Красный волк

Глава XXVI

Ун снова посмотрел вниз.

С высоты стены распластанный на земле полосатый, пусть и называвшийся теперь «колючей черепашкой», напоминал раздавленное насекомое. Лапы его были вывернуты под неестественными углами, искривлены, словно обзавелись парой-тройкой лишних суставов, вокруг повернутой на бок головы застыла темная лужа не то крови, не то рвоты. «Сдох?» – подумал Ун с надеждой, но по телу зверя прошла судорога, как будто невидимая рука схватила его за загривок и с силой встряхнула.

«Бедняге осталось недолго», – сказал сержант Тур прошлым вечером, когда полосатому доламывали челюсть. «Скука тут… Но теперь уже черепаха скоро ласты склеит, вот увидишь», – сказал Карапуз три часа назад, когда Ун пришел сменить его на посту. И сержант, и рядовой ошиблись.

Полосатый был здоровым и крепким. Он не испустил дух за ночь и теперь разменивал непрожитые сезоны на мучительные минуты и часы, и упрямо отказывался умирать. Впрочем, дело было не только в его воле к жизни. В этом зверинце даже смерть и ее стая не решались идти против капитана Нота и терпеливо ждали, когда же он будет готов поделиться с ними добычей. А капитан не спешил. Каждые несколько часов к полосатому приходил кто-нибудь из ветеринарной службы, делал укол обезболивающего и почти что убегал – вонь там внизу, должно быть, стояла жуткая.

Нет, время еще не пришло, и просто так убийцу не отпустят.

Он будет лежать здесь на пустой площадке у восточной стены до тех пор, пока тело его совсем не откажет. И будет слышать, как совсем рядом ходят и возятся со своими никчемными делами его сородичи. «Стоило оно того? – мысленно спросил Ун у «колючей черепашки». – Мстить. А потом сдаваться. Ради чего? Не хотел, чтобы капитан наказал невиновных? И что же? Они знают, что ты тут подыхаешь. Но никто не станет рисковать ради тебя, никто даже не придет посмотреть, жив ты или нет».

Вспоминая об этом полосатом, его неблагодарные собратья будут думать только одно: «Если я пролью кровь, то капитан найдет меня, сломает мои лапы, изувечит мою пасть и оставит медленно умирать. А на стене будет стоять раан с громовой палкой, и он убьет любого, кто решится подойти ко мне. Нет, я буду послушным». Их животная дикость даже своеобразный подвиг обращала во что-то низкое и примитивное. Ун сплюнул, посмотрел на тяжелые, ленивые облака и усмехнулся. И зачем так раздражаться на пустом месте? Какое милосердие хотел он найти у зверей, если порой не было его и среди разумных? Он вспомнил бедного старика господина Риц-шина и маленькую полосатую в нелепом платье, перепуганную и зареванную. Вспомнил смеющуюся, опьяненную толпу. Вспомнил госпожу Диту, торжествующую в своей совершенной безжалостности. Что он только в ней нашел? На ум пришло пара постыдных, но все еще греющих душу фантазий, и больше ничего. А как он носился за ней! За этой слишком высокой, слишком грубой особой. Нет, Дита была хороша собой, но среди ее гостей нашлось бы с десяток девушек и покрасивее, что уж говорить обо всей Столице. «Настоящая ведьма», – подумал Ун. Проще было признать ее ведьмой, чем себя –мальчишкой. Как просто им было помыкать! Как просто оказалось превратить в верного пса, ожидавшего от хозяйки даже не угощенья или прикосновения руки, а лишь короткого взгляда.

Ун решил, что после окончания службы первым делом отправится к Кару, но теперь передумал. Нет, он поедет прямо в Столицу, заявится в дом госпожи Диты как есть – в выцветшей форме, в грязных ботинках (если они окажутся чистыми и погода подведет – найдет, где их измазать). Может быть, в последний раз он уходил оттуда, поджав хвост, но вернется с высоко поднятой головой. Вернется как раан, которого попытались, но не смогли сломать и который заслужил право на легкой пренебрежение к остальным. Они будут нелепо надушены и разодеты, а он и кепку при них не снимет. Да чем черт не шутит, даже закурит самую дешевую папиросу. Никакой открытой грубости, конечно, со своей стороны не допустит, но всем даст понять, что о них думает.

Удивится ли Дита? Наверное, но вида не подаст. Хотя нет, не удивится. Кто-нибудь из ее друзей заранее предупредит о его приезде.

Эта последняя мысль показалась такой смешной, что Ун позволил себе широкую улыбку. Экая важная персона! Будут еще о нем предупреждать, ну-ну. Хорошо, если гости дома с мраморными ступенями вообще вспомнят, кто он такой. Хотя ему будет достаточно, если вспомнит Дита. Она, конечно, не подаст виду, что оскорблена, и, может быть, даже пригласит его зайти еще. Это было бы очень в ее духе – она не любит отступать. «А я откажусь», – Ун представлял себе эту картину и долго смотрел в сторону, на зеленое море леса, уходящее вдаль за стенами зверинца, щурясь от горячего летнего ветра, потом снова посмотрел вниз, на дергающееся тело, и охнул от удивления.

