Красный волк

Глава XXIV

– Это не болезнь! – повторила Сан и уперлась ботинком в колесо тележки. Двое крепких полосатых, пришедших забрать скрюченную тушу Мертвой, покосились на доктора Рата вопросительно.

– Уносите, – приказал доктор. Ун еще никогда не слышал, чтобы кто-то говорил на зверином наречье так раздраженно.

Полосатые растерянно переглянулись, но начали разворачивать тележку. Сан снова преградила им дорогу, снова поставила ногу на колесо, а потом наклонилась и сорвала с мертвечины покрывало. В воздух взметнулись несколько мух, легкий ветер всклочил гриву зверя, на мгновение создав иллюзии жизни там, где ее больше не было.

Ун услышал, как позади жалобно застонала Хромая, сам он икнул от волны приторного запаха болезни и разложения, не удержался и закрыл нос ладонью.

– Хватит врать самим себе! – Сан как будто не замечала вони. Она посмотрела на отца с вызовом, а на сержанта Тура, стоявшего по правую руку от него, с обидой. – Ее задушили. Посмотрите на шею! Это тот полосатый, которого…

Доктор поднял вверх сжатый кулак. Полосатые были отлично выучены, они сразу все поняли, попятились и торопливо засеменили прочь.

– Знаешь, что я вижу? – доктор Рат подошел к тележке, но на тушу даже не взглянул. – Я вижу труп больной, совершенно иссохшей полосатой, которая должна была умереть еще неделю назад. Сержант!

– Да, господин доктор, – сержант Тур часто-часто моргал, глаза его слезились, но Ун не взялся бы судить, от запаха или от жалости.

– Что скажете, сержант?

– Очень худая полосатая, господин доктор. Наверное, сильно болела.

Сан хлопнула себя по бокам, пнула колесо, отошла, повернулась ко всем спиной. К ней тут же поковыляла скулящая Хромая. Морда у нее была виноватая, наверное, полосатая волновалась, что ее накажут за недосмотр. А Ун не видел в этом никакого смысла. Умирающая была обречена, и даже если бы Хромая постоянно оставалась рядом, исхода дела это бы не изменило.

Да и как ее наказывать? Она была совсем тонкая и мелкая, такую пнешь – дух испустит. А как лапу за собой волочит – жалко смотреть.

Черная жирная муха подлетела совсем близко, монотонно гудя, и Ун содрогнулся, точно вышел из тепла в холод, попятился, замахал рукой. Утром он был первым из раанов, кто пришел посмотреть на Мертвую. Она лежала на боку, неподвижная, с застывшей не то в удивлении, не то в ужасе мордой. Пасть была приоткрыта, глаза смотрели в никуда. И по этим глазам, перебирая крошечными черными лапками, ползали такие же вот твари.

«Сколько же в ней сейчас личинок? – подумал Ун. – Пусть уже увезут ее и закопают».

Он постарался подумать о чем-то хорошем, но память не отпускала сегодняшний день, и новый образ был отвратительнее предыдущего. Не то сын, не то племянник Мертвой медленно, точно на какой-то церемонии, согнал полдюжины мух с ее лба, согнулся пополам и припал к нему губами. «Нет, не закапывайте, сожгите ее».

– Сержант, займитесь телом. А нам пора.

– Я пойду на могильник, – возразила Сан.

Взгляды отца и дочери встретились, и в этом коротком столкновении, совершенно немом, было сказано больше, чем смогли бы выразить любые слова. Ун отвернулся от них, не желая становиться частью этого противостояния, посмотрел на сержанта. Тот уже успел подозвать к себе Хромую и отправил ее за ушедшими полосатыми, а сам поднял с земли покрывало – оно было грязным, в подтеках и разводах, о происхождении которых знать не хотелось – и начал аккуратно, точно спящего ребенка, укутывать Мертвую.

Странное дело. Ун ожидал от деревенского раана куда более простого и прагматичного отношения к смерти. Но кто его знает, этого поклонника древних героев. Может быть, он еще и стихи по ночам писал.

