Красный волк

Глава XXXI

Новая отметка получилась кривой, но Ун оставил ее как есть, положил карандаш на тумбочку и пересчитал «засечки» на бледно-серых обоях. Их было девять: девять маленьких, едва заметных черточек над грядушкой кровати. Девять дней. «Только девять дней», ‑ подумал Ун мрачно, уперся локтем в подушку, поднес ко рту тлеющую самокрутку, затянулся горечью и выдохнул седой дым, на мгновение скрывший от глаз этот жалкий календарь.

Листья опять попались порченные: Ун надеялся, что тревоги о будущем и воспоминания о кошмарах прошедшей ночи утонут в тумане приятной дурноты, а вместо этого почувствовал стыд. Никкана, мать Варрана, приняла его радушно, предложила кров, еду, даже взялась обстирывать. А что он? Если так пойдет и дальше, то и одеяло, и простынь, и эта занавеска перед дверью, расшитая желтыми цветами – норны вешали их повсюду – в конце концов, насквозь провоняет.

Ун затушил недокуренную и до половины самокрутку, прицелился, нетвердой рукой метнул ее в стеклянную полусферу, заполненную пучками сине-зеленого горе-мха, и тут же пожалел об этом благородном порыве. Ветер втащил в открытое окно обрывки разговора, слух обожгли резкие ноты норнской речи.

В столовой на первом этаже Никкана продолжала громко рассказывать о чем-то своему очередному утреннему гостю.

«Нет, – усмехнулся Ун, – вонь вам придется потерпеть, дорогая хозяйка. Я достаточно плачу за постой».

Просто не всякая плата бралась деньгами.

Сначала Ун не понимал, почему каждое утро в доме Никканы завтракают новые гости, иногда к ней заглядывал один норн, а порой ‑ сразу трое или четверо, не понимал и почему они так пялятся на него, и почему хозяйка при этом сияет от гордости, но вскоре сообразил, что происходит. «Да я выставочная псина на деревенской ярмарке!» – пробудившаяся досада была искренней, бурлящей. Ун начал отвечать на восхищение гостей озлобленным взглядом. Позорище. И даже то, что в первые дни после встречи с майором он был не вполне в своем уме – его не оправдывало. Надо было держаться с холодным спокойствием и не слишком сильно принимать непрошенное внимание на свой счет.

Ун перевалился на спину и уставился на пожелтевший, выцветший портрет, висевший на противоположной стене. Такой фотографической карточки прадеда он нигде прежде не видел, должно быть, ее вырезали из древней газеты времен самой Объединительной войны. Генерал держал в руках карту и смотрел направо, за пределы кадра. Вид у него был совершенно непарадный: края маскировочного плаща обтрепались и кое-где сделались совсем рваными, рукава покрывали грязные разводы, волосы всклочил ветер, а на пятнистом лице запечатлелась усталость, копившаяся не один и даже не девять дней. Но вот взгляд предка оставался твердым, внимательным.

«Они приходят увидеть вас», – подумал Ун не то с укором, не то с завистью. В нем норны пытались разглядеть тень своего давно ушедшего героя, хотели убедиться, что его смелость, упорство и решительность все еще живы. И что же представало перед ними?

Ун накрыл лицо ладонью, краснея, словно зрители прямо сейчас выворачивали его наизнанку и изучали, безуспешно силясь отыскать среди россыпи пороков хоть что-то хорошее. А если бы они знали, что происходило в зверинце... Нет! Они не знают и никогда не узнают, что там было. Хотя, если бы и узнали, то что с того? Для полнейшего позора хватило и одной единственной сцены его первого прибытия в дом Никканы.

На обратном пути от погрузочной площадки Ун выкурил три или четыре самокрутки, и вышел из «Вепря» на подгибающихся ногах, совершенно не соображая, где находится и что за двухэтажный дом вдруг вырос перед ним, слыша приветствия норнов, но не вслушиваясь и даже не пытаясь понять родной язык. Все было таким смешным, пространство чуть изгибалось, предметы дрожали, двоились, и лишь на следующий день, проспавшись как следует, он понял, что не двоились только сами норны. Просто встретить его вышла почти вся семья Варрана: его мать по имени Никкана, старшая сестра Таллана, муж сестры – башмачник Шеттир, и пятеро их детей, трое сыновей и две дочери, старшие из них должны были вот-вот закончить школу, а младший только-только в нее поступить.

Они ничем не выказали отвращения к разбитому, слабовольному телу, представшему перед ними, и Ун порой не знал, что должен чувствовать: презрение к их неразборчивости и раболепию или благодарность за бесконечную снисходительность.

«Это не раболепие и не снисходительность, – строго напомнил он сам себе, – я раан. Они обязаны проявлять уважение ко всем раанам». К тому же, Никкану можно было назвать какой угодно, но только не неразборчивой. В ее доме царил совершенный строгий порядок, любое недостойное поведение пресекалось, и даже раану она не побоялась бы сделать замечание. Просто прадед значил для норнов слишком многое и его потомку они были готовы простить больше, чем остальным.

«Что ж, не стоит платить за гостеприимство болотной тиной».

Гости Никканы хотят видеть правнука славного полководца? Они его увидят. Он будет держаться достойно и в очередной раз проделает свой ежедневный ритуал, тем более что первая часть его уже была выполнена, и новый день получил отметку на стене.

Несколько минут Ун потратил, пытаясь привести себя в порядок, кое-как заправил помятую рубашку, почистил ботинки, пригладил волосы. Убедившись, что не выглядит совсем уж как последний забулдыга, он подошел к столу и взял конверт. Судя по печатям и потрепанным углам, письмо пропутешествовало сначала в зверинец, затем в штаб господина майора и только оттуда – в почтовую службу Хребта. «Может, не стоит ничего никому показывать?» – в последний раз попытался переубедить самого себя Ун, но окончательное решение он принял еще накануне вечером и теперь спрятал конверт в карман, подошел к порогу, откинул узорчатую занавесь, открыл дверь и с тяжелым вздохом вышел в коридор. Старый дом приветствовал его таким же тяжелым вздохом иссохших досок.

«Ты все еще здесь? Тебе тут не место», – вот, что слышалось в скрипе подгнившего дерева. «Да, я должен быть не здесь, – согласился Ун, – но, кто знает, если повезет, так сегодня что-нибудь и изменится».

