Красный волк

Глава XXVII

Полосатые были похожи на разумных, особенно на серошкурых соренов. На полосатых упражнялись студенты-хирурги в столичном медицинском университете. Полосатых можно было даже назвать родственным видом. Ун подумал обо всем этом и поморщился, борясь с подступившим к горлу комом.

Наверное, такими оправданиями и успокаивали себя патрульные, бегавшие в зверинец по ночам: они притворялись, что ничего страшного не происходит, пошучивали друг над другом, не находя смелости остаться один на один с собственным позором.

Напившись во время праздничного ужина, Ун высказал своим товарищам многое из того, что так тщательно скрывал. Сам он ничего не запомнил, но Карапуз очень подробно, почти дословно, пересказал всю его обличительную речь. И повторяя страшные обвинения, граничащие с оскорблением, обвинения, из-за которых любой уважающий себя раан должен был вспомнить о старомодном обычае поединка, Карапуз смеялся. И остальные тоже. Прошло уже больше месяца, но Ун все никак не мог забыть тот их почти истерический хохот.

«Я не стану как они», – мрачно подумал Ун. Не будет дешевых оправданий, он не начнет притворяться, будто ничего не происходит, тем более не будет гордиться и бахвалиться собственным падением.

Хромая протянула ему половину пирога, Ун отмахнулся:

– Не хочу.

Да, самое главное – не стать как все они и не начать выдумывать красивые причины, тогда у него еще может остаться какая-то надежда сохранить хотя бы и ошметки достоинства.

Хромая отряхнула руки от крошек, полезла через Уна к стене, и ему пришлось подвинуться. Она долго копалась в мешочке, подвешенном под низкой крышей, наконец, достала оттуда несколько газетных вырезок и устроилась под боком у Уна, упершись острым подбородком в его плечо.

– Расскажи, – попросила она и показала первую фотографию, на которой пожарная команда тушила охваченный пламенем дом. Ун поморщился. Язык полосатых был примитивен, в нем порой не хватало слов для самых простых вещей, что уж говорить о жизни бескрайней Империи? Постоянно приходилось жонглировать понятиями из звериной и раанской речи, тратя время еще и на их объяснение, но Хромая любила слушать истории, и отказать ей было сложно.

– Это... – сказал Ун, – есть у нас такие патрули...

Он рассказал ей о пожарных отрядах и о том, как в одном далеком городе сгорел целый район, который для понятности пришлось назвать большим квадратом. Детские воспоминания о Благословении Императора затерлись, потускнели, но зарево, обжегшее край ночного неба, невозможно было забыть. Тогда он наблюдал красно-желтые всполохи, высунувшись в окно своей спальни. Как же давно это было.

– И там все умерли? – спросила Хромая встревожено и приподнялась на локте.

– А? По-моему, никто не умер. Или, может, только несколько.

Он мало что помнил о тех событиях, предшествовавших раскрытию соренского заговора, да и кто считал этих серошкурых? Тем более, когда из-за них опасность нависла над целым городом.

– Нет, точно никто не умер.

Хромая вновь улеглась ему на плечо, зевнула и принялась рассказывать, что и в зверинце был пожар, но загоревшееся логово потушить не смогли.

– И остались только угли, – закончила она свою историю. Ун не удивился. Если бы не столичные проверки, то капитан позволил бы всему здесь или сгореть, или в конец развалиться.

Он представил себе, как горел бы вот этот небольшой сарайчик с рядами и рядами узоров на дощатых стенах, которые Хромая процарапывала камнем, тратя на каждый уйму времени. Весь ее труд бы пропал даром за пару-тройку минут. Хотя он и так пропадет. Влага, мхи и какие-нибудь насекомые в конце концов сточат все это в ничто. И зачем только тратить столько сил?

Ун заметил, что справа от двери появился новый ряд странных значков, указал на них, вспоминая, как там будет слово «значит», но Хромая отогнала от него назойливую муху, боднула носом в щеку, потягиваясь, и передала вторую фотографию.