– Ты ведь видел следы. Ты знаешь, что ее задушили, – когда доктор Рат ушел, Сан вернулась к тележке, коснулась покрывала там, где была голова полосатой, погладила ткань кончиками пальцев. – И мы ведь знаем, кто убийца. Ты бы его легко нашел.

Сержант Тур поправил кепку, задранную на самую макушку, смахнул слезы из уголков глаз и заговорил почти назидательно, как будто с ребенком. Ун не мог представить себе худшей стратегии при общении с женщиной.

– Доказательств, что это сделал он, у нас нет. Сам полосатый ни в чем не признается, скорее всего. Только твоих слов капитану не хватит. Он начнет искать виновного. А я этого не хочу. Капитан слишком... Хм... – Ун видел, с каким усилием его старший подыскивает правильное слово, темно-красные брови сошлись на переносице, веки подрагивали. Нет, все-таки стихов он точно не писал. – Капитан слишком увлекается, когда ищет виновных.

Сержант Тур был прав, и поэтому Сан разозлилась на него еще сильнее.

Сначала Ун даже обрадовался их ссоре, подумал, что теперь-то все станет как прежде, что он вернется в патруль, к его ленивому и простому распорядку. Да, придется вновь терпеть Карапуза и остальных, зато можно будет забыть о грязи зверинца, и вспоминать о ней редко, да и то, глядя на полосатых сверху вниз, со сторожевой вышки или стены.

Но уверенность в скором освобождении сначала обратилась в прах, когда Ун спросил у сержанта насчет своей дальнейшей службы и услышал в ответ:

– Разве что-то изменилось?

Ун вспомнил тот разговор и не смог сдержать горькой улыбки. Изменилось все. Причем в худшую сторону.

Он посмотрел в синее, раскаленное небо. Так ли уж надо было тащиться в зверинец в самый полдень? Потом посмотрел на Сан. Девушка все еще сидела на пороге углового сарайчика и сосредоточенно ощупывала брюхо беременной полосатой. . Тут же рядом, лая и галдя, нетерпеливо ожидали своей очереди на осмотр еще пять зверей.

А ведь поначалу все возмущались, когда Сан отрывала их от дел. Они не работали так много, как полосатые на севере или в шахтах, здесь их держали для другого, но и им полагалось выполнять дневную норму. Одним в пошитых вещах, другим, в починенных крышах, вылепленных горшках или выметенном ссоре.

Сан влезала в их распорядок без предупреждения, заставляла показывать старые, уже давно зажившие переломы, стертые лапы, копалась в гривах и назначала вонючую мазь, если находила блох. Полосатые украдкой шипели на нее, смотрели с возмущением, но девушка была упорна. Она вбила себе в голову, что будет лечить даже простые раны зверья, которые и сами прекрасно заживали, и не собиралась отступать. К концу первой недели шипенье сменилось недовольным глухим ворчанием, затем любопытством и приветственными воплями. Теперь они лезли к ней, подтаскивали своих детенышей, восторженно и торопливо что-то объясняя. Уна это коробило.

Пару дней назад он оттолкнул макаку, которая все хватала и тянула Сан за руку. В итоге перепуганного зверя погладили по гриве и долго утешали, а ему сообщили:

– Пока я работаю с пациентами, ближе чем на десять шагов не подходи.

Ун хотел возразить, напомнить, что рааны должны вызывать у полосатых почтение и страх, но смысла в этом не было никакого. Сан становилась хуже сержанта Тура – к нему, по крайней мере, ластились только щенки. И оставалось лишь гадать, как она не испортила своим воспитанием Хромую. Та и теперь стояла на почтительном расстоянии и не смела лаять, пока к ней не обращались. Должно быть, удачная породная линия. Единственное – вечно пялилась на него, и ничего с этим не получалось сделать.

Долгий звериный взгляд не сулил ничего хорошего, и Ун как-то попросил Сан объяснить, почему полосатая смотрит на него вот так, но получил в ответ только насмешку:

– Сам спроси. Зря я тебя учу что ли? Язык простой. Даже полосатые его освоили.