Ун подошел к лестнице, начал медленно спускаться вдоль россыпи фотографических карточек, развешанных на правой стене. Кроме домочадцев Варрана здесь были собраны изображения бесчисленных дальних и очень дальних теток, дядьев, племянников, двоюродных дедов и бабок, и прочей родни, для обозначения которой и названий-то не придумали. На шестой ступени Ун остановился и, как того требовал ежедневный ритуал, коротко кивнул рамке, из которой на него смотрел спокойный, очень внимательный норн ‑ лейтенант пограничных сил. Это выражение почтения уже само по себе было нелепым, отец Варрана погиб лет десять назад, но Уна так и подмывало не только кивнуть, но еще и сказать вслух: «Благодарю вас, что приняли у себя». В каждой комнате тут и там лежали вещи покойника, неприкасаемые, протертые от пыли заботливой рукой Никканы. Хозяин дома как будто и не умер, а уехал на время или предпочитал не встречаться с новым жильцом – но не выразить ему признательность казалось грубостью.

Лицо лейтенанта, пусть и по-норнски простое, было серьезным и несло печать важного, навсегда потерянного знания. Это было лицо норна, который мог бы дать правильный. по-житейски мудрый совет. «А совет мне теперь очень бы пригодился», – подумал Ун, и губы его дрогнули, кривясь в горькой улыбке. Искать помощи у мертвецов! Все же суеверие очень заразная штука. Мудрых привидений в этом доме не водилось, зато было кое-что похуже, и теперь ему предстояло встретиться с этим кое-чем.

Ун прошел через поток шуршащих тканевых лент, отделявших лестницу от большой гостиной, которую норны называли попросту общей, и чуть сощурился, оказавшись в полумраке. Как и всегда в первую половину дня окна здесь были закрыты плотными шторами, по углам стояли железные блюда с водой, от которых поднималась прохлада, но всего этого не хватало – привязчивый запах благовоний делал духоту более вязкой и невыносимой. Ун опасливо покосился на алтарь у пустой стены. Там, на дорогом синем шелке, восседала, целомудренно поджав под себя ноги, статуэтка норнской богини.

Бояться ее не было никаких причин.

Во-первых, она не пугала внешним уродством: у идола, вырезанного из белого дерева, не было ни рогов, ни клыков, ни когтей. Да, вместо волос вдоль спины струились речные волны, из обнаженной груди прорастали цветы и лозы, тонкие гибкие руки держали завиток, обозначавший маленький язык пламени, но в остальном это была обычная, даже красивая, женщина, которую можно было бы принять и за раанку. Во-вторых, эта норнская богиня, имя которой Ун так и не запомнил, выбранная Никканой в покровители ее гостеприимного дома, отвечала не то за урожай, не то за скот, не то за семейный очаг или за все эти вещи сразу, а значит, была безвредна и не могла никого проклясть. В-третьих, и это было самым главным, ее не существовало, как не существовало и стальных божеств и героев.

Все три аргумента были верны, но, оказавшись под пустым взглядом идола, Ун снова почувствовал, как страх холодным комом собирается в животе. «Норны не знают, что ты сделал, но я все видела, все!» – говорил этот пустой взгляд. «Я оступился, но все исправил», – мысленно возразил Ун и посмотрел на подношения, лежавшие перед божеством. Желтые круглые плоды какого-то дикого растения уже начали подсыхать, над ними кружили мухи, до того голодные и жадные, что их не отпугивали даже россыпи горе-мха. «Никкана переводит на тебя еду и жжет дорогие смолы, – с укором заметил Ун, словно бросая вызов, – а ты так неприветлива к ее гостям».

Конечно, на такое идолу было нечем ответить, и Ун какую-то секунду даже чувствовал себя победителем в их ежедневном немом споре, но тут муха села на лоб богини и поползла, часто-часто перебирая мелкими лапами. Прямо как когда... Торжество вывернулось в дрожь отвращения и новую волну страха. «Я не сделал ничего плохого!». Ун замял воспоминания, заставил себя отвернуться и посмотреть на другую неподвижную фигуру, лежавшую на диване в противоположной стороне общей. В конце концов каждое утро он задерживался здесь не ради мертвого дерева. Правда, была ли Нотта сильно живее?

– Привет, Нотта.

О существовании младшей сестры Варрана, четырнадцатилетней Нотты, Ун узнал на третий день, когда более-менее пришел в себя. Так тихо и незаметно лежала она на диванчике, что если не задерживаться в этом проклятом обиталище злобного идола, то ее можно было принять за ворох брошенных одеял.

Ун подошел, присел на корточки, девочка медленно, с трудом повернула к нему голову. Совсем бледная, даже крошечных точек на коже было не разглядеть, она изобразила улыбку, из приоткрывшегося рта донесся неразборчивый шепот.

Когда Ун впервые увидел Нотту, Никкана протирала ее тонкие, почти прозрачные, руки мокрой губкой и разминала их, напевая какую-то норнскую песенку. «Это кукла?» – едва не выпалил он. Ничто живое не могло быть таким ломким.

– Что с ней случилось? – ему не удалось скрыть удивления, граничащего с любопытством. – Чем она болеет?

– Ничем, – ответила Никкана с безграничной печалью и невыразимой любовью, – она просто такой родилась.

Ун подумал, что ослышался, что его подводит обкромсанное ухо, а когда понял, что нет, все именно так, почувствовал отвращение. Этому ребенку следовало подарить вечный покой сразу, как только стало понятно, насколько он слаб. Не будь здесь повсюду такая дикость, врачи непременно настояли бы на последнем уколе! Зачем она живет? Ничего не может без помощи, ничего не видит, кроме этого дома и заднего двора, куда ее выносят погреться на солнце. Почти совершенно неподвижная. Прямо как... Нет, Нотта не похожа на его маму! И почему только разум снова и снова подкидывал столько нелепое сравнение?

Мама сделала многое для Империи и семьи. Она не была обузой, почти вещью, с самого своего рождения. Она заслужила заботу. А это... это... насмешка над жизнью.

Надо было забыть, что Нотта вообще существует, но Ун и сам не заметил, как начал заходить к девочке на минуту-другую по утрам, сначала из какого-то нездорового любопытства и недоверия, потом просто поздороваться, и она быстро сделалась частью нового ритуала. В три последние встречи он показывал ей трюк с исчезновением монеты, и всякий раз она тихо каркающе смеялась, словно впервые видела, как серебряный кружок пробегает по пальцам и бесследно исчезает из сжатого кулака. А может, она ничего не запоминала и все для нее действительно было словно впервые?

Сегодня, в день девятой засечки, Ун решил обойтись без представления.