В трех прыжках от «колючей черепашки», задрав голову, замерла полосатая – Ун сразу узнал Хромую. В руках она держала что-то круглое, кажется, горшок. Ун моргнул, открыл и закрыл рот, не совсем понимая происходящее, потом торопливо наклонился, поднял с деревянного настила винтовку и помахал ею, как знаменем. Хромая увидела винтовку и все равно сделала еще один короткий шаг к телу.

У Уна задрожали руки. Он посмотрел в сторону пятой вышки, такой опасно близкой, лихорадочно пытаясь понять, есть ли там кто-то, и не мог ничего толком рассмотреть из-за бликующих стекол. Если капитану донесут, что Ун подпустил полосатого к «колючей черепашке» и не выстрелил – из него душу вытряхнут. Но стрелять в Хромую? Да даже просто стрелять, чтобы испугать ее? Сама мысль об этом была какой-то абсурдной и дикой. «Что ты творишь? Уходи!» – не от нее, несчастной калеки, он ждал таких подвигов. И ведь она умнее всех здешних полосатых! Так почему совершает такую глупость?

Ун снова помахал винтовкой, хотя и понимал, что это бесполезно. Она покачала головой, сделала еще один шаг, а потом вдруг глянула куда-то в сторону, сорвалась с места и, подпрыгивая, побежала к лачугам, уронив свою ношу. Горшок разбился, на землю брызнула вода. Не знай Ун Хромую, подумал бы, что ее напугало оружие, но он уже услышал тяжелые шаги. От боковой лестницы к нему медленно шел сержант Тур, как и всегда смотрящий куда-то в пустоту перед собой, погруженный, наверное, в какие-нибудь размышления или о скоте, или об урожае картошки.

– Что это ты тут выплясываешь? – спросил Тур.

– Отпугивал полосатых, господин сержант, – ответил Ун, выпрямившись, как и полагалось при старшем.

– А, вот оно что. Дай-ка я посмотрю, что у тебя с винтовкой.

Ун проверил предохранитель и передал оружие. Сержант не стал с осмотром спешить и медленно поворачивал винтовку то одной, то другой стороной, как будто впервые держал ее в руках и был удивлен таким сложным механизмом.

– Вы вчера весь день дежурили, и это дело капитан тоже поручил нашему патрулю... – наконец проговорил он после долгого молчания, задумчиво кивая, так что кепка грозилась слететь с макушки. – Еще и в самую жару. Да. Зол капитан на меня, а достается всем вам.

– Что вы, господин сержант! Такое доверие господина капитана – большая честь!

– Честь? Может быть, – сержант попытался усмехнуться, но глаза его остались все такими же задумчивыми. Он помолчал еще с минуту а потом ни с того ни с сего спросил: – Ты вроде хорошо говоришь на языке полосатых, да?

Ун насторожился:

– Не сказал бы, что хорошо, но понимать их могу, и они меня понимают, господин сержант. В простых вопросах, конечно.

– И ты вроде, как я вижу, с ними ладишь?

Это замечание Уна не на шутку встревожило. К чему клонил старший? Что имел ввиду? И был ли правильный ответ на его вопрос?

– Они не пытаются нападать, и я их не трогаю.

Сержант кивнул:

– Понятно. Хм, но тоже неплохо. Я хочу перепоручить тебе одно дело, думаю, ты с ним справишься. Оно несложное... Но поговорим об этом потом , когда время придет. Сейчас надо думать о другом, Ун. Ты тут допустил серьезную ошибку. Капитан не приказывал отпугивать полосатых, которые пытаются помогать казненном. Он приказал убивать их.

Не успел еще ветер унести последние его слова, как винтовка взметнулась, сталь блеснула холодным светом, хрипло щелкнул предохранитель, сержант без всякого страха и сомнения перегнулся за ограждение и, почти не целясь, выстрелил. Мир онемел, Ун отшатнулся, подняв руки к ушам, и застыл, парализованный теперь уже не громом выстрела, а ужасной догадкой: «Неужели Хромая высунулась из своего убежища?» Невозможно, чтобы сержант... Выстрелил... Ун заставил себя посмотреть вниз и выдохнул с облегчением. Нет, Хромой там не было, если сержант и стрелял, то промахнулся.

– Вы... – начал было говорить Ун и вдруг все понял. Тело «колючей черепашки» обмякло, из лап ушло напряжение, и рядом с головой медленно растекалась новая темная лужа. Ун смотрел на нее, а потом вдруг почувствовал тяжесть винтовки в собственных руках.

– Хороший выстрел, – сказал сержант, – Только попал ты не в того полосатого.

– Но я не... Я не ... Если капитан... – зашептал Ун.

– Я обо всем доложу господину капитану. Он будет доволен. Редко кто все-таки решается выстрелить. А что ты промахнулся – ну, бывает. Ветер, может быть, плечо повело в сторону. Не бери в голову, Ун. Ты побудь здесь, я отправлю ребят, чтобы все проверили. Надеюсь, могу полагаться на твое молчание.

