Красный волк

Глава IX

Портрет Императора висел над полкой с грамотами и рядами пустых разноцветных баночек. Сложно найти для него более неподходящего место, но по-настоящему великого правителя невозможно принизить такой мелкой гнусностью. Даже если сменить его парадный красный мундир на бедный костюм, все равно останется выправка, благородство в чертах лица, пара круглых пятен на щеках, аккуратно заостренные уши и яркие зеленые глаза, взгляд которых не давил, но приковывал к месту.

Ун посмотрел на портрет, потом на бывшего владельца аптеки и его жену. Серошкурые горбились, таращась в пол. Дрожащими губами, сбиваясь и глотая слова, они медленно повторяли слова клятвы смирения и вины.

– ... и с этого дня каждым своим дыханием я буду доказывать, что моя верность империи и его величеству безгранична, и когда придет время…

Что за печальное зрелище! Даже не печальное – жалкое. Ун старательно выпрямился. Инструктор, рядом с которым он стоял, зевнул в кулак, кажется, уже в третий раз.

Аптека, занимавшая первый из двух этажей дома, была тесноватой для целой толпы учеников, и здесь становилось душно, но Уну отчего-то показалось, что их наставник зевает совершенно не из-за этого. И его можно было понять: послушай такое бурчание серошкурых пять минут – и можно уснуть стоя.

– ...таково слово и клятва. И пусть имя мое будет забыто и проклято, если… если я нарушу его.

Серошкурые замолчали. Мужчина шумно выдохнул, круглобокая жена, мертвой хваткой вцепилась в его руку. Ее подбородок подрагивал, точно она сдерживала рвущиеся наружу слова.

«Все их клятвы просто уловка», – снова убедился Ун. И в который раз пообещал себе всегда быть настороже с этими скользкими существами.

– Что ж, вы все свидетели, – высокая раанка в аккуратном сером платье вышла из-за прилавка. – Теперь к делу.

Она легким жестом пригладила красные пряди, такие яркие по сравнению с тускло-черными волосами серошкурых, осмотрела отряд и их инструктора с плохо скрываемым раздражением.

– Его Величество почему-то решил положиться на вас. Так что не вздумайте тут позориться. Вы не мародеры и не воры. Сорены добровольно отдают все свое имущество в казну, чтобы подтвердить верность стране и новой клятве. Только попробуйте что-нибудь сунуть себе в карман – предстанете перед Высокой комиссией наказаний. Как воры, – подчеркнула она и как-то нехорошо взглянула на Уна. От этого насмешливого осуждения у него внутри все похолодело. «А ведь я вроде как главный в отряде. Неужели если что случится, то мне попадет за других?». – Все вещи укладывайте в коробки и несите вниз. Господа счетоводы, – она кивнула в сторону трех раанов, устроившихся за складными столиками у окна, – будут вести опись и распределение. Лекарства вы перебирать не будете, хватит с вас пары комнат.

Раанка взглянула на часы, аккуратно оттянув рукав платья, нахмурилась еще сильнее и покачала головой.

– Времени у вас до трех часов. Ну, что стоите?

Ун растерянно покосился на безразличного, погрузившегося в раздумья инструктора, потом встрепенулся и повернулся к своим товарищам, молясь про себя, чтобы голос его не подвел:

– За мной.

Взяв несколько картонных коробок, он пересек зал и начал подниматься вверх по лестнице, ведущей на жилой этаж. Сердце билось все быстрее, ладони взмокли и уши заложило.

«Я делаю что-то не так? Вдруг я ошибся? Я не должен был идти?». Он представил, как оборачивается, а лестница пуста, и все смотрят на него удивленно, а кто-нибудь даже посмеивается. Медленно Ун взглянул через плечо и чуть не споткнулся.

Его товарищи следовали за ним.

«Неужели я и правда главный?».

Захотелось остановиться и пропустить их всех вперед. Ведь он точно не может быть главным! Его прадед бы мог. И отец, а он...

«Трус! Снова собираешься остаться в стороне, пока другие исполняют общий долг?». И гнев, и стыд – Ун не знал, что жалило больнее.

– За мной, – повторил он не для них, но для себя, и прибавил ходу, перемахивая через ступеньку.

На втором этаже коридор вел в две небольшие комнаты и уборную.

«Что бы сделал отец?».

У Уна подрагивали коленки, но с непонятно откуда взявшейся решительностью он разбил свой отряд на четверки, поровну разделил между ними коробки, и сказал:

– Носить вещи вниз будем по очереди. И управимся до часа дня!

Отряд ответил дружным:

– ДА!

«Великое опустошение» началось со спальни.

Ун полез снимать шторы, пока его товарищи быстро распределились между двумя платяными шкафами, книжными полками и тяжелым сундуком, накрытым вязаной круглой салфеткой.