– Смотри, что мне прислали, – он достал из кармана конверт и осторожно вытряхнул на ладонь маленький квадрат фотокарточки. – Это мой племянник. Его зовут Зим.

Младенец в пеленках напоминал пухлую картофелину. Он был чем-то недоволен и готовился закричать, уже раздувая щеки с небольшими округлыми пятнами.

Улыбка Нотты стала шире, и Ун тоже улыбнулся. Ему одновременно хотелось и поделиться хоть с кем-нибудь новостью о рождении племянника, и в то же время сделать все, чтобы никто о нем не узнал. Пожалуй, Нотта была лучшим хранителем для этой «тайны».

«В конце концов, – утешал себя Ун, – главное, что Зим раан и что он здоров. Нельзя судить мальчишку из-за его нерадивой дуры-матери. Когда я докажу, что достоин вернуться, достоин снова жить среди раанов, надо будет позаботиться о нем...».

Докажет, что достоин вернуться.

Мысль, которую он так лелеял до приезда в Хребет, теперь резала как нож. Надежда засохла и сгорела под жестоким южным солнцем. Ему ничего не дадут сделать, и оставят тихо догнивать здесь еще на два года. Варран сказал, что пока он числится за майором, его не могут принять в пограничные отряды даже гражданским помощником-добровольцем. А господин Ирн-шин... Ун поморщился. Он уже десять раз пожалел о том, что отправил в Столицу очередную мольбу о помощи. Не стоило этого делать. Мало того, что унизительно, так еще и бесполезно. Господин Ирн-шин напишет в ответ какую-нибудь насмешку, вроде: «От тебя ничего не требуют? Так отдыхай и наслаждайся жизнью!» – а между строк будет читаться: «Ты знаешь правила, мой мальчик, одного письма мало. Вот после третьего или четвертого я, может быть, поразмыслю, стоит ли тебе помочь».

Нотта замычала, и Ун пришел в себя. Он вдруг понял, что разве что не скалится, торопливо, неумело скрыл злость за маской фальшивого добросердечия и осторожно похлопал девочку по запястью.

– Знаешь, мне уже пора. Увидимся.

Нотта ответила кивком и бормотанием. Ун поднялся, пошел прочь от проклятого дивана, прочь от мертвого идола, на ходу начал прятать конверт и фотокарточку в карман, едва не положив их к не менее проклятому платку. Общая словно стала сужаться, воздух обрел плотность, дышать было невозможно, и Ун запутался в занавеске перед дверью, пока нащупывал ручку.

Наконец он вырвался из склепа и сощурился, но теперь уже не от сумрака, а от полуденного солнца, делавшего выкрашенные в белый цвет стены ослепительнее только-только выпавшего снега.

Никкана – темный, чуть горбящийся силуэт на фоне окна – возилась с фиалками в глиняных горшках, росших на широком подоконнике. Ее сегодняшний гость сидел за столом, беззвучно барабаня ладонью по скатерти: это был, норн преклонных лет в приличном, но слишком плотном и слишком темном для местной погоды костюме, совершенно лысый, голова его со всеми этими крапинками напоминала выгнутый ночной небосвод. Как только Ун вошел торопливая норнская речь прервалась, на середине фразы легко сменившись раанской. «Довольно, – решил Ун, – если я тут застрял, то надо научиться хотя бы понимать это лопотание. Не позволю им всем болтать что попало у меня за спиной».

– Прошу прощения, я сегодня поздно, – сказал Ун подчеркнуто спокойно.

– Доброго вам дня! – Никкана оторвалась от своих горшков и принялась отряхивать мозолистые ладони. – А я думала вы уже ушли, господин Ун. Садитесь-садитесь! Даже хорошо, что вы сегодня задержались. Скоро вот мои вернутся из мастерской, будут обедать, как раз готово рагу. У вас будет плотный поздний завтрак. Ах да, – она деловито поправила прическу, седой высокий пучок, и небрежно махнула гостю, который уже встал и сам не замечал, как сильно дергал край пиджака. – Лоттер, это мой дорогой гость – господин Ун. Господин Ун, это Лоттер, двоюродный брат моей тетки, он служит управляющим на лесопилке...

– Это такая честь встретить вас, господин Ун! – голос у Лоттера был дрожащим, высоким. – Когда я услышал, что вы приезжаете...

– Да-да, мы все были обрадованы, – перебила его Никкана с таким утомлением, словно утренние гости появлялись в доме против ее воли и без всякого приглашения. – Но тебе вроде уже пора.

‑ Да, я так спешу! Господин Ун, пусть Создавший все хранит вас!

Ун из вежливости протянул старику руку, а тот тряс ее еще добрую минуту, прежде чем наконец-то отпустить и выйти в сад через боковую дверь. Долгое прощание было у норнов обычным делом, Ун уже к этому привык, даже больше не сердился, и лишь выдохнул с облегчением, когда наконец-то сел на свое место.

Через пару минут Никкана принесла поднос с большой тарелкой рагу, графин с морсом, принялась все расставлять, а Уна замутило. Он уставился на корзинку с ломтями хлеба, горло закололо, точно от застрявшей рыбьей кости. «Просто отвернись», – не то приказывал, но то умолял он, но сделать ничего не успел. Норнка схватила корзинку и накрыла ее серой тканевой салфеткой:

– Я забыла, что вы не любите хлеб. Извините.

Ун тихо чертыхнулся. Неужели снова все чувства его так ясно отразились на лице?

– Это у меня просто... после болезни, – пробубнил он. И это была правда. Нет и не было никаких других причин.

Никкана печально покачала головой:

– Ужасная болезнь. Я сегодня ночью ходила проведать Нотту, и слышала, как вы опять кричали во сне. Но не волнуйтесь, я обещала вам целебную настойку от этой беды, и послезавтра она будет готова. Начнем вас лечить по-настоящему. Что вообще знают эти городские доктора?

В первый раз, когда Никкана рассказала, что слышала его ночной «концерт», Ун разозлился и долго убеждал сам себя, что, конечно, никакого умысла ходить и подслушивать у доброй хозяйки не было. Разве она виновата, что стены в доме тоньше бумаги? Наверное, если очень захотеть, из общей комнаты теперь можно было бы услышать, как он долго и тщательно пережевывает куски отварного мяса, картофеля и зеленолиста, и как ложка в последний раз легко звякает о дно опустевшей тарелки.