Когда сержант, этот неторопливый и непредсказуемый раан пошел прочь, Уна забила мелкая дрожь. Он потер ухо, ему показалось, что он снова оглох, как было сразу после выстрела, а потом понял, что дело тут в другом. Это не он оглох, это зверинец вдруг затих, звери попрятались в свои логовища, точно в одну секунду все они исчезли без следа и осталось только двое полосатых. Один лежал на земле, мертвый и неподвижный, а вторая, живая, но такая же неподвижная, стояла чуть в стороне от него и смотрела вверх. Ун встретил ее пристальный взгляд, торопливо опустил винтовку, отошел от края стены, и тут же обругал себя за это. Получилось какое-то бегство. Он ведь не стрелял! Она же видела, что он не стрелял? Или нет? Станет еще его бояться, и что тогда? Ун нахмурил лоб, занялся винтовкой, будто во всей Империи не существовало более интересной вещи. Без разницы ему, что там подумает полосатая. Главное, что подумает капитан.

Ун больше не подходил к краю площадки и не смотрел, что происходит внизу. Спустя час по боковой лестнице на стену поднялся Карапуз, он добрался до Уна чуть ли не в припрыжку, забыв о своей обычной важности. Глаза его восторженно горели:

– Сержант сказал все, иди сдавайся в оружейную. Рапорт по пуле, говорит, можешь не писать, он сам напишет, – Карапуз перегнулся через ограждение, присвистнул, – э-э! Болваны. Тушу увезли, а кровь кто будет заметать? Там сейчас мух наплодится – ходить будет невозможно.

Назад они пошли вместе, и Карапуз не затыкался, говоря обо всем на свете. У основания лестницы их встретили Медведь и Птица, непривычно веселые.

– А! – протянул Медведь. – Вот и наш освободитель! Ну ты и мастак стрелять, конечно. И ведь в важных училищах учился! Это ж надо так промазать. А капитан-то надеялся, что мы еще дня два будем этого переломанного сторожить! Расстроится теперь!

Они засмеялись, и смех этот был чертовски заразительным, у Уна даже уголки губ дрогнули, но он вовремя вспомнил, кто перед ним, торопливо попрощался и пошел в сторону оружейной. Правда, оставив товарищей позади, почувствовал не гордость, а тревогу. Она зародилась еще на стене, в последний час ожидания, но теперь стала ощущаться острее. Он не боялся капитанского гнева, его вообще как будто больше ничто не страшило, но в груди неприятно сжимался холодный комок не то печали, не то ожидания беды. Причина у волнения как будто и была, но вот какая – Ун понять не мог. Он перебирал вариант за вариантом и так крепко задумался о своем дурном предчувствии, что не сразу заметил Сан, которая шла ему на встречу, держа под мышкой пару толстых папок. С распущенными волосами, топорщившимися во все стороны, она походила на ходячее пламя, и решительный взгляд ее не обещал ничего хорошего.

«Сержант все свалил на меня», – только и успел подумать Ун, прежде чем Сан преградила ему дорогу.

– Ты правильно поступил, – зашептала она торопливо.

Ун открыл рот, да так и остался стоять.

– Нет, молчи! Тур мне все рассказал! Ну, рассказал... сказку. Как будто я дура. Но ты, Ун, знай, я бы тоже не смогла смотреть, как он мучается. Никто не заслуживает такое наказание. Никто! – она шмыгнула носом, стерла слезы и сказала громко, изображая безразличие, хотя рядом никого и не было: – Приходи завтра утром, ладно? Надо будет сходить в зверинец, проверить кое-что.

Эта короткая встреча у оружейной смогла отвлечь Уна от тревожных мыслей, ненадолго. Ему нечего было стыдиться, он не нарушил никаких приказов или законов, и все равно проворочался полночи с бока на бок, а потом метался и во сне. Милосердное утро сохранило лишь пару обрывков его кошмаров, но и их хватало, чтобы снова и снова внутренне содрогаться.

Ун плелся по зверинцу и никак не мог заставить себя забыть те мерзкие образы. Он выстрелил в Пушистого! В его любимого пса! Что за глупость. Он бы никогда так не поступил. Да и зачем? Пушистый был самым дружелюбным созданием на всем белом свете. Но сон был таким ярким и точным, что Ун все еще чувствовал рельефную рукоять пистолета и в ушах его эхом отдавался резкий рев выстрела. Он мог бы даже поклясться, что и правда видел, как пораженный на бегу Пушистый прыгает в последний раз, падает с беспомощным визгом и пропадает в высокой траве. На самом деле, даже в этом кошмаре Ун не хотел стрелять. Не хотел, но знал, что должен, и потом заплакал, и проснулся, чувствуя, как слезы катятся с щек на подушку...

«Это всего лишь сон, – повторял он, – просто сон».

Его окликнули, и Ун остановился, сбившись с бездумного шага, и чуть не упал, запутавшись в собственных ногах. Он огляделся, с удивлением поняв, что добрался уже до шестнадцатого квадрата. «Ах да, я же шел за Хромой», – подумал Ун и повернулся на голос, зная, что дальше может не идти.