От одного взгляда на панораму проспекта ее величества императрицы Аты, увешенного флагами и украшенного цветочными гирляндами, сжалось сердце. Ун много раз видел фотографии Столицы, но только теперь, окруженный совершенной дикостью, павший так низко, как только мог пасть раан, почувствовал острую, неизбывную тоску. Посмеет ли он когда-нибудь вернуться туда? Хватит ли ему на это наглости? Лицемерия?

– Это мой дом, – пробормотал Ун невпопад. Дом, которого он больше недостоин. Дом, который он все равно не хотел терять.

«Надо написать Кару», – повторил про себя Ун. Последнее письмо от сестры пришло в том месяце, а он так и не нашел времени заняться ответом, На самом деле, время, конечно, было, а вот уверенности, что он вообще имеет право теперь с ней говорить, пусть даже и через письма, – нет. «Надо обязательно написать. Надо узнать, как там мама».

– Я уже рассказывал тебе о Столице, помнишь? Это главный... город. А вот это место, как канал. Проходит по самому центру Столицы. Такая широкая дорога. Там... Как сказать...

– Детенышей отправят туда? В этот город?

Ун искоса посмотрел на Хромую, она ответила невинным взглядом. Что ж, сам дурак. Сам утром сболтнул лишнее.

– Детенышей отправят в хорошее место, – повторил он слова, которым научил его сержант Тур. На этом стоило бы остановиться, но Хромая должна была понять, что есть определенные границы дозволенного. – Не твое дело. Поняла?

Он отдал Хромой вырезку, дернул плечом, поднимаясь и отталкивая ее, и сдвинул с окна чуть запыленную занавеску. Тень только на половину сошла со стены соседней будки – до полудня еще оставалось время, но Ун решил не ждать, сложил и сунул в карман чистовики записей, которые сделал утром для Сан, прихватил кепку и вышел. Хромая, как сидела, так и осталась сидеть на лежаке, обхватив руками коленки. Ничего, подуется, но потом признает, что он прав и что порой не стоит задавать слишком много вопросов.

«Надо быть с ней построже», – в который раз решил Ун. Она вечно вешалась на него при каждом удобном случае, если кто-то заметит, то тогда... «Никто ничего не узнает», –он пошел быстрее, стараясь думать только о грядущем деле.

Долго стоять у главного входа не пришлось. Сержант Тур, как и всегда, явился раньше назначенного часа. Единственное, что удивило Уна – из коридора в стене он вышел один, без оружия, даже без дубинки.

– Ну, – пробормотал сержант, обмахиваясь тонкой тетрадкой, – сегодня забираем пятерых. Ты смотри, слушай, учись. Тут надо без резкости, без грубости. Аккуратно.

Половину того, что сержант говорил захлебывающейся слезами молодой самке, Ун не понимал – слишком сложные это были фразы, другая половина сводилась к одной и той же мысли: «Твой детеныш отправится в хорошее место». Старший провозился с ней битый час, увещевал, объяснял, в какой-то момент даже обнял и гладил по плечу, но совсем успокоить так и не смог. Когда громкая истерика уступила задыхающимся, беспомощным всхлипам, они наконец-то пошли дальше, и Ун негромко спросил, стараясь не оборачиваться:

– А куда их все-таки повезут, господин сержант?

– Я не знаю.

Ун видел бумаги заказа, которые приходили на взрослых полосатых – там всегда писали, для чего именно и где требовалась еще одна пара лап. Так что сержант лукавил. «Или, – подумал Ун, – он не смотрит, куда их везут».