Ун потянулся к стакану, и внезапно понял, что в этот раз не обратил никакого внимания ни на странный, чуть островатый привкус «священных» трав, которые норны подмешивали во все свои блюда, пытаясь защититься от выходок злых духов, ни на тарелку, полную еды, стоявшую во главе стола и предназначенную покойному мужу Никканы.

«М-да, еще полгода такой жизни и я стану как сержант Нот», – подумал Ун. Сначала привыкнет ко всем здешним глупостям, потом незаметно для самого себя начнет считать их чем-то обычным и даже естественным.

Ун постарался не выглядеть слишком угрюмым и протянул подошедшей Никкане грязную посуду:

– Очень вкусно, спасибо.

– Что вы! Такое не стоит вашей благодарности! – она поклонилась, не очень низко, но бодро, словно и не прожила почти пять десятков лет, унесла поднос на кухню, тут же вернулась с тряпкой и принялась протирать скатерть от невидимых глазу крошек. – Утром заходил почтальон, просил извиниться перед вами. Пока что никаких писем не приходило. А он помнит, что вы ждете очень важное письмо из Столицы!

Еще неделю назад Ун посчитал бы это преувеличением. Зачем почтальону тратить время, делать приличный крюк до здешней окраины и извиняться за то, в чем он не был и не мог быть виноват? Но в последние дни он понял, что норны были прямолинейны и, скорее всего, почтальон действительно заходил и заходил с единственной целью – сказать, что письма нет и что ему жаль. Господин Ирн-шин оценил бы такое трепет перед его посланиями.

– Передайте почтальону, что письмо придет очень не скоро, не стоит...

– И Варрана тоже простите, – чуть ли не потребовала Никкана. – Я знаю, вам, наверняка. нужно куда-нибудь съездить. А вы вечно пешком! Но видит Создавший все, Варран теперь не на минуту не может отлучиться со службы. У них там столько дел, столько дел! – норнка изображала возмущение, качала головой, подпирала бока кулаками, но глаза ее сияли от гордости за сына. – Чудо, что его хоть иногда отпускают на ночевки!

Эти извинение Ун выслушивал уже шестой день подряд и все раздумывал, не соврал ли майор Виц, когда говорил, что здесь, вдали от Сторечья, ничего не происходит. Жаль, спросить было не у кого, а сама хозяйка, конечно, ни о каких государственных делах ничего знать не могла.

– Не стоит отвлекать Варрана от службы, – сказал Ун, чувствуя укол зависти. – У меня свои дела, и автомобиля тут не требуется.

Этой фразой он исполнил последнюю, насквозь лживую часть ритуала. Никаких дел в этой дыре на краю мира у него не было и быть не могло. Никкана и сама это понимала, но всегда честно подыгрывала. Вот и теперь она кивнула, ласково улыбнувшись, повесила тряпку на спинку свободного стула, подошла к окну и продолжила возиться со своими фиалками, выбирая и отламывая засохшие листья.

– Но, господин Ун, если вдруг вам надо будет срочно куда-то съездить, вы обязательно... – она замолкла на полуслове, замерла, выронив уже оборванные листья, а потом резко подалась вперед, высунулась в открытое окно, словно решила выпрыгнуть наружу, и закричала во все горло: – А ну пошел прочь! Прочь отсюда!

Вскакивая, Ун ударился коленом о ножку стола, но не заметил боли, и бросился к хозяйке. Что там такое? Воры? Лесной шакал, забредший в поселок в поисках объедков?

Но представшая перед ним картина была обыденной. Никто не перелизал невысокую ограду и не пытался пробраться в сад. Никакой зверь не топтал белые и синие цветы, ковром покрывавшие круглые клумбы. Только перепуганный серошкурый в рабочем комбинезоне застыл на обочине дороги, прижимая к груди метлу, и пялился в сторону столовой бестолковыми темными глазами.

– Ты дурной? – новый крик Никканы оглушил Уна. – Не понимаешь? Да сожрут тебя ночные охотники! Пошел прочь! Чтобы я тебя здесь не видела!

Сорен подхватил мешок с мусором и припустил со всех ног, скоро пропав из виду. Но Никкана, напряженная, неподвижная, как статуя, ожила, лишь когда его топот совсем смолк. Она медленно выпрямилась, попятилась от окна, точки на щеках ее стали ярче от прилившей к лицу крови.

– Эти крысы... эти крысы вечно ошиваются поблизости.

Ун пожал плечами и поправил горшок с темно-фиолетовой фиалкой, которую норнка в порыве гнева сдвинула на самый край подоконника.

– Это просто сорен, – заметил он и тут же пожалел о собственных словах. Никкана не посмотрела, она вгрызлась в него взглядом, точно желала вырвать кусок мяса.

– Вы раан, – тихий голос совершенно не подходил ее грозному виду, – и думаете об этих насекомых, как раан.

Никкана опустилась на колени и начала медленно собирать рассыпавшиеся листья.

– Серошкурые держали не так много невольников из вашего народа, господин Ун. Но мы, норны, были их рабами поколением за поколением. Мы помним, что они такое на самом деле, помним жестокость и хитрость их богов. Если бы вы знала, господин Ун, что они творили с нами! И они, и проклятый и забытый враг, и их полосатые твари...

– Да, твари, – слова, о которых никто не просил, вырвались сами собой. Ун просто почувствовал, что должен был что-то сказать, ведь был согласен с ней. Он тоже знает, что эти полосатые – просто хитрые животные, пусть даже внешне и похожие на разумных. Его-то не обмануть...

Норнка долго молчала, плечи ее совсем поникли, гнев в желто-зеленых глазах сменился пеленой слез.

– Все они твари. Отнять ребенка у матери и продать его, сделать из живого старика приманку во время охоты на дикого кота, забить раба за никчемную ошибку или вовсе без причины... Каким народом нужно быть, чтобы поступать так с другими разумными? Что пережила моя бедная добрая бабушка! – Никкана прижала указательный палец к сердцу в обычном норнском жесте мольбы, сухие листья захрустели в сжатом крапчатом кулаке. – Если бы вы, рааны, и ваши боги не пришли нам на помощь, думаете, серошкурые и их дружки прекратили бы все это бесчинство? Нет... Но император Тару, да славится его имя в Вечном Мире, был слишком добр. Он оставил жизнь всем серошкурым, которые не успел убежать за море. А их теперешние выводки...

Никкана рывком поднялась на ноги, одернула юбку, сунула сор в широкий карман фартука. От слез в ее глазах не осталось и следа.

