Красный волк

Глава XXVIII

– Кто отпускал тебя в зверинец? – нож сержанта Тура вновь впился в край палки и срезал узкую полосу коры.

Ун готовился к этому разговору – хотя и надеялся, что его не будет или что он случится гораздо позже – и все равно не смог справиться с легкой дрожью в коленях.

– Господин сержант, я не знал, что для посещения зверинца мне нужно получить дополнительное разрешение.

Слова, казавшиеся такими выверенными, тысячу раз обдуманные и передуманные, прозвучали как будто нагло, с вызовом. Старший посмотрел исподлобья, и тень от низко надвинутого козырька кепки сделала его взгляд глубже и злее. Будь это не сержант Тур, а кто-то другой, после такого взгляда он бы встал с лавки, выпрямился во весь свой рост и ударил – и повезло бы, если бы ударил кулаком, а не всадил в шею короткое, хорошо отточенное лезвие.

– У вас сегодня наряд в прачечной.

– Я знаю, но, господин сержант, как же поручение доктора Сан?

Сержант молчал. Долгую минуту шептались только нож и кора.

– Она уехала.

– Да, и она не приказывала мне прекращать наблюдение.

Нож замер, потом вновь начал снимать с палки слой за слоем, кроша зеленовато-белую мякоть. За руками сержант больше не следил, как будто совершенно не боясь порезаться, взгляд его, теперь уже настороженный, но почти не сердитый, намертво впился в Уна. И во взгляде этом теплилась неясная надежда, которой нельзя было позволить затухнуть.

– Господин сержант, я могу написать письмо доктору Сан, чтобы получить разъяснения. Если никакие наблюдения больше не нужны, я, конечно, все прекращу. Прикажете, не буду пока что ходить в зверинец, хотя это, конечно, сильно повредит делу, когда...

– Я сам напишу, – перебил сержант. Он поднялся, выбросил палку, сложил и спрятал в карман нож. – Сегодня отправлю запрос. В зверинец пока ходи. А дальше видно будет.

Ун ухмылялся, смотря вслед сержанту, который разве что не бежал. Правда, ухмылка эта была печальной. Да, он победил в битве, вырвал немного дополнительно времени – и что с того? Война уже проиграна. Сан ненавидела это место – пусть и по совершенно дурацкой причине, и она сюда никогда не вернется.

«В худшем случае ответ придет недели через две, – прикидывал Ун, – в лучшем, через месяц, а может и два». Два месяца сначала казались гигантским сроком, но дни ускользали незаметно, первая неделя пронеслась как одно мгновение, а потом и вторая, и вот уже до осени осталось всего ничего. Ун посмотрел в синее небо, заглядывавшее в тесный промежуток дворика, потом на Лими, которая сидела напротив него на земле, подобрав под себя здоровую ногу. Она то и дело поправляла рукав – слишком широкий и бесконечно сползавший с полосатого плеча, но все внимание ее было отдано подарку. Ун никогда в жизни не видел, чтобы кто-то с таким любопытством и осторожностью листал пустую тетрадь.

Сказать ей, что скоро он не сможет приходить так часто? Что видеться они будут только во время его редких дежурств? Он раздумывал об этом каждый день и каждый день выбирал молчание. Не хотелось портить их последние долгие встречи лишней печалью. Довольно было и его страданий из-за ожидания неизбежного.

От одной мысли, что придется с утра до ночи работать бок о бок со своими «товарищами», делалось тошно. Радовало только, что теперь не надо будет терпеть их навязчивое дружелюбие и давить из себя смех в ответ на деревенские сальные шуточки – в последнее время все стало как в старые добрые времена. Они снова его сторонились, замолкали, когда он подходил, и старались сесть подальше в столовой. Наверное, завидовали. Он ходил в зверинец – они терпели наказания и трепки от сержанта, который совсем с цепи сорвался и начал требовать ото всех и по всем правилам, чего никогда прежде не бывало. Ну и пусть ненавидят, пусть завидуют, это честнее, и ему можно больше не притворяться, что он один из них.

Да и чего он лишался, потеряв их компанию? С Лими все равно куда интереснее. Она восхищалась раанскими изобретениями и могла часами слушать истории об Империи, с ней было о чем поговорить. А еще от нее пахло ромашкой. Ун потянул носом воздух. Да, определенно пахло. Он подарил ей настоящее банное мыло, вместо того темно-коричневого слюнявого куска, вонявшего жиром, которое выдавали всем полосатым, и не пожалел об этом.

Лими перевернула очередную пустую страницу. Мимо них, прижимаясь к стене логовища, прошла дряхлая самка с ведром. Она отвернула узкую морду, но Ун успел заметить сощуренные черные глаза, сморщенный нос и лоб. Лими тоже была чужаком в своей стае. Она умела лечить, она быстро училась, она помогала Сан и давно уже не выполняла никаких рабочих норм. Зверье же здесь было пусть и тупым, но завистливым. Наверное, набрались этому у своих сторожей. Лими их долгие, осуждающие взгляды будто бы и не замечала. Хотя, наверное, не считала нужным их замечать. И он не будет.

Ун потянулся вперед, ткнул пальцем в разворот тетради:

– Не смотри ты, там все одно и то же. Лучше попробуй что-нибудь начертить.

Лими вздрогнула, схватилась за косу:

– Нет, я все испорчу. Давай ты первый?

Она выудила из кармана юбки автоматическую ручку.