Так и врать было не нужно. Сержант мог позволить той несчастной допрашивать себя хоть до ночи – все равно ничего выдать бы не смог. А спрашивать он позволял сколько душе угодно. «Зря я все же так резко с Хромой», – признался Ун. Ему и самому теперь стало любопытно, куда же повезут молодняк. Надо было проявить к ней некоторое снисхождение. Нет, никаких извинений не будет, в конце концов, он прав, но стоило захватить завтра для девушки новые газетные страницы – в знак примирения. Вариант показался ему самым подходящим, он успокоился и встал чуть в стороне от кривого домишки с лоскутной занавесью на входе. Сержант подозвал его небрежным жестом:

– Теперь ты.

Ун хотел возразить, что еще не готов, но вовремя опомнился. Зверинец, конечно, был тем еще сосредоточеньем непорядка, но даже здесь приказ оставался приказом.

Звать никого не пришлось, пестрый полог взметнулся в сторону, наружу выглянула самка рыже-серой масти. Она посмотрела на сержанта, потом на Уна, и под ее усталым, тоскливым взглядом он забыл все слова.

– Мы... ну... – Ун невнятно и торопливо промычал выученную речь, и когда покончил с этой пыткой, замер, с ужасом ожидая потока слез и воплей и заранее не зная, как и что придется говорить. Но самка молчала. Уну даже показалось, что она не поняла его, и он повторил главное: – Приведи его, когда солнце зайдет за башню, – и указал на пятую сторожевую вышку. Самка все в том же молчании отступила за занавес.

Когда они отошли от этого логова, сержант сказал:

– Неплохо получилось.

Остальных, к счастью, он взял на себя. Третья и четвертая самки выли так, что их должны были слышать в казармах, пятая – старуха, наверное, бабка или тетка – только причитала и раскачивалась из стороны в сторону. Когда все наконец-то закончилось, и они пошли обратно к главному входу, Ун не выдержал и спросил у старшего прямо:

– Зачем все это? Мы же можем просто забрать детей, без этих спектаклей. А если они сейчас начнут их прятать?

– Не начнут. И так лучше, поверь мне и дай им время. Слишком поторопишь – какая-нибудь самка устроит истерику, шум Хм. Капитан не любит шум.

Ун не был столь уверен, но потом вспомнил полосатого, которого попыталась спрятать Сан, и вспомнил месиво, оставшееся от его морды, и понял, что сержант прав. Никто из этих зверей, нежно любящих свое потомство, не пойдет против раанов.

– Господин сержант, разрешите задать еще один вопрос.

– Спрашивай.

– Почему вы решили передать мне это дело? Устали?

Сержант пожал плечами, нахмурился, чуть отвернул голову, словно рассматривал что-то в стороне:

– В смысле, устал?

– Ну, – Ун растерялся, – вопят они так... жалобно.

– А, ты об этом. Знаешь, суки тоже страшно скулят, когда забираешь щенков. Но не держать же их вечно стаями? У меня были свои причины, и я теперь спокоен. Вижу, что ты справишься. К тебе они привыкли.

Уну не понравилось, как прозвучало это «к тебе они привыкли». Что за намек? Руки чуть похолодели, он затаил дыхание, ожидая, что еще добавит сержант к этому своему «к тебе они привыкли», но тот ничего больше не сказал.

Ждать им пришлось долго. Ун успел сбегать за обедом для себя и сержанта, поесть и снова проголодаться, солнце тем временем начало опускаться к стене. На все его вопросы и беспокойство старший, дремавший на складном табурете и надвинувший козырек кепки на лицо, только качал головой:

– Дай им время. Они придут.

И опыт не подвел сержанта. Полосатые пришли, пусть и гораздо позже, чем было обговорена, когда небо уже начало линять в вечерний бледно-розовый цвет. Проводить детенышей собрались не только матери и отцы, но, кажется, и все соседи, и все, кому было не все равно – голов тридцать зверья. И хотя никто из них не угрожал и не скалил зубы, невозможно было отделаться от липкого ожидания беды, как при встрече со стаей бродячих собак.

«У них нет чувства товарищества, – напомнил себе Ун, – они трусливы, они не держатся друг за друга». Тот полосатый – колючая черепашка – так бы и умер, не увидев никого из своих собратьев перед смертью, если бы не Хромая.