Поначалу отворачиваться от них было как-то страшновато. Ради шутки они могли устроить что угодно, но дело пошло как-то удивительно скоро. Коробки одна за другой отправлялись на первый этаж. Среди соренского добра, к общему разочарованию, не нашлось ничего интересного. Обычная одежда, обычные бытовые мелочи, обычные книги – несколько трудов по медицине, два из пяти томов истории Объединительной войны (разумеется, сорены предпочитали читать только о той половине войны, где они побеждали), собрание романов о путешествии к северным островам. Тут же подле книг еще больше вязаных салфеток, на них – фигурки из белого стекла и синяя вазочка с сухой веткой репейника.

Лишь один раз возникло общее смятение. Пока Ун помогал Ри заворачивать большое круглое зеркало в плед, команды толпой сбились у углового шкафа. В выдвижных ящиках обнаружилось женское белье, явно принадлежавшее серошкурой, оставшейся внизу, став причиной глуповатого смеха и не менее глуповатых шуток. Все норовили потрогать его и прикидывали на чью голову налез бы такой размер. Ун и сам хотел отпустить что-нибудь колкое, но почувствовал на затылке тяжелый отцовский взгляд, и прикрикнул:

– Мы выбиваемся из графика!

Преувеличение, конечно, но зато его товарищи отложили нижний женский гардероб, и прошло совсем немного времени, когда в спальне не осталось ничего, кроме пустых шкафов, голой кровати без матраса, распахнутого голодного сундука и скелетов книжных полок. Даже ковер скатали и уже унесли вниз. Ун видел его в окно: ковер обмотали веревкой и положили во дворе к горе тумбочек, столов и стульев, вынесенных из других домов. Ун знал, что некоторые сорены живут не в трущобах, но даже не подозревал, что их настолько много.

Благословение императора и впрямь был странным городом.

Ун прошел в соседнюю гостиную. Эта комната была больше и светлей, но казалась совсем тесной из-за суетившихся раанов. Его приказы тут были уже не нужны. Все происходило само собой. Ун нашел свободное местечко у буфета из рыже-красного дерева и принялся собирать расписные тарелки, стоявшие на самодельных подставках.

Как это, наверное, странно. Жить себе, а потом узнать, что надо все оставить и уехать в неизвестность. Ун представил, как какой-нибудь сорен перебирал бы его вещи, его книги, его записи, как рассматривал бы их, посмеиваясь, складывал в коробки, и поежился. Но чтобы прогнать смущение хватило одной быстрой мысли: «А сколько среди этих серошкурых владельцев аптек заговорщиков?». Его сестры и многие другие умерли бы, а они сидели бы в этих самых креслах с дурацкими цветочками на обивке и пили бы чай, радуясь своему зловещему успеху.

Ун заскрипел зубами.

Стараясь сохранить спокойное выражение лица, он вытянул из дальнего угла буфета плоскую коробочку. Внутри были засушенные кленовые листья, письма в вскрытых конвертах и исписанные тетради. Под ворохом ветхих листов нашлась небольшая картинка в серой рамке. Ун смахнул пыль со стекла, повертел картину и так, и сяк, пытаясь понять, на что смотрит – слишком уж широкие и хаотичные были мазки. Вроде бы пейзаж, а вроде и нет. Ему привиделось озеро, серо-белый берег, полоса зелени и леса, розовато-синее небо. Но достаточно было один раз моргнуть, чтобы этот образ ускользнул.

Да разве мог это быть пейзаж? Ветки на деревьях совершенно не прорисованы, одни пятна. Деревья ли это вообще?

Ун перевернул картину, на задней крышке не нашлось никакой подписи. Его сестры любили рисовать, и даже у них получалось лучше. Они, по крайней мере, знали, как на самом деле выглядит мир.

«Какая-то мазня», – нахмурился Ун и вытянул руки, чтобы посмотреть на картину издалека. Так она выглядела интереснее. И было в ней… Ун снова протер стекло.

«Я бы нарисовал лучше. Понятно, почему это вот спрятано, а не стоит на полке».

Ун потянулся, чтобы бросить ее в коробку, но вместо этого взглянул еще раз, пытаясь понять, почему кому-то захотелось бы владеть таким неловким рисунком. Он расфокусировал взгляд, позволяя картинке чуть расплыться. Границы мазков пропали. И Ун словно заглянул в маленькое мутное окошко. Это был летний закатный час, низкое солнце било ему в глаза, и пахло влажным теплом и лесом. Конечно же, тем самым лесом, в который они вместе с матерью и отцом ездили на время его каникул, пока жили на юге. Там у них был дом с большой верандой. И сок, Ун никак и нигде не мог найти такой же сок, как готовили там... Взгляд сфокусировался. Ун с испуганным благоговением рассматривал мазки, и они больше не выглядели такими уж случайными. Наверное, на эту картину надо было смотреть издалека или краем глаза, как бы нечаянно.

«Надо над этим еще поразмыслить».

Ун начал вскрывать рамку и замер, слушая, как удары сердца отдаются в ушах. Пальцы вспотели, дурнота накатила волной. Он представил, как вытаскивает бумагу, сворачивает, прячет под рубашку, а потом... Несколько ребят из отряда внимательно смотрели на него.