Вот еще! Будет он вести беседы со зверьем. С другой стороны, сколько же ему еще ходить и гадать, чего она так пялится? Из-за этого взгляда ему постоянно казалось, что он вляпался в кучу или в чем-то измазал форму.

Ун быстро убедился, что никто на него не смотрит, что Сан занята своими питомцами, и махнул Хромой. Та удивленно захлопала глазами, потом нерешительно приблизилась, теребя гриву, собранную в пушистую косу.

– Что смотришь? – спросил Ун. Точнее говоря, надеялся, что сказал именно это на зверином наречии.

Кажется, полосатая его поняла и ткнула лапой себя в грудь.

– Да, ты.

Хромая долго молчала, потом взялась за правое ухо, чуть потрепала его и задала вопрос. Язык полосатых, придуманный древним, давно забытым врагом, был примитивен и беден. Одно слово в нем могло значит до пяти вещей или действий – все зависело от интонации. И то, что она сейчас сказала, могло переводиться и как «почему», и как «зачем».

Ун невольно потянулся к своему уху, коснулся обкромсанного края. Ах, вот что ее интересовало. Он решил ответить отстраненно и обще: «Упал», – начал уже вспоминать, как оно там будет по-звериному, но вместо этого до скрипа сжал зубы. Ему вдруг стало понятно, что именно хотела спросить эта полосатая. Не «как» и не «зачем». Она хотела спросить: «За что?». Вот тебе и воспитанная полосатая. Хороша породная линия!

И в северном зверинце, и здесь были немые столбы – там подвешивали любого полосатого, который смел повторять слова за охранниками или врачами. Вокруг столбов из земли торчали железные прутья. На них, точно рыбу на палку, насаживали уши зверей, которые набирались наглости слушать это оскорбление высокой речи. Как она посмела, пусть даже в мыслях, уровнять раана и своих диковатых соплеменников? Подумать, что его могут наказать, как какого-то полосатого! Вот что происходит, когда становишься слишком добр и снисходителен к этим тварям.

Хромая была не лучше остальных полосатых, она была много хуже их.

Любопытное выражение на морде померкло, она начала горбиться, опасливо попятилась, а если могла бы – так и вовсе убежала бы. Ун понял, что стоит и сверлит ее взглядом, тяжелым, злым, почувствовал, как у него ходят вверх-вниз желваки. И как только осознал это – волна гнева схлынула. Какая глупость – чего он ждал от животного? Животное умеет мерить все только своей меркой. Да и не ему исправлять многолетние ошибки в местной дрессировке. Ун гавкнул:

– Упал, – а потом указал на ее хромую лапу, скрытую тканью длинной мешковатой юбки и спросил: – Как?

Страх почти сразу пропал из синих глаз, губы полосатой растянулись в улыбке, и она взялась что-то живо рассказывать. Ответ получился довольно долгий, но из него Ун выловил только пару знакомых слов, «я» и «идти».

– Не понимаю, – покачал головой Ун.

– Она говорит, что родилась такой. Я же объясняла тебе слово «родиться».

Сан подошла к ним, отряхивая руки.

– Я думал, что искалеченных детенышей сразу топят.

– Не заметили при первичном осмотре, – Сан помрачнела, этот разговор ей явно не нравился, – а потом уже решили оставить, раз сама ходит. Дикие порядки. Их и так мало. Никогда не понимала, как у кого-то может подняться рука на такое. Они же очень… Ладно. Нужно заглянуть еще к паре пациентов.

Пара пациентов очень быстро переросла в десяток-другой. Вернувшись из зверинца под вечер, Ун хотел только одного – поесть и выспаться, но перед ужином его вызвал к себе сержант Тур.

– Птица слег с какой-то заразой, пойдешь на пост вместо него во вторую смену.

Стоять в карауле у главных ворот зверинца – само по себе было погано: только там по-настоящему действовал устав и строго-настрого запрещалось даже дремать. Но застрять там с двух ночи до пяти утра, во вторую смену, да еще и после такого утомительного дня – и вовсе пытка. Ун сгоряча подумал, что сержант отыгрывается на нем за ссору с Сан, но не увидел на его открытом лице ни единого признака злорадства. Ему нужно было перепоручить кому-то смену, и он ее перепоручил. Не больше, не меньше.