Нет, они не станут драться за детенышей. Лиса бросит свой выводок на милость охотника – ведь ее гибель в бесполезной схватке будет равна и их гибели тоже. И ужасаться тут было нечему – природы всегда отличалась жестокой практичностью, которую разумному существу сложно понять.

Сержант, совершенно без страха, шагнул к толпе и заговорил с ними, как будто рассказывал родителям учеников о скором школьном походе в лес. Все слушали, матери поскуливали, а детеныши – они оказались совсем маленькими, старшему из пятерки было не больше семи зим – цеплялись за их юбки. Можно было сделать все куда быстрее, но сержант не изменял себе. Он говорил, и говорил, и говорил – и остановил свою речь лишь для того, чтобы повернуться к Уну и негромко сказать:

– Приведи вон того. Будем собираться.

Кивком головы старший указал на молчаливую самку. Она сидела на земле, в стороне ото всех, и что-то рассказывала своему тонконогому малышу рыжей масти.

Когда Ун подошел к ним, она быстро обняла сына, сунула ему в лапы небольшой горшочек, перехваченный сверху светлой тряпицей, поднялась и ушла. Детеныш долго смотрел ей вслед, потом быстро взглянул на Уна и опустил глаза. Его чуть потряхивало, но он отчаянно пытался изображать спокойствие, видимо, подражая матери. Может быть, лиса и оставила лисенка, но лисенок этот оказался по-своему смел, что не могло не вызывать уважения.

– Идем со мной, – сказал ему Ун на зверином.

Лисенок кивнул и нерешительно взял его за руку, поудобнее перехватив горшочек свободной лапой.

– Сколько ты видел зим? – спросил Ун, чтобы отвлечь его.

– Четыре, – голос Лисенка был тихим и тонким.

– Ун, нам уже пора. Давай быстрее.

Сержант выстроил детенышей в рядок, так что младшие, в том числе и Лисенок, оказались в середине, и связал их между собой веревкой, ловко, но не очень сильно затягивая узлы на лодыжках. Стоявшая первой самочка захныкала, но старший сказал что-то, Ун не расслышал слов, и та улыбнулась, протирая мокрые щеки.

– Отведи их, я еще тут поговорю.

В первый момент Ун растерялся, но кивнул, и сержант ободряюще улыбнулся, хотя взгляд его оставался тяжелым:

– Идите с моим другом, ничего не бойтесь. Вас ждут удивительные вещи.

Когда открыли первую дверь, детеныши попятились, глядя в коридор широко распахнутыми глазами, Ун ступил в полумрак стены первым и легонько дернул за конец веревки.

– Давайте. За мной!

И они пошли, и хотя двигались один за другим, все равно умудрялись то сбиться в кучу, то запутаться, а когда вышли с той стороны, застыли, заохали, один из них, серый, пухлый, на сезон-полтора старше Лисенка, зарыдал в голос.

– Не бойтесь, – повторил Ун слова сержанта, стараясь оттащить детенышей чуть подальше, пока дежурный закрывал дверь. Он надеялся сразу передать всех пятерых с рук на руки доходягам из ветеринарного корпуса, но здесь их никто не ждал. Детеныши начали жаться к нему, оглядываться, Лисенок указал на пышное салатовое дерево, росшее у склада, и пропищал:

– Что это?

Короткий, наивный вопрос помог растерявшемуся было Уну прийти в себя и лучше понять происходящее. Конечно, детеныши будут бояться. Дело тут было не только в том, что их забрали от маток. Они, наверное, никогда не бывали за пределами зверинца, до этого дня весь мир их был безопасен и тесен, и его истинный размах должен был даже не пугать, а ужасать. Ун присел на корточки, тоже указал на дерево и произнес совершенно серьезно:

– Это большая трава.

Ун не знал, как сказать «дерево» по-звериному. Хромая как-то там называла столетние дубы с одной фотографии, но он не запомнил.