Хромая стояла между двумя лачугами, плоские крыши которых соприкасались, образуя навес. Она опиралась рукой о стену, как и всегда чуть поджимала искалеченную ногу и напоминала раанскую болотную цаплю. Ун кивнул и громко сказал:

– Пойдем.

Хромая медленно отступила назад. Чувство тревоги стало острее и к нему примешалось нелепое ощущение ужасной потери.

«Я и без нее тут смогу справляться», – попытался убедить себя Ун, но повторил:

– Пойдем!

Она осталась на месте и быстрым жестом предложила ему подойти к ней. Уна это насторожило. Неужели опять что-то случилось? Мало им четырех дохлых полосатых, если она нашла еще и пятого... Если так, то он первым же делом спросит у сержанта, когда же эта его мифическая смерть нажрется. «Нет, тут дело в другом», – Ун заставил себя отбросить пустые подозрения, пошел навстречу к Хромой и только и успел спросить: «Что случилось?» – как она кинулась вперед, и ее тонкие, но удивительно крепкие руки обхватили его шею. Ун растерялся, не зная, пнуть ее коленом или оттолкнуть, потерял драгоценные секунды почувствовал тепло дыхания у самого горла, понимая, что не успеет ничего предпринять, и замер, с удивлением понимая, что ничего не происходит.

Зубы Хромой не впились ему в глотку. Она стояла, навалившись на него, и только руки ее подрагивали и беспокойные пальцы то и дело касались обкромсанного уха.

– Пусти, – постарался сказать он строго.

Хромая сжала объятия еще сильнее. Нет, надо было ее толкнуть, но Ун не смог бы сейчас заставить себя и пошевелиться, и лишь зажмурился, когда влажные губы неумело ткнулись в его щеку, а кончик носа полосатой угодил ему в глаз.

– Глупая… Отойди.

Хромая не отступила и теперь, и Ун понял, что крепко держит ее за плечи, торопливо разжал пальцы и осторожно похлопал полосатую по спине.

Она чуть отстранилась, но тут же взялась за правую руку Уна и вложила ему в ладонь что-то мягкое: это оказался платок, вырезанный из серо-зеленой ткани, которую полосатым выдавали на одежду. Вдоль края он был расшит рядами и рядами убористого мелкого орнамента, который состоял из сотен крошечных значков, напоминавших перепутанные птичьи следы, острые, но приятные для глаза. Ун как будто уже где-то видел нечто подобное, но не смог вспомнить когда и где именно.

– Тебе, – сказала Хромая. Серые полосы на ее щеках потемнели, а светлая кожа между ними сделалась почти пунцовой. Ун отвел взгляд, сложил платок и спрятал его в карман, подтянул ремень, чувствуя, как и сам краснеет без всякой на то причины.

– Спасибо.Хотя не произошло ничего страшного, за следующие несколько часов, проведенные в зверинце, Ун не смог выдавить из себя больше ни слова. Беспричинная тревога его оставила, но теперь он чувствовал себя круглым дураком и все никак не мог отделаться от воспоминаний об этом коротком утреннем инциденте. Смотрел на него и так и сяк, ругал себя, за то что стоял столбом, а еще больше за то, что испугался. Он, правда, подумал, что Хромая может ему что-то сделать? Нет, полосатые опасны, но бояться Хромую? Она ведь совсем другое дело. Не как они все. Она была чистоплотнее остальных, аккуратно собирала волосы, а не ходила как лохматая северная корова, хорошо соображала и относилась к раанам с почтением, а после того как пропало прямое влияние Сан – характер ее стал только лучше.

А еще очень хорошо шила – Ун и думать забыл о дыре на своей рубашке и замечал ее шов только во время стирки и то с изнанки. И этот платок... Он тоже был сделан удивительно ловко. Такая мелкая, кропотливая работа! Во время дежурств, когда нечем было заняться, Ун часто рассматривал вышивку, пытаясь понять, что могут значить эти узоры, и значат ли вообще что-то и почему они кажется такими знакомыми. Нет, конечно, это примитивное дикарское искусство, что с него взять, но мастерство есть мастерство.

Ун раздумывал обо этом, и снова и снова с горечью признавал, что если бы все зверье было таким же умным, покладистым и добронравным, как Хромая, то никакие зверинцы бы и не понадобились. Но звери на то и звери – слишком тупы, чтобы это понять. Не могли они по достоинству оценить и помощь Хромой, которая занималась их вонючими ранами, не кривя лица. Она сопровождала Уна, носилась от одного несчастного больного к другому, и никто из этих тварей, похоже, не заботился о том, чтобы отложить для нее побольше еды. Раньше, пока Хромая не обняла его, Ун и не замечал, какая она худая и легкая – что там увидишь за мешковатыми тряпками. «Вот и еще один пример звериной благодарности», – Ун хотел пойти к вожаку ее квадрата, но передумал. Не хватало только, чтобы Хромую начали ненавидеть или бояться из-за его «заступничества».