Ун сказал:

– Слушаюсь, – и в положенный час, за пять минут до пересменка, помятый, заспанный и все еще смертельно усталый пришел к будке у тяжелой железной двери.

– А Птица где? – спросил Тощий, глядя на него с какой-то опаской.

– В госпитале, – ответил Ун, – меня поставили вместо него.

Дежурный быстро выудил журнал, пробежал глазами по странице, щурясь от слабого света лампы, нашел нужную строчку и покачал головой.

– Хм. И правда… – А потом выпалил раздраженно:– Что не предупредили-то?

Ун только вздохнул. Журнал заполнял сержант, записи надо было просматривать при заступлении на пост, но по тону Тощего он понял, кто будет назначен виновным за всю неразбериху. «Что ж, ненавидит меня только четырнадцатый патруль или сразу все – не велика разница».

Ун принял пост, расписался в журнале и встал возле будки. Сначала его бодрила прохлада и комары, но скоро веки начали тяжелеть. Он моргал медленно, приходилось заставлять себя открывать глаза. Хотелось опереться обо что-нибудь, на секунду, не дольше. Но нельзя.

Ун заставил себя посмотреть вверх, начал выискивать созвездия. Вот ведьма То, охотница Ами, тут же вечно не оставляющий ее Странник, хитрец и плут, привязавшийся к справедливой воительнице...

Он никогда не понимал, как и зачем предки разглядели там все эти фигуры. В тех трех звездах на севере опознали копье, а рядом с ним прыгающего кота, жабу и сотни прочих. Теперь же все стало так очевидно. Ему представился раан, сидящий в ночном дозоре в ветках скрюченной, старый ивы. Он кутается в колючий шерстяной плащ. Его голова тяжелеет, перед взором все двоится, и едва-едва получается сдерживать зевоту. Если он уснет, то будет наказан, но не придирчивым офицером. Нет, его наказанием станет смерть или плен. Он – единственный, кто может предупредить укрывшуюся в болоте деревеньку о подходе соренских работорговцев. Ему нельзя спать. И тогда он поднимает глаза к небу и начинает искать там героев, которые для него, безусловно, существуют, и в которых он ищет силу, и находит их – а вместе с ними и силуэты кота, жабы, копья и прочего. Всего того мира, который он знает и которым он ограничен.

– Открывай!

Ун открыл глаза, с ужасом поняв, что задремал стоя, выпрямился, повернулся. К счастью, это была не проверка. К нему быстро приближались двое – солдат и какая-то девушка, с необыкновенно длинными волосами.

– Птица, да что ты застыл? – спросил солдат с раздражением. – Не Птица, а курица, ты давай…

Не дойдя до Уна шагов десяти, солдат понял, что ошибся. На лице с единственным темным пятном на лбу в одно мгновение успели сменить друг друга испуг, удивление и возмущение.

– Пастушок? Ты что тут делаешь? Где Птица? – Ун теперь узнал его, это был рядовой не то из второго, не то из третьего патруля.

– Болеет.

– Тощий, балда, предупредили бы хоть, – фыркнул солдат, но без злобы, лицо его стало спокойным и даже неуместно веселым, он нагло сунул руки в карманы, – ладно, потом ему наподдам. Открывай.

Ун внимательно посмотрел на солдата и на девушку, которая все смущенно пряталась у него за спиной.

– Тебе надо расписаться в журнале посещений, а эта…

Ун замолчал, поняв всю глупость фразы, которую собирался сказать. Из-за солдата выглядывала, испуганно хлопая светлыми, почти белыми как луна, глазищами полосатая.

Почему она за пределами зверинца? Сбежала? Одна? Или были еще звери?

Рука потянулась к дубинке. Но солдат, кажется, совершенно ни о чем не волновался и негромко хохотнул.

– Какой журнал, дурила? Открывай, не видишь, надо зверюшку назад пустить, а то вон, помогала мне коробки на складе таскать и притомилась. Не стой ты. Занесло же тебя сегодня… Давай-давай!