Старшая из полосатых покачала головой, пасть ее кривилась от новых, готовых вырваться рыданий:

– Я хочу назад!

«Радуйся, что не попалась господину Ли-шину, – подумал Ун, – он бы вас всех отправил на свободу к лесным кошкам. И где же эти доктора?»

– Я хочу к маме!

– Куда мы пойдем?

– Я не знаю, но это хорошее место, – ответил Ун. И как их успокоить? Будь у его рубахи длинные рукава – можно было бы показать фокус с монетой. И почему он не выучил тот трюк с исчезновением камушка? Вот что сейчас бы очень пригодилось. – Не надо плакать!

Уговаривать было поздно: слезы оказались заразной штукой, и скоро плакали уже все детеныши, даже Лисенок, во взгляде которого еще минуту назад было больше любопытства, чем испуга.

– Ну что вы все...

Ун постарался поговорить с ними, вкладывая в голос неторопливое спокойствие, но детеныши его не слушали и только больше тревожились, и только сильнее рыдали, и смотреть на это спокойно было просто невозможно. Он не смог сдержать вздох облегчения, когда из зверинца наконец-то вернулся сержант. Старший огляделся, хмурясь, и сказал:

– Хм. Никого.

Дежурный поспешил отчитаться:

– Я отправил за докторами, господин сержант.

– Хорошо.

Увидев сержанта Тура, детеныши забыли о слезах и кинулись к нему, спотыкаясь о веревку и пища. Они облепили его со всех сторон, хватая за руки, и он присел, внимательно выслушивая и отвечая на их торопливые вопросы, а иногда задавая и свои:

– Что это у тебя? – обратился он к Лисенку.

Лисенок с готовностью показал ему горшочек:

– Тут сухой хлеб.

– А-а-а, – сержант, взял горшочек, повертел его так и сяк, одобрительно кивая. Ун фыркнул. А сержант был мастак притворяться, настоящий актер, так ловко изображать восхищение такой ерундой – надо было уметь. Горшок как горшок, глина и глина, что тут такого любопытного? А потом Ун присмотрелся получше и отказался от собственных поспешных суждений.

– Что это?

Он наклонился и ткнул пальцем в едва различимый орнамент, опоясывавший горшок у самого основания. Складывался орнамент из маленьких значков, таких знакомых, напоминавших птичьи следы. Сержант почесал нос, пожал плечами, похоже, не сразу поняв, о чем идет речь:

– Ты об этом... узоре? А что тут такого?

– Что он означает? – спросил Ун.

– Ничего, – ответил сержант еще удивленнее, – полосатые так украшают вещи. Вот, смотри.

Он повернулся к старшей из детенышей, сидевшей рядом с ним, и чуть оттянул край ее мешковатой рубахи. По самому подолу были вышиты два ряда маленьких, плотно прилегающих один к другому значков: чуть кривоватых, не сравнить с шитьем Хромой, но похожих на ее работу в самой своей сути и сильно выцветших от солнца и почти незаметных на ткани

– Видишь? Они так много что украшают. Не замечал разве?

– Нет.

С чего это сержант решил, что он ходит и разглядывает, как там живут полосатые? Что это за намеки?

Ун выпрямился, подбоченился, постаравшись изобразить совершенное безразличие, обернулся на топот и увидел четверых раанов, которые почти бежали в их сторону. Возглавлял группу выскочка в круглых очках, на ходу размахивавший толстой папкой:

– Вы бы еще целый день там проторчали! Сколько мы должны были вас ждать? – выкрикнул он, потом придирчиво оглядел вновь перепугавшихся детенышей и добавил по-звериному, едва-едва выговаривая слова: – Торопимся-торопимся, быстрее.

Сержант похлопал Лисенка по плечу, прошептал что-то, и тот с неохотой отстранился от него. Выскочка с папкой схватился за веревку, потянул детенышей за собой. Они пошли, бесконечно оглядываясь на стены зверинца, а, может быть, и на старшего, и врачам приходилось их постоянно подгонять.