– Мой отец всегда говорил, хочешь прожить день – отпугни змею, хочешь дожить до следующего утра – отруби ей голову, хочешь увидеть следующее лето – найди и вытопчи ее гнездо. Кровь есть кровь. Теперешние серошкурые ничем не отличаются от своих предков, господин Ун. Мы всегда знали, что этот звериный народ только прячет клыки. и когда ваш отец вскрыл тот заговор, мы молились, чтобы кара за все прошлое, за всю боль и жестокость наконец-то поразили их! Они не заслуживали второго шанса. Но императорское милосердие просто безгранично.

Ун чуть было не поддакнул, вовремя остановив себя. Еще в детстве он понял, что не ему судить о решениях трона насчет соренов, пусть бы решения эти, и правда, были слишком мягки, не собирался начинать оспаривать их и теперь.

Впрочем... Из-за серошкурых заболела мама – одно это заставляло сердце замирать в поднимающемся потоке ненависти. А что должна была чувствовать Никкана? Нет, нельзя было судить ее за излишнюю резкость.

– Я вас понимаю, – сказал Ун.

Никкана закачала головой:

– Простите глупую старуху, господин Ун! Только трачу ваше время своими жалобами. А вам уже, наверное, пора.

Она шумно выдохнула, попыталась скрыть боль за привычной деловитостью, еще раз извинилась и ушла на кухню, закрыв дверь. Ун не стал больше ее тревожить, собрался, прихватил флягу с водой и отправился заниматься своими «неотложными делами».

За прошлую неделю он обошел, кажется, все улочки Хребта, увидел каждый переулок, каждый поворот, и не по одному разу. Народу здесь жило не так и много, если сравнивать со Столицей – так почти никого.

Сначала Уну казалось, что в Хребте можно легко укрыться от посторонних глаз, но скоро он понял, как сильно ошибался. В таком пустынном захолустье любой одинокий чужак оказывался в центре внимания либо детей, носившихся повсюду стаями, либо норнских жен, бесконечно вывешивавших сушиться белье, копавшихся в своих узких огородах или сплетничавших, облокотившись о невысокие ограды. Они всегда следили, кто и зачем бродил по их улочкам.

И с настороженным вниманием местных Ун бы еще смирился, но в день четвертой засечки его начали узнавать. Первыми оказались торговцы на рынке: они не были из утренних гостей Никканы и тем не менее окликнули Уна по имени, завели разговор вежливо, но как со старым знакомым, и совершенно не волновались, что могли обознаться. Ближе к вечеру, когда Ун устроился на берегу мелкого пруда в здешней пародии на парк, состоявшей из пары аллей, к нему подошла еще одна норнка. Она прохлюпала по мокрой, скользкой после дождя траве, не замечая грязи на светлых ботинках и подоле юбки, и все лишь затем, чтобы поздороваться с ним и пожелать удачи.

С того момент Хребет, и без того крошечный, начал становиться все теснее и теснее. Норны не хотели доставить неудобств, напротив, предлагали угощения, приглашали попробовать домашнее вино или просто посидеть в жару под навесом, и это льстило, но Ун предпочел бы сделаться для всех невидимкой. Их восхищение было незаслуженной, а потом слишком тяжелой ношей.

Но теперь, когда какой-то норн, стоявший на углу улочки, снял перед ним шляпу, Ун на ходу помахал в ответ, не пытаясь угадать, узнал ли старик правнука славного героя или просто вежливо поприветствовал раана, как полагалось по всем правилам приличий. Мысли его занимало только грядущее путешествие.

Пройдя Кирпичный переулок, Ун свернул на узкую, хорошо укатанную дорогу. Сначала она вилась и петляла через северную окраину Хребта, порождая тупики и перекрестки, но, освободившись от плена домов, сделалась прямой и углубилась в лес.

Куда вела эта дорога, Ун не знал, но так было даже интереснее. Сегодня, в день девятой засечки, он решил пройти настолько далеко, насколько хватит сил и шагал не торопясь, отмахивался веткой от редких мошек, смотрел то по сторонам, то вверх. Деревья в этом краю были раскидистые, с крупными листьями, причудливо изгибающимися стволами и кривыми, почти заворачивающимися спиралью ветками. Вокруг зверинца лес был совсем не такой: более редкий, высокий, без вкраплений ядовито-ярких соцветий, росших прямо на перепутанных клубках лиан. Ун вспомнил полосатых детенышей, которые впервые вышли за стены и увидели дерево. Он, кажется, тогда забыл, как будет «дерево» на их фальшивом наречие и сказал что-то вроде «это большой цветок». Когда потом рассказал об этом... Она смеялась... Ун пошел быстрее, откопал в кармане брюк картонный коробок, открыл его и раздраженно поморщился. Осталось всего две самокрутки. Стоило бы приберечь их на утро, но забыться хотелось прямо сейчас.

Он прикурил одну и заставил себя думать только о дороге и о том, что увидит. Отчего-то первым ему представился крутой подъем, почти в горку, с большими валунами, покрытыми мхом и объятыми узлами корней. А еще представилась река, над которой дорога превращалась в хлипкий на вид столетний мост, мелко дрожащий от ударов ревущей воды. Это была всего лишь фантазия, но, кто знает, вдруг впереди ждут еще более замечательные места?

«Если взять побольше еды, – подумал Ун, стряхивая пепел с конца самокрутки, – то можно отправиться в настоящий долгий поход». А что ему терять? Едва ли майор внезапно передумает и решит вернуть его на службу.

Над дорогой пролетела сине-зеленая птица с большим хохолком, и Ун задрал голову, глядя, как она садится на ветку и цепляется за кору острыми локтевыми когтями. Жаль, что никто в его семье никогда не увлекался охотой. Если бы он умел выслеживать и свежевать дичь, так можно было бы отправиться в путь дня на четыре, ни о чем не волнуясь. Хотя почему только на четыре? Когда есть ружье, знания и палатка, так можно уйти и недели на три. А лучше сразу на все два года. Ун негромко засмеялся, дыхание сбилось и он подавился дымом, на глазах выступили слезы. Два года в дикости это чересчур, но сама идея похода была не такой и плохой.

Нужно убраться подальше от Хребта, подальше от этого гула и рычания, найти поляну (должны же в этом непролазном лесу быть поляны), лучше рядом с каким-нибудь источником или ручьем и забыть обо всем, почувствовать себя совершенно потерянным...