Нет, тут надо было брать все в свои руки. В первый раз он принес ей несколько ломтей чесночного хлеба, прихваченных из столовой за завтраком, но все пошло как-то наперекосяк. Он ожидал если и не восторга, то признательности, а Хромая уставилась на него с какой-то обидой и подозрением, и спрятала руки за спину. У него были две сестры, но он так и не смог привыкнуть к беспричинной женской упертости. Пришлось буквально заставлять ее взять сверток:

– Да никто не будет тебя наказывать! – выпалил Ун с раздражением. – Что ты боишься?

Она не ответила и в конце концов взяла еду, но потом Ун еще долго ловил на себе немного испуганные взгляд. На следующий день дело пошло легче, и кусок пирога с яблоком она приняла почти без опаски и улыбнулась, а вскоре от глупого страха не осталось ничего.

Правда, Ун быстро понял, что если не хочет, чтобы все принесенная еда доставалась вечно голодным щенкам, которые пронюхали об угощеньях, придется запрещать Хромой откладывать лишний обед «на потом». В конце обхода он устраивался где-нибудь в тени, обычно у стены старого давно пустующего логова в одиннадцатом квадрате, и пока Хромая ела, переписывал на бело собранные для Сан «данные». Она выдумала свое исследование впопыхах, но заставляла его на полном серьезе пересчитывать полосы на лапах подопытных зверей и почти каждый день измерять рост нескольких детенышей.

Но Ун не жаловался. Походы в зверинец, чудные поручения Сан медленно, но верно плели вокруг него паутину привычки, и недели пролетали все быстрее и быстрее. Даже в день двадцатилетия коронации его величества Ун попросил, чтобы его назначили на раздачу корма: . для полосатых – пусть они и не могли понять всю важность происходящего – привезли два грузовика фруктов. Но ему отказали. Сегодня в кормушке дежурил шестой патруль, по уставу чужим там болтаться не полагалось. Это было правильно. Но вечером, стоя в строю и слушая воодушевленную речь императорского чиновника, которой должен был приехать в полдень, но где-то задержался, Ун не мог избавиться от раздражения. Первый, третий или четырнадцатый патруль – номера разные, а суть одна. Наверняка олухи выставили ящики и позволили полосатым толкаться и драться за еду в своей дикой ярости, а сами стояли в стороне и посмеивались над этим. Какая низость! Ведь детенышам и совсем слабым или искалеченным зверям в этой сваре ничего не достанется. Император был щедр, а некоторые подданные превращали его бескорыстную доброту в повод для грубого развлечения.

Ун посмотрел на знамя с птицей, реющее на флагштоке над строем, приосанился, выше задрав подбородок

– ...Его величества не сомневается, что вы...

Завтра праздник наконец-то закончится. Три дня капитан гонял всех за самую малую соринку, заставлял белить заборы и даже в половину сократил патрули. За эти три дня Ун ни разу не был в зверинце. Не то чтобы он хотел там быть, просто привычка требовала, чтобы ее соблюдали! И весь порядок вещей был нарушен ради того, чтобы вот этот чиновник приехал, прочитал речь и уехал, не обратив толком ни на что внимания.

Все это было спектаклем и лицемерием. «Какой командир – такие у него и солдаты», – подумал Ун, и тут же поглубже зарыл эту мысль. «Тише воды, ниже травы. Ни во что не лезть», – напомнил он себе. Нужно просто продержаться еще три с половиной года. Осуждение и возмущенную рожу можно попридержать до того дня, когда поезд будет увозить его из этого проклятого, всем забытого места.

Чиновник наконец-то замолчал, вперед выступил капитан с невероятно одухотворенным лицом. Он разве что не прослезился, как будто речь зачитывал лично его величество. Низкий, отвратительный лизоблюд, без чести и совести.

– В этот светлый день, – объявил капитан своим громким, четким голосом, – вам дозволено отпраздновать и выпить за здоровье его величества, ее высочества и принцев. Не меньше трех тостов за высоких правителей и наследников, слышали меня, негодяи?

Радостный строй ответил дружным согласным хором. Потом все пели славление императору, и Ун удивился, что здешние солдаты даже знали слова и обошлись без шуточных рифм и смешков. Получилось почти прилично, и на пару минут он даже забыл, где находится. А потом они строем направились в столовую, и все вернулось на круги своя.

В училище ужины и обеды по случаю императорских праздников отличались торжественностью, но строгостью, здесь же столы ломились от дешевого вина и закусок. р Сразу поднялся гвалт, и столовая начала походить на обычный, пускай и очень большой кабак.

Медведь сразу поспешил объявить себя вожаком за столом четырнадцатого патруля и взял все в свои руки:

– Сержант сегодня празднует в компании получше, чем вы, лопуху, – сказал он, и все засмеялись, переглядываясь, – но традиции никто не отменял! Подать бутылку новичка!

Карапуз наклонился и достал из-под стола темно-зеленую бутылку, наполненную почти под самую пробку.

Медведь кивнул с крайним самодовольством:

– Вот что, Курсант. Чтобы к концу праздника добрался до дна! Кто с нами в первый раз чествует императора, тот в общую бутылку не лезет! Наливай!

Стаканы наполнились быстро. Медведь прочистил горло и рявкнул первый тост:

– За его величество! Долгих лет и многих побед!