– Вот и все, – пробормотал сержант, медленно поднимаясь. – Видишь? Дело не хитрое, да и детенышей забирают не так часто. Ты справишься. А сейчас можешь отдыхать.

Ун ответил «слушаюсь», но отправился не к себе, а в главное здание ветеринарного корпуса. К его удивлению, Сан на месте не оказалось, и это его насторожило. Она была чудной – сержант плохо молился своим богам, раз они решили послать ему такую женщину – но никогда не пропускала рабочие часы. На все вопросы погруженный в свое безделье лаборант только пожимал плечами. Он тоже ничего не знал.

Пришлось отправиться к ней домой. В этот раз Ун не стал стучать в окно, вошел в широкую прихожею, принялся колотить прямо в дверь и сразу услышал негромкое:

– Входите.

Прежде Ун не бывал в гостях у Сан и ожидал, что окажется среди хаоса, но небольшая гостиная была чистой и пустынной. Сан сидела за круглым столом, упираясь пальцами в дробленое пятно на щеке, в дальнем углу комнаты лежал полупустой походный мешок, из которого торчали носки, а больше взгляду здесь было и не за что зацепиться.

– Все закончилось?

– Что закончилось? – переспросил Ун.

Он подошел, положил на стол утренние записи, но Сан на них даже не взглянула.

– Дети. Детей увезли?

– А, да. Только что передали их вашим.

Сан вздрогнула, из груди ее вырвался нервный смешок, переходящий в всхлип, она дернула себя за косу, отбросила ее за спину, повернулась в сторону, согнулась, точно в приступе дурноты, и обхватила руками плечи.

– Я сдаюсь, – проговорила она срывающимся голосом, – я больше не могу.

Наверное, надо было подойти к ней, но Ун остался на месте. Сан молчала, и он чувствовал, что сейчас лезть со своим сочувствием не стоит.

– Сколько бы я ни говорила с ними, сколько ни доказывала, они не понимают, они ничего не видят. Почему они не видят? – каждое слово она выдавливала из себя с таким трудом, как будто ей приходилось проворачивать проржавевшие шестеренки. – Сколько аргументов, сколько споров, а что в итоге? Они забрали детей.

Новое молчание было долгим и тяжелым. Сан смотрела в одну точку, потом часто-часто заморгала, потерла виски и сказала негромко:

– Тур обещал, что больше не будет забирать детей, – тень улыбки проскользнула по ее губам, и тут же пропала за кривой дугой досады, – но разве это что-то изменит? Ничего. Упертые, слепые кретины. Не буду больше ничего для них делать! Ничего! И отец...

Сан вскочила, опрокинув стул, глядя куда-то сквозь Уна.

– Как же это... как же это бесит! – она схватила со стола его записи, со злобой швырнула их в сторону и поморщилась, когда листы с аккуратными таблицами лениво, почти с неохотой описывая круги, спланировали на протертый ковер. – Не нужны мне никакие ваши открытия, если у них такая цена! Не нужны мне ваши лекарства! И как же меня бесят все эти идиоты, которые не видят, что это за цена! Не хотят видеть! Не видят, что полосатые... что они...

Она сжала челюсти, оборвав себя на полуслове, посмотрела на Уна с неясным, но почти осязаемым страхом и подозрением, потом отвернулась, отошла к окну и пробормотала:

– Извини. Ты иди. Мне... Просто иди.

Ун спросил:

– Может быть, мне позвать...

Сан с раздражением отмахнулась.

– Тур зайдет позже. Иди, ладно?

Он подчинился и только выйдя из дома смог в полной мере осмыслить ее слова, и они его задели. Не собиралась же Сан и правда прекратить свои исследования? При одной мысли, что придется почти все время проводить в компании патруля, делалось дурно.

