнял Уна за плечи, желая придать своим словам больше веса.

Ун слушал. Думать обо всем случившемся он сейчас просто не мог – это было слишком тяжелой ношей, и теперь отстраненно гадал, что от него ждет внезапный высокородный доброхот. А господин Ирн-шин явно чего-то ждал. Скажет свое пустое, ничего не стоящее обещание и замолкает. Ждет. Снова говорит. И снова замолкает. И так по кругу.

Даже как-то неудобно за него стало что ли. После очередного не то совета, не то пожелания Ун смог наконец-то выдавить из себя:

– Спасибо, господин Ирн-шин. Надеюсь, что я справлюсь. Но если будет совсем плохо, обязательно с вами свяжусь.

Автомобиль остановился на какой-то узкой улочке.

– Что ж, Ун, – господин Ирн-шин похлопал его по колену. – Вам с сестрами и матерью выделили пятнадцатый дом. Обустроитесь, попривыкните... Первые полгода аренду платить не надо, потом посмотрим. Насчет работы, – он достал из внутреннего кармана пиджака конверт, – здесь все подробности, куда явиться и кого спросить. Приходите в себя и не делайте глупостей, мой мальчик. Тише воды, ниже травы. И не забывайте, один друг у вас есть.

Ун вышел на заплеванный тротуар, огляделся, щурясь из-за пыли, которую поднял уносящийся автомобиль. Глаза защипало от слез. «Нет, не теперь». Дверь одноэтажного, чуть кособокого дома была не заперта, он втиснулся в прихожею, стукнувшись больным плечом о вешалку, поморщился. Тут же на него налетела Тия, обняла.

Она была бледная, испуганная, но не опухшая от рыданий и, к счастью, не сошедшая с ума. Только руки ее показались Уну холодными, как у мертвеца.

Она все причитала, торопливо глотая слова и фразы, перескакивая с одной мыслью на другую, а под конец выдала что-то насчет Кару, и Ун пошел проведать вторую сестру. Идти пришлось не далеко. Пять шагов по истерично скрипящему полу – и он оказался в маленькой комнатке с единственным окном, затянутым с угла узором пыльной паутины.

Кару сидела, забившись в угол замызганного, тронутого следами черной плесени диванчика, тело ее содрогалась – слез больше не было, но она никак не могла перестать всхлипывать. В первый момент Ун с ужасом подумал, что с ней происходит то же самое, что было и с матерью в самом начале ее болезни, он сел рядом, обнял сестру, поцеловал в макушку. Кару доверчиво прижалась к нему и заговорила. Сначала слов ее было совсем не разобрать, но потом слог за слогом она разговорилась. Ун выдохнул. Разум ее не оставил. Просто, несмотря на все, что было и что могло быть, она любила отца, и горевала, и тоже не верила в его измену.

– Мы теперь сами по себе, но это ничего, – сказал Ун. – Давай ты умоешься, ладно? Есть у нас какая-нибудь еда? Пообедаем, потом расскажешь, что тут и как. И не бойся. У меня будет работа, мы не пропадем.

Он показал ей конверт, и Кару улыбнулась, протирая нос платочком, который, наверное, стоил больше, чем вся эта комната с диваном, паутиной и россыпью дохлых мух на подоконнике.

Ун сказал, что пойдет повидать маму. Ее комната оказалась не больше комнаты с диваном. Здесь еле-еле помещалась короткая кровать и тумбочка. Но пыли не было, наверное, Тия постаралась. Он закрыл дверь, подошел к матери, сидевшей в своем кресле на колесах, тяжело опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени.

«Как хорошо, что ты ничего не понимаешь. Как бы я тоже хотел ничего не понимать!» – подумал Ун и заплакал. Сначала пытался успокоиться, закрывал глаза, так что веки начинали болеть, но скоро понял – бесполезно, и просто позволил непониманию, досаде, злобе и ненависти, граничащим с отчаянием и бессилием, вырваться наружу. Он плакал бесшумно, хватаясь за материнскую юбку, как, наверное, хватался в далеком детстве. Мама была здесь, но ничем не могла помочь. А он? Что ему делать? Сесть в уголок дивана, как перепуганная Кару, и дрожать? Бегать и просить о подачках и милостях, по приемным важных раанов? Этого они от него ждут? От него, сына Рена? Правнука героя, усмирявшего север и юг? Нет! Такого не будет никогда.

«Будет, – шепнул неприятный голосок внутри, – еще как будет. И просьбы, и прошения, и мольбы. Не ради себя, так ради сестер. Не сегодня, так завтра. Я это знаю, и они это знают».

Ун просидел в комнате матери почти час, обдумывая все. Он дождался, когда дыхание его полностью успокоилось и слова перестали срываться на жалобной писк и шепот, расчесал волосы как мог, оправил форменную рубашку, которую надо было бы сменить – ведь права на форму у него больше не было, и пошел на кухню.

Маленький квадратный стол был уже накрыт, Кару что-то неумело резала на узкой кухонной тумбе, Тия раскладывала по тарелкам дольки запеченного картофеля. Лицо ее было очень серьезным и сосредоточенным.

Удивительно, сколько внутренней силы оказалось в его младшей сестре. Нет, она, наверное, тоже проплакала, сколько могла и, может быть, даже сломала что-то в ярости. Но теперь собралась. При этом она не впала в меланхолию, не стала и до безразличия спокойной – в каждом ее жесте чувствовалась решимость и совершенное несогласие сдаваться.

– Я сама приготовила эту запеченную картошку, – с гордостью сказала Тия, и Ун почему-то не смог сдержать улыбки.

Нет, сам по себе он все-таки не сдюжил бы. Вот только кто это сказал, что он остался сам по себе?