В бутылке Уна было не то крепленое вино, не то какая-то деревенская настойка – по запаху не поймешь, но когда он сделал первый глоток, то чуть не захлебнулся и чудом сдержал кашель. Рот и горло его наполнились огнем, глаза выпятились, щеки и лоб заколола сотня иголок. Он поставил стакан и схватил первый попавшийся под руку кусок хлеба. Но хуже жара были любопытные взгляды товарищей. Свои стаканы они легко осушили в один прием.

– Э-э Курсант! Ничему тебя в твоем училище не научили. Но мы сделаем из тебя настоящего раана. Так, господа! Где первый тост за его величество, там и за ее высочество! Пусть красота ее...

Кто-то заботливо наполнил стакан Уна, и он с ужасом посмотрел на свою бутылку, поняв, что она не опустела и на одну пятую.

– За ее высочество!

За императрицу пили даже охотнее, чем за императора. Особенно страдал этой восторженной любовью, как оказалось, Птица. Когда ему дали слово, он начал посвящать ей один тост за другим. Не пить за царствующих особ было нельзя, и Ун старался не отставать от своих товарищей, хотя держать стакан становилось все сложнее и сложнее.

Они же все переглядывались и чему-то посмеивались. Они считали, что он не умеет пить. Но он им покажет! Все они были гадами. Всем им было плевать и на Империю, и на императора, и на его благородную семью. Зачем он тут сидит?

Кто-то подлил еще, но Ун уже не слушал, за что пьют. Он больше не чувствовал жара и только неотрывно смотрел на Карапуза. У Карапуза было крайне отвратительное лицо, если подумать. Слишком младенческое и при этом хитрое. И смотрел он все время с этакой насмешкой. Постоянной насмешкой. Они все смеялись над ним. Разбить бы их веселые рожи! Чему они радуются? Свиньи. Сытые, ленивые свиньи! Мерзкие отвратительные лицемеры. Хуже того – бесполезные.

Ун рывком поднялся, покачнулся. Его поймали под локоть, и он оттолкнул от себя непрошенного помощника.

– Да куда ты, Ун! Ты не торопись! – смеялся Медведь. – Мы же не сейчас едем. Махнем в город в общий выходной. Ты не ездил туда, да? Ну, вот все и посмотришь, а сейчас сядь лучше.

Ун отодвинул ногой стул, вышел из-за стола. Пусть не трогают его! Мерзкие, отвратительные рожи… Никого из них он не хотелось видеть. Уйти прочь! Но просто уйти это мало, да и трусливо. Он не просто уйдет, он им все выскажет! Этим лживым, поганым отбросам…

– Ты чего несешь? Ты перебрал… Куда ты…

– Да пусть идет…

– Расшибется же. Надо бы за ним присмотреть...

– Тебе надо, ты и иди…

«Прочь! Прочь отсюда!» Пусть они все будут прокляты. И капитан первый из них. И само это место. Он их всех ненавидит. И будет ненавидеть всегда.

– Куда ты прешь? – спросил дежурный, и Ун толкнул его плечом. Ничего он не будет объяснять. Он идет, куда хочет. И сейчас пройдет. – Не буду я ничего открывать, кретин. Тебе бы проспаться.

– Ничего с ним не будет.

– Убьется же.

– Брось. Пусть побродит. Если его сейчас таким кто-то из офицеров увидит – они нам всю попойку зарубят.

Вот чем все это было для них. Попойкой. И ведь никуда ему не деться от этих деревенщин. «Слишком долго я буду с ними. Слишком долго!» – думал Ун, бредя среди покосившихся домов. Встречавшиеся полосатые поспешно убирались с его пути. Боялись? Правильно! Им стоит его бояться! Он не пастух. И не сиделка. Ун пнул корзину. Что-то мелкое разлетелось во все стороны. Камни? Еда? А, какая разница. Быть что здесь, что там, снаружи – никакой разницы. Полосатый с зеленой нашивкой нерешительно приблизился к Уну, но тут же отошел, увидев сжатый кулак. Никакого почтения. Никакого воспитания. Все они… Все… А небо было таким высоким. Ун стоял, глядя вверх. Единственное, что он любил здесь, в диком краю – это небо. Даже в Благословении Императора не было видно столько звезд.

– Ун.

Ун посмотрел в сторону. Полосатых стало больше, и это злило, хотя они и держались на приличном расстоянии. Что они, никогда не видели раана? И как смеют звать его? Помнить его имя. Надо бы...

– Тебе надо назад.

Ун медленно повернул голову направо. Вот зачем он пришел сюда! Точно!

Хромая, возникшая рядом словно из неоткуда, осторожно бралась за его локоть, и лицо у нее при этом было такое до забавности серьезное, но по-прежнему красивое. Ему вообще нравилось ее лицо. И ее глаза тоже нравились. Хотя они и были странные и слишком прозрачные.

– У тебя глаза... синие, – сказал он, с трудом вспоминая правильные слова.

Ему нравилось то, что она тонкая, но мягкая. И нравилось, как она сидела рядом с ним, чуть выпятив ногу в сторону. Как она могла кому-то не нравиться?