Надо было поднять тревогу. Надо было кричать, звать на помощь, но Ун подошел к первой двери, выудил ключ из сумки на поясе, отпер замок, прошел через непроглядный черный коридор стены и открыл и вторую дверь. Полосатая прошмыгнула мимо него, прижимая к груди какой-то сверток, бегом пересекла пустую площадку и скрылась за домишками.

Когда он вернулся на пост, солдат уже ушел. Ун посмотрел в журнале страницу посещений. С семи вечера никто, кроме патрулей, в зверинец не заходил. Наверное, полосатую вывели уже ночью, возможно, в первую смену. Значит, Птица обо всем знал. А кто еще знал? И зачем это все?

Глупый вопрос. Он знал, зачем, и понимал, что именно тут происходило. Дело, разумеется, было вовсе не в коробках. Все очевидно, но в эту очевидность разум его отказывался верить.

Он чуть ли не упал на стул в будке, уперся ладонями в горящий лоб. Невозможно, чтобы раан, пусть даже и раан, мозгов которого хватало лишь на службу в корпусе безопасности, опустился до такого! Ун выпрямился, стукнувшись затылком о стену, но не заметил этого, пораженный неожиданной мыслью. А только лишь этот из второго патруля устраивал ночные походы в зверинец? Кто еще?

Ун хотел бы убедить себя, что не поднял тревогу, потому что был слишком удивлен, но правда заключалась в другом – в трусости. Когда он открывал двери, то еще не знал, но уже чувствовал, что пойти теперь против этого рядового – значит пойти против всех. Стать не просто неудобной помехой, которую стараются не замечать, если могут, а врагом. «Они все знают, – думал Ун, – и даже капитан».

Он почувствовал тошнотворный воздух северного зверинца. Увидел, как отец держит за лапу уродливого, кривого детеныша. И грива его – красное пятно среди угольной пыли, казалась огоньком. «Скотоложцы», – так, кажется, сказал отец.

Капитан Нот не мог, да и не хотел уследить за порядком на севере, а здесь, без должного внимания высших властей, и вовсе превратил свой зверинец в непонятно что.

«Но сержант точно не знает, – эта мысль почему-то обнадежила Уна, – невозможно, чтобы он знал!».

Нет, он не будет ходить и притворяться, будто ничего не видел. Происходящий здесь позор ложился пятном не на зверинец, а на всю империю, и кто-то должен был набраться смелости и прекратить это.

Утром, перед тем как отправиться к Сан, Ун явился к сержанту, который никогда не ложился спать, если его подчиненные дежурили. Тот сидел за столом в своей комнате под бесчисленными фотокарточками в рамках, наверное, близкой и дальней родни, глядел на мелко исписанный лист бумаги, и чесал висок автоматической ручкой.

– В чем дело?

Уну казалось, что он не сможет ничего рассказать, но слова потекли одно за другим. Думал, что рассказ его вызовет гнев, был готов выслушать обвинение в нарушении устава и малодушии, но сержант Тур только покачал головой, глядя куда-то сквозь него, и снова уткнулся носом в свои записи. А потом ответил с жестокой честностью, даже не пытаясь отнекиваться или укрыть правду шуткой или игрой слов:

– Ну, больше одной выводить за ворота не надо. Капитан не лютует, пока ребята не наглеют..:

Дальше Ун не вслушивался, стоял, делая вид, что что-то понимает и, кажется, пообещал передать письмо Сан, когда сержант сложил вчетверо и сунул ему в руку листок, над которым так усердно корпел.

У дверей дома его поджидали Карапуз и еще пара ребят, кажется, там был и Тощий из первой смены, и ночной гуляка. Они ненавязчиво обступили его, преградив дорогу. Заговорил, как и всегда, Карапуз:

– Ходил стучать, шкура?

– Ходил спросить, надо ли еще будет подменять Птицу. А теперь мне пора.

Маска воинственной решительности на лице Карапуза дрогнула, сквозь нее проступило мальчишеское удивление, приправленное недоверием. Он шмыгнул носом:

– Ну, ладно, иди.