Гул стали громче, и Ун с удивлением понял, что звук этот принадлежит не его взбудораженной куревом фантазии и не Хребту и доносится не сзади, но движется прямо навстречу. Он подался в сторону, угодив боком в колючий куст, и в тот же момент из-за изгиба дороги вылетел грузовик, а за ним еще и еще. Уна окатила волна пыли и мелких камней, вырывавшихся из-под колес, он заслонился рукой, но успел заметить большую надпись на кабине одного из грузовых автомобилей «Фруктовая компания...».

Ун протер глаза и сплюнул, пытаясь избавиться от песка, скрипящего на зубах. Все-таки если он решит разбить где-то лагерь и пожить под открытым небом, то придется убраться подальше. Рычание грузовиков, удалялось и затихало, но Ун теперь отчетливо слышал, как впереди что-то шумит, и шум этот не водопада или испуганной птичьей стаи. Там впереди переплетались разговоры, стук, шуршание пилы и сотни других звуков. Достаточно было пройти всего пару минут, как лес начал редеть, появились проплешины просветов. Ун подумал, что сделал круг и вновь вернулся в Хребет, но быстро понял, что ошибается.

Это место было в разы и разы меньше, словно кто-то начал выкорчевывать деревья под настоящий город, но устал и бросил все, оставив лишь жалкий пятачок чистой земли. Ун смотрел вперед и видел поселок насквозь, вплоть до северной окраины, где дорога вновь скрывалась среди густых зарослей. По левую руку от него тянулись широкие площадки с одинаковыми длинными зданиями, оттуда ветер приносил запах спревших фруктов, там пестрые птицы кружили и дрались над деревянными ящиками и несколько грузовиков стояли под навесами. По правую руку стена к стене ютились норнские дома, лишенные садиков и дворов.

Ун шел, с любопытством осматриваясь, вслушиваясь в отголоски умиротворяющей мелодии, звучавшей где-то в глубине поселка. На углу одного из «кварталов» он остановился перед лавкой с нехитрой вывеской «Товары» и, долго не думывая, вошел, звякнув россыпью маленьких колокольчиков над дверью. Зал лавки был крошенчый, насквозь пропахший горе-мхом, заставленный шкафами с книгами, шнурками, ботинками, бесконечными банками и коробками. Торговцу – а это был высоченный норн – здесь было как будто не развернуться.

– Что вам нужно? – пробурчал норн и недовольно сморщил нос, отфыркиваясь, словно услышал какой-то мерзкий запах.

Ун невольно удивился. К чему это такая резкость?

– Мне бы... мне бы... – бормотал он и видел, как торговец мрачнеет все сильнее и сильнее. – У вас есть листьев серого дерева?

На лице норна в одно мгновение промелькнула и пропала усмешка, говорившая: я так и знал.

– Откуда? – норн обвел рукой забитые до отказа шкафы. – У меня тут только все самое необходимое, господин раан.

– А, – неопределенно ответил Ун.

Повисло молчание, Ун стоял и смотрел на торговца, а тот смотрел на него и хмурился, но ничего больше не говорил. А что он должен был сказать? Ун задумался об этом и чуть не расхохотался. О нет, лавочник не просто должен был сказать что-то, от него случайный покупатель ожидал весьма определенных слов. «У меня нет листьев серого дерева, господин Ун, – должен был воскликнуть торговец и обязательно схватиться за голову. – Но вы зайдите часа через два, я распоряжусь, чтобы вам немедленно доставили лучшее крошево! Какие листья предпочитаете? Старые или молодые? Я, конечно, рекомендовал бы вам молодые, они...»

Но настоящий, не выдуманный торговец только оперся костяшками пальцев о прилавок, чуть наклонился вперед и почти угрожающе спросил:

– Может, вам нужна тушенка? У меня тут есть отличная, с Западной фабрики.

«Он не знает, кто я», – Ун глупо заулыбался, чувствуя, что одновременно и глубоко оскорблен, и при этом готов на радостях обнять этого норна, и с трудом сдержался, чтобы не купить у него какой-нибудь ерунды.

Он вежливо попрощался, вышел на высокий порог «Товаров» и осмотрелся с благоговением, впервые за много дней чувствуя себя свободным. На той стороне улицы норны таскали ящики, пересыпали серые клубни в мешки, копались в собранных плодах, отыскивая гнилые и помятые. Они просто жили своей примитивной, суровой, но честной жизнью, работали, и им дела не было до того, кто там приехал и чей он был правнук. Разве эти простаки мучились от назойливых идей, мыслей? Да они так уставали, что и себя-то не помнили, И ему нужно забыть, кто он такой. Поход не просто можно, его необходимо устроить! Нужна борьба, преодоление. Нужно забыть о покое, уюте, мягкой постели и теплой еде. Тогда, глядишь, и кошмары останутся в прошлом. Валящийся с ног, он будет закрывать глаза вечером и открывать их утром, не помня не только снов, но и того, как уснул. Если и можно найти избавление, то только...

– Вы господин Ун?

Все рухнуло. Секунду назад Ун мысленно пробирался через завалы сухого дерева, переходил в брод неглубокий ручей, был другим рааном, а теперь вновь провалился в свое тело, все еще разбитое болезнью, почувствовал зуд в горле – страшно хотелось курить. Он опустил взгляд. Мелкий сопливый мальчишка-норн подобрался к лавке бесшумно, и теперь глядел на него во все глаза и чесал желтую копну волос, точно искал блох.

– С чего это ты решил, что я господин Ун?

Мальчик пожал плечами, а потом взялся за край правого уха и потянул его, точно хотел оторвать. «Ах, вот оно как. Стоило догадаться», – с досадой подумал Ун. В конце концов не так-то много полу-ухих раанов жило в этих местах.

– Ну, выходит, ты угадал. Да, это я.

Мальчишка вперился в него этим ищущим и почти разочарованным взглядом, в котором читалось: «Это правнук нашего героя? А я-то думал, он покрепче и от него не воняет как от последнего бродяги». Все они так думали, просто взрослые умели лучше скрывать свои истинные чувства. Нет, в этих краях он обречен тут и там сталкиваться с незнакомыми знакомцами. Здесь ему не убежать от самого себя.

Продолжать путешествие в день девятой засечки расхотелось, Ун отправился в обратный путь, купил листья в единственное аптеке Хребта, пережив унизительную беседу с узнавшим его аптекарем, и вернулся в дом Никканы гораздо раньше обычного, задолго до заката. Полночи он ворочался в кровати, раздумывая, что же делать, трижды окончательно решал все же отправиться в поход, и трижды передумывал.