«Нет, Сан просто сорвалась», – уговаривал себя Ун. Она ведь, наверное, и пошла в ветеринарную службу, потому что искренне любила все это зверье. Не бросит же их теперь вот так просто? Они ведь привыкли к ней и к ее помощи. Да и это было не первое ее громкое возмущение, и, наверняка, оно окажется не последним. «Завтра она успокоится», – решил Ун, сидя на краю кровати и копаясь в тумбочке. Он был уверен, что у него осталась пара старых газетных выпусков, но они все никак не находились.

– Выкинул, что ли, – бормотал Ун, продолжая перебирать вещи. В ворохе бытовых мелочей он нашел потрепанный сборник воспоминаний генерала Дан-шина, который взял в местной библиотеке еще в первый месяц после приезда. «Надо было вернуть». В следующем ящике лежал перехваченный бечевкой сверток, и при взгляде на него у Уна во второй раз за день защемило сердце. Это была одежда, в которой он уезжал из дома. Ее как следует отстирали в прачечной, и все равно сверток пах иначе, чем все вокруг. По крайней мере, хотелось в это верить. Что все может быть иначе.

«Три года и шесть месяцев», – напомнил себе Ун обреченно. Все еще слишком долго.

Под свертком лежала тонкая пачка дорожных бумаг, Ун поднял их, чтобы отложить в сторону, и застыл, глядя на пожелтевший лист, на котором чья-то злая рука нарисовала несколько строк птичьих следов. «Откуда? Как?» – Ун вздрогнул всем телом, отпрянул от тумбочки, слетел с кровати, хлопнувшись задом на пол. Что это значит? Намек? Издевка? Кто подложил это? Но если это намек, то зачем было прятать его так далеко?

Осознание пришло через минуту, и Ун хохотнул, с таким звуком словно поперхнулся.

– Вот же где я их видел.

Ун торопливо поднялся, чувствуя себя идиотом и краснея, хотя никто и не мог видеть его позора, достал из ящика лист, провел пальцем по ровной полосе разрыва, аккуратно, пусть и не очень ловко склеенной, перевернул картинку, посмотрев на широкие мазки, обозначавшие лес и озеро, почувствовал легкое крошево отслаивающейся краски на кончиках пальцев, потом вновь перевернул рисунок. Он достал из кармана платок, быстро сравнил узоры. «Как же похожи!» Только вот вышитые Хромой значки, да и те, что она царапала на стенах своего дома, были прямые, без легкого наклона в право и всех этих завитков на перекладинах.

Где и как неизвестный соренский художник мог увидеть эти узоры, чтобы перерисовать их? Серошкурым, как и норнам, строго-настрого запрещалось приближаться и к зверинцам, и к полосатым.

Ун хмыкнул про себя. Чему тут удивляться? До приезда отца в Благословении Императора, да и во всем Новоземном округе, творились самые невероятные вещи. Да и какая теперь разница?

Он вернул сверток и всю остальную мелочь в тумбочку, отложив только картинку – что ж, не зря вез это сюда. Будет что завтра подарить Хромой. Но на следующее утро Сан не вызвала его к себе. Первую половину дня Ун не волновался, но уже к вечеру заподозрил, что что-то произошло. Он подождал еще сутки, искоса поглядывая на мрачного сержанта, и в выдавшийся свободный час сбегал к ветеринарам.

– Она еще вчера уехала, – сказал лаборант, размешивая чай. – Не-е. Не уволилась. Не знаю, насколько. Мне не докладывают! Что? А, нет. Никаких распоряжений она не оставила.

Ун знал, что однажды такое вполне могло произойти, и тем не менее все никак не мог в это поверить. Весь следующий день он провел на дежурстве в «кормушке», следя, как выдрессированные полосатые вываривают и разливают по ведрам бульон и месят тесто. И все в этих неуклюжих курицах его раздражало и злило. Они слишком часто роняли вещи, слишком часто спотыкались, либо слишком спешили, либо слишком плелись. Как назло, еще и приходилось постоянно торчать рядом с Медведем, которого тоже отрядили в «кормушку», и слушать его бесконечные пустопорожние рассуждения о чемпионате по высокому мячу, перемежавшиеся иногда сальными шутками. Ун пытался сдерживаться, но получалось из рук вон плохо, он сам не замечал, как снова и снова поджимает губы.