«Господин управитель, ваш сын – вор. А достоин ли отец преступника занимать такой высокий пост?..».

Быстро, точно гадюку, он положил картину в коробку, сгреб туда же несколько мелочей, подушку с кресла. Уже можно нести все вниз? Или лучше собрать еще? Кто-нибудь что-нибудь заметил, догадался?

«Они видели, что я собирался сделать? Вдруг они решат, что я все равно что-то украду?». Ун почувствовал, что вот-вот и снова застынет, схватил коробку и вышел из гостиной, надеясь, что все уже обо всем забыли. «Но не опомнись я вовремя...» Отец бы... отец... нет, даже думать было страшно, что сделал бы отец. Как огорчился бы!

– Ты долго собираешься вот так пялиться в пустоту? Подойди к свободному счетоводу и выкладывай вещи по одной.

Ун заморгал, краснея. Пустой задумчивостью и тратой времени ничего не добьешься, отец так всегда говорил.

Раанка оторвалась от записей и указывала в сторону счетоводов. Рядом с ними стояли бывший аптекарь и его жена, с выцветшими почти до белизны серыми щеками и мокрыми глазами. Эти двое, жалкие, примитивные, казались здесь двумя случайными заблудившимися под дождем прохожими. И оба они состояли не из плоти, а из десятков и десятков ускользающих вещиц, вязаных салфеток и нелепого огромного белья и чулок.

– Мальчик?

– Извините, я хотел спросить...

Уну не с первого раза удалось вытащить из коробки картину. Раанка тяжело вздохнула, аптекарь вдруг дернулся, точно хотел броситься вперед, но жена сжала пальцы на его запястье, замерев.

– Можно я возьму себе эту картинку?

Усталое раздражение раанки сменилось холодной серьезностью. Она взяла картину, покрутила ее, морщась. Ун отчаянно начал искать глазами инструктора, боясь представить, что он сейчас скажет. Но тот тихо посапывал на стуле в уголке.

— Какая-то старая детская мазня. Айн, взгляни-ка.

Ближайший к раанке счетовод оторвался от толстой учетной книги и принял картину, осмотрел ее со всех сторон.

«Ох, император! Какой я дурак? Что я выкинул? Зачем?».

Ему захотелось провалиться сквозь землю, перестать существовать, раствориться в ничто. Неужели он, сын своего отца, как какой-то ребенок выклянчивает понравившуюся игрушку? На таком важном задании?

Даже аптекарь смотрел на него с непонятным удивлением и смесью облегчения и растерянности. Должно быть, эта картина была ему дорога. Или же он пытался вспомнить, откуда она вообще взялась? Уну стало стыдно, но он напомнил себе, что ее все равно заберут. Сорены не могли сохранить ничего, даже одежду. Их раскаяние должно было быть абсолютным.

Счетовод заговорил негромко:

– Рамка самодельная, ничего не стоит. За сам рисунок не скажу, но, по всей видимости, детский.

Он вернул раанке картину. Она постучала ноготком по слегка запыленному стеклу.

– Она ничего не стоит, но, мальчик, я же говорила: мы не мародеры. И не воры. Все вещи изымаются в пользу империи. Мы ничего не отбираем у этих несчастных для себя.

Ун потупил взгляд.

– Извините, – чуть хрипловатый голос аптекаря прозвучал с едва заметной дрожью.

– Что? – закатила глаза раанка.

– Я полагаю, что эта картина отправится… на длительное хранение, на склады. На неопределенный срок.

Раанка кивнула и растерянно взглянула на большой ящик, забитый сломанным старьем.

– Если вы не против, – он нервно улыбнулся, – я бы мог подарить эту... этот рисунок молодому раану.

Счетоводы уже ничего не писали. Женщина посмотрела на них вопросительно, они дружно пожали плечами.

– О подобных случаях нам ничего не говорили. Но если предмет не представляет ценности... Думаю, мы можем сделать такое исключение, – сказал один из них.

Сорен торопливо кивнул, облизнув губы:

– Добрый господин, дарю вам эту картину. Если вы, конечно примете ее...

Ун растерялся, не зная, должен или нет благодарить бывшего аптекаря, но раанка сунула ему в руки рамку и цыкнула:

– Вот. Доволен? Только не вздумай никому ее показывать и хвастаться. Тут не сувенирная лавка. А теперь не трать-ка мое время. Тащи вещи к счетоводам и иди. Наверху, кажется, уже шумят.

Часы еще не успели пробить два, когда жилые комнаты на втором этаже опустели. Сбившись на первом этаже, отряд заворожено наблюдал, как грузчики выносят последнюю мебель.

Некоторые ребята, а вместе с ними инструктор, все-таки проснувшийся под конец, пошли посмотреть на совершенно опустевшие комнаты. Ун тоже хотел, но потом мельком взглянул на бывшего аптекаря и его жену, на две эти испуганные, чужие для всего здесь фигурки, коснулся картины, спрятанной под полой пиджкака, попрощался с раанкой и счетоводами и поспешил уйти.