Не будь Ун так подавлен, то удивился бы легкости, с которой ему далась эта ложь. Впрочем ложь ли? Ему не о чем было доносить. Здесь все обо всем и так знали. По крайней мере, в корпусе безопасности. И как им не мерзко? Как они живут сами с собой и не стыдятся зеркал? Неужели они не видят, с чем имеют дело? Во что превращаются?

Сан встретила его, как и всегда, у главного входа. Она что-то возмущенно говорила, кажется, об отце, и замолчала лишь, когда Ун передал ей письмо. Объяснять ничего не пришлось. Острые ушки Сан покраснели, она обмахивалась бумагой, словно думала, выкинуть ее или порвать, но в конце концов остановилась у первой же лачуги и с жадностью принялась читать.

«Сан знает?» – подумал Ун и захотел верить, что нет. Спрашивать он все равно не станет. Заговори кто с его сестрами на такую тему – получил бы по лицу. Нет, она точно не может знать.

Ун отвернулся, буквально заставляя себя посмотреть вокруг. Полосатые уже приступали к своим дневным делам. Несколько зверей тащили куда-то балки, самки усаживались в кружки, доставая отрезы ткани, нитки и иголки. Некоторый проверяли прутья для корзин. «Они же совсем не похожи на разумных! Как можно...» – Ун отчаянно пытался найти объяснение, оправдание для своих товарищей, но ничего не складывалось. Может быть, полосатые чем-то отдаленно и напоминали соренов или норнов, но морды их были лишены искры разума, глаза пусты. Все их действия, весь их порядок жизни – все было результатом выработанного, взращенного годами рефлекса. Все было лишь притворством и повторением.

«Вот оно!» – Ун ухватился за возникшую мысль, и не знал, должен ли испытать теперь облегчение или испугаться еще сильнее. Все его товарищи пали жертвой слишком древнего и слишком ловкого обмана. Он говорил, что полосатые не похожи на разумных – и врал себе, и потому был слеп и не замечал опасной ловушки прямо у себя под носом. И ведь мог легко свалиться в нее, как и остальные. Он позволил себе верить, что они не могут обмануть его, он позволил себе перестать их опасаться – опасаться по-настоящему. А отец ведь всегда учил, что нельзя выдавать свою веру за действительность.

Позади раздался торопливый, неровный топот, это запоздавшая Хромая бежала к ним, приволакивая свою изувеченную от рождения лапу. Сразу же захотелось отвернуться, но Ун заставил себя посмотреть на нее. Надо понимать всю опасность. Если бы он жил сто лет назад, не владея теперешними знаниями, то что бы он увидел? Какую-то девчонку, чуть младше его сестер, хромую, изукрашенную темно-серыми полосами. Слишком низенькую и для крапчатых, и для серошкурых, худую от дурной кормежки и вечной суеты. Она бы собирала свою светлую гриву, цвета не то песка, не то пыли в прически по последней моде, носила бы шляпы, вроде той, что никогда не снимала Сан, и лопотала бы на своем ненастоящем языке. Ее бы окружали сородичи, выученные носить мундиры и стрелять.

И он бы, может быть, что-то и подозревал, но никогда бы не раскусил обмана и не развеял бы иллюзию. Сто лет назад для этого понадобились лучшие раанские ученые, самые светлые умы!

Его товарищи не понимали, что творят. Наверное, они посмеивались, говорили, что нет тут ничего страшного, что виды родственные, а остальное лишь мелочи и простые забавы, да и не жениться же им на полосатых, и не замечали, как снова, медленно, но неумолимо восставал из своей гробницы, казалось, уже побежденный обман.

Хромая остановилась чуть в стороне от Сан, не смея тревожить хозяйку, пока та снова и снова перечитывала письмо. Потом она словно почувствовала взгляд Уна, покосилась на него, удивленно наклонила голову на бок, хлопая этими своими огромными глазами.

Ун фыркнул и отвернулся. Он не мог спасти всех здешних доверчивых дураков, но знал, что теперь-то точно не позволит себя обмануть.