Утром из зеркала на него смотрело измятое, припухшее, как после пьянки, лицо, разговор с полумертвой Ноттой нагнал больше тоски, чем обычно, а двое утренних гостей только разозлили своей учтивостью. Когда они убрались, Ун еще минут десять пялился на тарелку с омлетом. Абсолютная свобода выбора сковывала, он ведь мог сделать что угодно. Мог собраться и отправиться в путь прямо сейчас, а мог подняться в комнату, запереться там и лежать. В конце концов Ун остановился на самом простом и самом трусливом варианте.

«Схожу еще раз на разведку, а там видно будет».

– Не одолжите мне какую-нибудь шляпу? – спросил он, отодвигая от себя полную тарелку. Никкана засияла, точно все десять дней только и ждала этой просьбы, выбежала из столовой и вернулась, торжественно неся перед собой старую, выгоревшую на солнце, но неплохо сохранившуюся шляпу. Шляпа Сан была из соломы, эта же – из какой-то плотной ткани, с загнутыми вверх полями и мягкой подкладкой.

– Спасибо, я потом верну, – Ун уже догадывался, кто именно носил эту вещь до него.

– Что вы! Пусть будет подарком! – Никкана промокнула глаза краем передника. – Для моего Диммита это было бы такой честью! Он всегда...

– Да, это и для меня честь, – Ун осторожно постарался увести ее от воспоминаний и очередного бесконечного рассказа о покойном муже, и заговорил доверительно, – мне нужна еще кое-какая помощь. Не подскажете, что там, к северу от Хребта?

Никкана забыла про слезы, снова убежала и снова быстро вернулась, но теперь с тонкой тетрадью, потрепанной, явно не раз и не два бывавшей и под дождем, и под палящим солнцем. В плотную картонную обложку были подшиты волнистые от давно высохшей влаги листы разной ширины и высоты. Никкана протерла ладонью скатерть, любовно, аккуратно положила тетрадь на стол и открыла ее. Первым же разворотом оказалась вклеенная карта, судя по подписи и крупному масштабу – всего лишь трех районов Южной земли. Она была исчерчена десятками карандашных пометок, в половине которых – темных прямоугольниках – Ун узнал обозначения наблюдательных постов. Он посмотрел на норнку с опаской.

– Ах, не волнуйтесь. Этой карте двадцать лет. Она старая. Вот, смотрите, мы здесь...

Никкана ткнула пальцем в Хребет, и Ун удивленно хмыкнул. К северу от недогорода был не один фруктовый поселок, но десятки и десятки точек, нанизанных на десятки и десятки ветвящихся дорог.

– Вот здесь в Высоком держат большерогих. Там замечательное молоко! Будете проходить, обязательно купить кружку-другую. А вот здесь Заводь. Туда не ходите. Они там вечно обсчитывают... Позор норнской крови! Но Создавший все видит их ложь. О! Они доиграются. Будут в Вечном Мире чистить навоз до скончания времени. А вот здесь у нас...

– А здесь?

Ун указал на пустое зеленое пространство к югу от Хребта.

Никкана пожала плечами:

– Здесь? Ничего. Ну, есть какие-то редкие дворы в один-два дома... Старики доживают свое. Знаете, старикам тяжело уйти с родовой земли. А я считаю, что это такая глупость. Их дети и внуки никогда туда не вернутся. Зачем упираться? Надо быть рядом с родней. Боги не в земле, они...

Никкана еще долго рассуждала, где именно живут ее боги, но Ун не слушал и только с жадностью смотрел на карту, на пустое зеленое пространство.

Идти в первую разведку он решил налегке: уложил в заплечный мешок пару фляг, кусок сыра, полпалки вяленой колбасы, пахнувшей острыми норнскими травами, скрутил несколько самокруток и набил карманы пригоршнями горе-мха, надеясь, что они хоть немного помогут справиться с мошкарой.

Новая старая шляпа села отлично, словно была сшита под него, она защищало лицо от солнца, и, что важнее – скрывала уши. По пути на окраину Хребта, Ун то и дело поправлял ее так и сяк, и перестал мять, только когда начал углубляться в лес. Здесь, не сделав еще и десяти шагов, он споткнулся о торчащий из земли корень и чудом удержался на ногах. Шипя из-за отбитого большого пальца, Ун вспомнил о своем недавнем открытии: норны ничего никогда не преувеличивали, и Никкана, похоже, тоже сказала все как есть. Южными дорогами, действительно, почти не пользовались. Чем дальше он шел, тем наглее трава, тонкие побеги, а кое-где и целые раскидистые кустарники, выбирались от обочины на колею, деревья низко опускали ветки, и иногда их приходилось обходить, чтобы не остаться без глаза.

Сама дорога, бугристая, неровная, исчерченная глубокими бороздками, оставленными потоками дождей, поначалу была прямой, но скоро начала плавно уходить вверх. Наклон казался небольшим но уже на второй час путешествия ноги начали поднывать, а сердце биться чаще. Рубашка липла к намокшей спине, и иногда Ун останавливался и смотрел вверх, просто чтобы убедиться, что кроны узорчатых деревьев все еще закрывают его от солнца. И они закрывали, но пользы от них было немного. Духота разливалась повсюду, даже в тени, она была густой, давящей.

«Но все не зря, – подумал Ун, допивая последние капли из первой фляги. – Тут хотя бы никого нет». К тому же неудобства и сложности действительно отвлекали от навязчивых больных мыслей, и маячивший на горизонте многодневный поход обещал и вовсе стать настоящим исцелением. Надо было только придумать, как в этих местах добывать воду. Впрочем должны же у здешних упрямых стариков, отказывающихся ехать к родне, быть колодцы?

Впереди показался узкий, высокий, в полтора раанских роста, камень. Он стоял на развилке, и лес не решался проглотить его, не обнимал лианами и ветвями, как будто опасливо держась в стороне. Когда Ун подошел ближе, то понял, что никакого чуда в этом не было: кто-то безжалостно обломал все побеги росшего вокруг остролистного куста. Зачем? Это же не указатель: камень покрывали желто-белые пятна лишая и на нем не было никаких надписей. Только в одном месте, почти в самом низу, можно было разглядеть что-то вроде спирали или тройного круга, высеченного когда-то неизвестным мастером, а теперь почти полностью стесанного в ничто ветрами и временем.

«Наверное, опять какая-нибудь норнская религиозная ерунда», – подумал Ун. Но что норны пытались сберечь? Окажись идол Никканы в каком-нибудь музее, вне темной, мрачной комнаты, на него даже было бы приятно посмотреть. А тут глыба и глыба, причем с самой примитивной резьбой. Ей было невероятно далеко до грубоватых, но обладавших своей красотой и ритмом узоров, напоминающих птичьи следы, которые вырезала....