Хромая строго покачала головой, потянула его за руку, кажется, туда, откуда он пришел, где праздновали все эти гады. Ун уперся, и не позволил сдвинуть себя с места.

– Не трогай его, Лими. Оставь, – залаял кто-то. – Накажут, если...

И что-то там было еще, Ун, правда, ни слова не понял, Хромая ответила – тоже непонятно, но, судя по тону, грозно, и потащила его в сторону. Правда, теперь он не смог сопротивляться – слишком уж забавной она казалась, когда изображала этакую мрачную решительность.

Ун наклонился, хотел поцеловать ее в губы, но попал в висок, сощурился из-за спутанных волос, защекотавших веки и нос. Он глупо хохотнул и заулыбался как последний дурак, когда Хромая погладила его по щеке. Хотя дарак он есть. Все они здесь дураки, дураками и помрут. Но он, по крайней мере, теперь вроде даже счастливый дурак.

Ну и тесные же у них халупы! Ун попытался выпрямиться, стукнулся макушкой о пологую крышу, зашипел. На дурацком лежаке ног было не вытянуть – стена мешала, приходилось поджимать их, словно в коробке. Нет, быть здесь – противно и тесно. Ун начал подниматься, и Хромая тут же надавила ему на плечи и снова заставила лечь. Что-то она говорила. Точно говорила. И лицо у нее при этом было важное-важное. Она замолчала, покачала головой с досадой – наверное, поняла, что он толком и не слушает, нахмурилась и ущипнула его за щеку. Все ее недовольство было игрой и притворством. Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.

Хромая часто улыбалась, но сейчас ее улыбка была другой, и улыбка эта принадлежала только ему. И сама она принадлежала ему, а он – ей. «А как может быть иначе?», – подумал Ун. Это была такой же очевидной вещью как знание, что небо вверху, в земля внизу. Хотя сегодня земля и вела себя странно и порой шла волнами... Хуже земли были только полосы. Ун смотрел на них и чувствовал, как его укачивает. Как они жили такими? Ун поднял руку к боку Хромой и ткнул пальцем в полосу, проходящую у нее по ребрами. Потом во вторую, чуть ниже. Раз, два, три, четыре, пять… А нет. Это не две полосы. Это одна, но двоящаяся. Сбился. Считать эту полосу за одну или за две? Надо считать темные или светлые? А что есть полоса, а что промежуток? Все полосы покачнулись, перемешались, Ун попытался их поймать, вцепился в бока Хромой. Она наклонилась, и Ун сдался. Не получится их сосчитать. Да и надо ли? Сан не просила.

Хромая опустилась еще ниже, и Ун приподнял голову, насколько мог, и поцеловал ее. Все-таки сама она была не мягкая. С этими полосами ничто не могло быть по-настоящему мягким. Ун смотрел на ее плечи. Полосы двигались, извивались, как змеи. Нет, на это невозможно смотреть. Вск луна виновата: в полной темноте было бы легче. Легче не видеть этих полос. Ун с ворчанием спихнул с себя Хромую, сел, попытался встать и не смог. Голова потяжелела, в горле закололо, Ун подался вперед, согнулся, и его вырвало, а потом еще. Рядом кто-то заворковал, подал воду, которую не хотелось, но пришлось пить, а потом что-то подтолкнуло Уна, положило на бок и укрыло одеялом, из которого невозможно было выпутаться.

Ун отвернулся, заслонился от света сгибом локтя, заворчал сквозь дремоту, чувствуя как давящую боль в затылке. Плохо, очень плохо, но надо было вставать, не хватало только пропустить поверку. Он приоткрыл глаза. На подгнившей доске кто-то выскоблил ряды и ряды чуть пляшущих значков, наверное, пытался изобразить птичий след. Много птичьих следов. Но кто? И зачем было так портить стену? И что это была за странная такая стена? В каких-то темных подтеках и с пятнами желтоватых лишаев?

А потом в один момент Ун вспомнил все, замер, не веря самому себе, медленно повернулся, надеясь, что ошибается, и зная, что прав.

Хромая сидела у занавешенного входа, склонившись над какой-то тряпицей, и в ее руках мелькала иголка – вверх-вниз. Она как будто почувствовала его взгляд, оторвалась от шитья, выпрямилась и улыбнулась. «Нет, нет, нет!» – Ун вскочил, ударился макушкой о крышу, выругался, бросился к дверному проему и замер на месте, поняв, что стоит совершенно нагой, как мать родила. Хромая отложила ткань, поднялась, проскользнула к лежанке, и Ун с дрожью отпрянул от нее, боясь, что она его тронет. Полосатая достала из угла аккуратно сложенные вещи, Ун схватил их, принялся одеваться, с чертыханием кое-как завязал шнурки, отпихнул Хромую, которая ему что-то протягивала, выбежал в тесный двор квадрата, столкнулся с какой-то дряхлой полосатой самкой, посмотревшей на него с раздражением и возмущением.

«Эти сволочи меня напоили... Специально... Это они все задумали...».