В конце концов это стало так заметно, что Медведь отстал от него, но фыркнул с едкой усмешкой:

– Наша компания вашему образованному курсанству не по вкусу, вам бы сейчас к другим приятелям, да?

Ун чуть не ляпнул со злости «Да!». Он и правда предпочел бы побыть сегодня в другой компании.

На следующий день у их патруля была смена в зверинце, все, как и обычно, собрались в бытовке – курить и коротать время за картами, Ун же плюнул на то, кто и что там подумает о его желании выслужиться, и отправился за стену.

Не то чтобы ему нужно было увидеть Хромую, он просто привык ее видеть, и к тому же, в некотором смысле, нес за нее ответственность. Она маленькая, слабая, только-только начала крепнуть – если оставить ее теперь, лишить пусть и небольшого дополнительного пайка, так она снова усохнет. Друзей у нее было немного, и надеяться на милосердие полосатых тут не приходилось. Да он бы вообще не пошел, если бы мог кому-то ее доверить. Перед восемнадцатым квадратом прямо на земле сидели и чинили плетеные налапники несколько самок. Они разом подняли головы, обрамленные тяжелыми гривами, черный и прозрачные глаза впились в Уна подозрительными взглядами, одна из них, старая, седая, приподнялась, откинулась назад, заглядывая во двор квадрата и рявкнула что-то, остальные вновь склонились над своей работой, недовольно ворча.

Старуха приготовилась крикнуть еще раз, уже открыла беззубую пасть, но тут из-за крайнего сарая выскочила Хромая, замерла на мгновение, улыбнулась, перепрыгнула через корзины, перевернув одну, с ворохом узких лоскутов, и бросилась к Уну, притаскивая изувеченную ногу.

Он боялся, что Хромая сейчас повиснет на нем, а ведь тысячу раз же просил ее так не делать под открытым небом, но она лишь встала рядом и схватила его за руки, заглядывая в глаза.

Дальше изображать патруль они отправились вместе. Когда ворчащие самки остались далеко позади, Ун достал из кармана свернутый в трубочку пейзаж. Хромая взяла рисунок, с непониманием посмотрела на озеро и лес, поворачивая бумагу то так, то сяк, щуря глаза и хмуря брови – при этом с таким серьезным видом, что захотелось ее поцеловать хотя бы и в щеку, чтобы вернуть улыбку. Но когда она перевернула лист, непонимание пропало, уступив вспыхнувшему удивлению. Она провела пальцем по узорам, взглянула на Уна и спросила:

– Это мне?

– Да, – сказал Ун, – это тебе.

Хромая снова опустила взгляд на рисунок, губы ее беззвучно шевелились, пальцы мягко поглаживали бумагу. Затем она выпрямилась и произнесла очень тихо и очень быстро, как будто и хотела, и боялась, что ее сейчас услышат:

– Лими.

– А? – Ун нахмурился. – Я не понял.

– Лими. Старый вожак говорил, что так меня назвала мама, когда я родилась.

– И что это значит?

Лими только покачала головой:

– Ничего. Это просто имя.

Конечно, это слово должно было что-то значить на фальшивом языке полосатых – ромашка, там, или что-нибудь еще, просто они сами уже начали многое забывать, и Ун хотел сказать об этом, но Лими обняла его руку и спросила:

– Ты придешь завтра?

Надо было сказать честно: «Я не знаю», – Ун слабо представлял, что и как теперь будет, но посмотрел на ее понурое, чуть осунувшееся лицо с побледневшими полосами и ответил:

– Я постараюсь.