Ун свернул налево, оставляя камень позади, на ходу закуриил самокрутку, заставил себя сунуть чертов платок обратно в карман. В этот раз ему повезло: через пару минут лист серого дерева ударил в голову, выедая мысли в ничто, в пустоту, в ногах появилась чуждая, неестественная упругость. Он шел легко, но чувствовал, что если теперь остановится или присядет, то не сдвинется с места. И потому надо было не сбавлять шагу! Вперед! Вперед! Вперед!

Глаза его сбросили пелену слепоты и видели теперь в окружающей листве всевозможные, бесконечные оттенки зеленого, желтого, синего, пурпурного. Ун спотыкался, но отказывался глядеть вниз, боясь упустить что-то из открывшегося ему бесконечного пейзажа. Боясь, упустить даже одну деталь этого совершенно иного, яркого, не обобщенного мира, поделенного на мельчайшие части, где каждая мелочь была сама по себе миром, состоявшим из бесчисленных частей...

А потом, в одно мгновение, все побледнело, Ун остро почувствовал собственное одиночество, и пустота из приятной и освобождающей сделалась тяжелее того проклятого камня. Он сбился с шага, двигаясь вперед уже скорее против собственной воли – появившаяся из неоткуда тоска требовала лечь прямо здесь, на дороге, и ничего не делать.

«Нет, надо идти, я же так и не нашел подходящее место для лагеря...» – Ун заставил себя оглядеть старый мрачный мирок, в который вернулся. Тени в подлеске стали гуще, солнце уже не блестело над головой среди переплетения закрученных веток. «Сколько прошло времени?» – впрочем было ли это так важно. Ун смахнул пот со лба, начиная чувствовать, как покалывают и поднывают расслабленные, отвыкшие от труда и долгих переходов мышцы.

Еще примерно через полчаса он все же устроил короткий привал и с удивлением обнаружил, что уже наполовину осушил вторую флягу и съел почти весь сыр, причем не нарезая его, а кусая как яблоко. В этом не было ничего плохого, но по затылку Уна пробежал нехороший холодок: он совершенно не помнил, когда именно ел и как, остановившись или прямо на ходу? Не помнил вкуса и даже не мог сказать, понравился ли ему этот сыр. От волнения захотелось закурить, и пришлось останавливать полезшую за коробкой руку. Не хватало только совсем забыться посреди этого чертового ничего.

Этого мрачного, скучного, раскаленного ничего, которое находилось здесь и… А где, собственно, находилось это здесь? Шёл ли он все время по прямой? Не встречались ли после странного камня ещё развилки и повороты? Какие воспоминания ускользнули из его разомлевшего разума?

«Нет, хватит с меня листьев», – подумал Ун. Стоило всё-таки попробовать пожечь кору. Пусть она и воняла с

ильнее, и на несколько часов превращала любого разумного в неподвижное аморфное тело, но никто никогда не слышал, чтобы после нее в памяти появлялись огромные дыры.

– Здравствуйте.

Ун замер, повернулся на голос, но никого не увидел и часто-часто заморгал, хотя и знал, что это не поможет избавиться от остатков дурмана.

– Извините меня, не хотел вас напугать.

Листья огромного, раскидистого папоротника, росшего на обочине, зашуршали, из-за них с земли поднялся полураан – не призрачный, самый настоящий: сероволосый, с широким пятном на правой щеке и россыпью мелких точек на лбу. Он почти виновато потоптался на месте, потом, запоздало, снял шляпу, с заткнутым за ленту ярко-синим пером, и вежливо кивнул, пытаясь незаметно отряхнуть заношенные штаны. Обычный местный деревенщина, что с него взять. Страшно подумать, каким бы он был без примеси раанской крови.

«Неужели мне не будет от вас покоя даже в чаще леса?»

– Куда идете, господи раан? – бодро спросил деревенщина.

«Только перед тобой я еще не отчитывался», – вспомнил Ун слова сестры, произнесенные как будто в другой, бесконечно далекой жизни, но пожал плечами и все же ответил:

– Гуляю.

Сказав это, он пошел дальше, надеясь избавиться от внезапного собеседника. Почти сразу же позади раздались едва слышные шаги и скрип.

Ун снова остановился и обернулся. Деревенщина шел за ним, волоча небольшую тележку, накрытую куском брезента, и улыбался невыносимой натянутой улыбкой.

– А у нас тут такое захолустье! Ничего интересно!

Неужели этот кретин его все-таки узнал? Точно узнал. Иначе почему так заискивает? Ун пониже надвинул шляпу на глазу и спросил прямо:

– Тебе что-то нужно?

Деревенщина наигранно замахал свободной рукой, точно плохой актер на сцене дешевого кабака:

– Нет-нет, господин раан! Я просто рад, что встретил вас. Должен предупредить, там дальше одна дикость, шакалов целые стаи и змеи под каждым кустом. Да и дорога становится непролазной. Заблудитесь, не выйдете потом. Лучше возвращайтесь.

Ун посмотрел на незваного помощника с раздражением, и ему пришлось собрать все силы, чтобы следующие слова прозвучали не то чтобы дружелюбно, но хотя бы не грубо:

– Спасибо за предупреждение. Но я пойду дальше.

И Ун пошел. Пусть сожрут этого болвана ночные охотники или что там за твари должны были пугать норнов. Да ему чертовски хотелось увидеть, как дорога все сильнее и сильнее сужается, превращается в тропу, а потом и вовсе растворяется в лесу и совершенно исчезает, уступая той самой дикости. Он и пришел сюда, может быть, только ради того момента и места.

– Стойте! – на этот новый резкий оклик, почти приказ, Ун не стал обращать внимания. Опасно там или нет, но он сам волен решать, куда ему идти.

– Лежать!

Вот это было уже слишком. Что полураан о себе возомнил? Кем считал себя? Уж не управителем ли всей этой чащи?

Ун остановился, решая, как ответить, но не успел ни повернуться, ни открыть рта – рядом что-то мелькнуло, он почувствовал железную хватку на плече, потом сильный толчок и с удивлением понял, что лес начал заваливаться, а земля стремительно приближаться.

В бесконечно долгую секунду падения, прежде чем удариться щекой о камни, Ун успел разглядеть лицо высившегося над ним полураана.

Кажется, деревенщина улыбался.