Хотелось побежать, и Ун с трудом сдерживал себя, сохраняя последние остатки достоинства. Бег его уже не спасет – солнце стояло высоко, поверка, конечно, давно прошла. Если бы он проснулся пораньше, этот позор еще можно было бы скрыть... Ун горько усмехнулся. Как такое скроешь? Не по воздуху же он сюда прилетел? Конечно, дежурный знает, что он тут и...

Откуда-то донеслось:

– А! Вот он!

Ун посмотрел вверх, на стену, но так и не смог понять, где стоял крикнувший патрульный. Нет, все услышат, где он был. «Но не больше!» – никто из этих гадов не узнает, что тут произошло. Уснул он у какого-нибудь квадрата как последний забулдыга – пусть над этим и зубоскалят! Остальное не их дело. Да, никто не узнает всей правды, но сам он будет помнить. «Скотоложцы», – снова вспомнились слова отца, но теперь сам он стоял среди солдат, на которых обрушивался тот праведный гнев.

Захотелось не то завыть, не то заплакать, не то пойти в душевые и отскрести кожу с мяса. Только если бы он и мог обновить всего себя с ног да головы, правда бы от этого не изменилась.

Когда до главного входа осталось шагов десять, дверь открылась, из коридора в стене выступил улыбающийся, бодрый и невероятно счастливый капитан Нот. «Мне конец», – подумал Ун.

– А вот и мое потерянное дитя. Видите? – сказал капитан кому-то, стоявшему во мраке, у него за плечом. – Говорил же, никакой орел его не унес. Ну и вид у тебя, солдат. Соберись.

Ун остановился перед офицером, постарался выпрямиться как мог, хотя все еще не до конца чувствовал собственное тело.

– Слушаюсь, господин капитан.

– Да, рядовой... Решил я, совершенно случайно, побывать на явочном построении вашего патруля, а Тур не смог объяснить, куда же это подевался мой любимый боец. А ты значит, вот где. Что это ты тут делал?

Ун молчал.

– Я задал вопрос.

Ун перестал сопротивляться воспоминаниям, пристально посмотрел на капитана, прямо в его довольные, хитрые глаза.

– Это вы, – просипел Ун нетвердым голосом, – Это вы велели им напоить меня!

Конечно, капитан это все подстроил! Только он был способен на такую подлую жестокость!

– Ты что несешь? – на лице капитана отразилось все: удивление, непонимание, недоверие и насмешка. Но зол он не был, и это еще сильнее задело Уна. Лучше бы он заорал! – Вы...

– Я вижу, ты так и не отошел от вчерашнего, солдат.

– Вы чем-то меня напоили! Вы приказали им!..

– Ты, идиот, вылакал половину бутылки неразбавленной настойки. После первой рюмки надо было покашлять, как делают новички и живые рааны, которым свое горло жалко. Все бы посмеялись и налили бы тебе нормального вина. Но Ун у нас не такой. Весь в папашу! Упертый, высокомерный засранец. Ты, прежде чем нести свой пьяный бред, лучше скажи мне, рядовой, где твой головной убор? Что у тебя с рубахой? Что за внешний вид?

Ун не успел остановить себя, рука потянулась вверх, хотя он уже и так понял, что стоит без кепки. И почувствовал, что воротник перекошен, рубашка топорщится, и побоялся посмотреть вниз на неправильно застегнутые пуговицы.

– Иди назад, солдат. И без кепки не возвращайся.

Капитан сказал это очень серьезно, но лицо его перекашивал оскорбительный, еле сдерживаемый смех. Он развернулся, пропал в коридоре, и тяжелая дверь захлопнулась.

Ун побрел обратно. Была ли при нем кепка, когда он пришел сюда? Кепка, кепка… Он злобно посмотрел на полосатого, который хотел перебежать перед ним дорогу, и тот попятился. На ходу Ун пытаясь правильно застегнуть пуговицы, но пальцы не слушались, став каким-то слишком большими и неуклюжими. Он остановился, одернул рубашку, совершенно отчаявшись от безнадежности этого простого по сути дела и собственной беспомощности. «Никто не узнает, что здесь произошло», – хорошее утешение. Но какой с этого прок, если сам он будет знать и помнить?

Перед ним вновь оказался просторный светлый кабинет, заставленный огромными шкафами. Отец был у окна – настоящий, недосягаемый великан. И великаном он стал, не потому что Ун опять сделался ребенком, а потом что Ун – отвратительное насекомое.

«И это судило меня за любовницу? Забавно», – сказал отец-великан и засмеялся голосом капитана. «Я был пьян! – попытался оправдаться Ун, и только разозлился еще сильнее, чувствуя все мелочность и нелепость своих слов. – Это она... Я бы... Да я бы никогда...» Надо ей пригрозить. Чтобы держалась подальше. Чтобы больше не смела к нему приближаться!

– Ун.

Ун вздрогнул и замер, как загнанная котом мышь. Хромая выглянула из-за угла, нерешительно проковыляла к нему, отдала кепку и строго покачала головой, а потом быстро и аккуратно застегнула все пуговицы на его рубашке и поправила воротник.

«Я оступился, – подумал Ун и заверил себя: – но больше такого не повторится».