Ун улыбнулся, вспоминая, как принес этот маленький подарок. Лими знала, что это за вещь, видела такие у Сан и других докторов, и все равно долго не могла понять, как с ней обращаться и как правильно держать. Поначалу на обрезках газетных листов из-под ее руки выходили кривые дрожащие крючки. Но уже к третьему дню рисунки полосатой стали тверже и уверенней. Она несколько раз перерисовала значки с оборота картины и теперь добавляла птичьим следам наклон и завитки, которые никогда не смогла бы вышить или выскоблить на стене. Хотя без них Уну нравилось даже больше – украшения мешали простой, но приятной прямоте.

– Лими, у тебя хорошо получается.

– Нет. Хочу, чтобы ты начал.

Пришлось сдаться. Ун принял из пахнувших яблоками пальцев ручку и не стал долго мучить себя раздумьями. Он намалевал в правом верхнем углу первое, что пришло в голову.

Лими смотрела на цветок с пятью лепестками долго, щурилась, наклоняла голову то к правому, то к левому плечу. Наверное, эти ее синие глаза видели дурно. Как все-таки жалко, что природа была такой жестокой и что...

– Это червяк, – сказала она, поднимая тетрадь, – крылатый червяк.

Ун опешил, быстро развернул к себе страницу. Какой же это червяк? Вот лепестки, стебель, и все остальное, что там полагалось цветку.

– Это не червяк. Ты неправильно смотришь! Вот здесь же... Вот...

И тут до него дошло. Ун посмотрел на Лими. Короткие серые полосы, тянувшиеся под глазами к носу, подрагивали на щеках, раздутых от едва-едва сдерживаемого хохота.

– Это не червяк, – упрямо повторил Ун.

Лими примирительно закивала:

– Да-да, – она подвинулась ближе и обняла его, – я знаю.

На один единственный миг Ун оказался не здесь и не теперь, как будто само прошлое коснулось его. Не было никаких картин, возникающих перед внутренним взором, только чувство прекрасной неизвестности и совершенной безопасности. Это нелепое чувство быстро выцвело, но еще несколько дней, едва осязаемое и недостижимое, следовало за ним всюду и заставляло глупо улыбаться без всякой причины.

А потом, на десятый день осени, пришли те два письма.

Ун сразу догадался, зачем сержант приказал ему задержаться после утренней поверки – знал, и все тут, а по непривычно миролюбивому виду старшего понял, каких именно ждать новостей.

– Сан велела, чтобы ты продолжал вести записи. И еще. Тебе тоже пришло письмо. Я прихватил, вот, возьми.

– Спасибо, господин сержант!

Письмо Кару Ун послал совсем недавно и не ожидал, что ответ сестры придет так скоро. «Должно быть, это какое-то старое письмо, не могла же она…» – Ун перевернул конверт, посмотрел на имя отправителя, и зубы заскрипели, точно перемалывая песок.

– Да как ты… как ты… – слова сорвались с языка против его воли. Ун вскинул голову, огляделся и выдохнул с облегчением, поняв, что сержант уже ушел. Он смял и нервным движением сунул конверт в карман.

«Мелкая поганая змея!»

Как Тия посмела написать ему? Предательница. Отцеубийца.

«Тебе же лучше, чтобы я не вспоминал, что ты существуешь», – Ун пережевывал эту мысль снова и снова, и она смешивалась с пробудившейся старой злобой, которую он так долго пытался не замечать. «Я выкину твое письмо, выкину, не читая, даже не открывая, поняла?» – решение это, показавшееся таким легким и жестоким, целиком захватило его, и он даже не сразу заметил, что Лими дергает за край исподней майки.

Ун думал, что вид у него сейчас пускай и немного злой, зато торжествующий, но она спросила:

– У тебя что-то болит?

– Нет.

– У тебя такое лицо, – Лими аккуратно, легко коснулась его лба. – Как будто что-то болит.

Ун потупил глаза, все еще злясь, но уже на самого себя. Надо было держаться решительнее и сохранять достоинство. Не хватало еще разрыдаться у нее на плече.

– Со мной все хорошо, – Ун произнес эту ложь уверенно и поспешил сменить тему: – Я же просил тебя не брать это, да?

Он стянул кепку с Лими, она лишь невинно улыбнулась, и думать о каких-то там письмах сразу расхотелось.

Возвращаясь из зверинца, Ун больше не чувствовал ненависти, только азарт, который подсказал, как стоит поступить. Зачем рвать что-то, если можно это сжечь? Костер выйдет совсем маленький, зато от бумаги не останется ничего. Ни обрывка. Ни воспоминания. Все, что она написала – исчезнет без следа. Могла ли существовать месть совершенней? Ун представил огонь, пожирающий письмо, и улыбнулся, прикидывая, где и когда воплотит свою блестящую идею. С одной стороны, хотелось избавиться от змеиной шкуры побыстрее, с другой – всегда приятнее растянуть удовольствие. «Пусть присылает еще, и остальные тоже сожгу», – подумал Ун, но не прошло и пары минут, как в душу его вгрызлась страшная догадка: «Вдруг что-то случилось с мамой?»

Вскрытый конверт полетел на землю, Ун, как мог, разгладил письмо, начал лихорадочно читать, перепрыгивая со строчки на строчку, боясь и ожидая узнать самую мрачную из возможных новостей, но с каждым новым словом запинался, возвращался назад, и уши его краснели все сильнее.

Мало их семье было оговоренного в измене – не хватало только настоящей шлюхи.

Ун сложил письмо и тут же сжал его в кулаке, чувствуя, как уголки впиваются в пальцы.

Тия не стала писать, от кого понесла, и гадать было бесполезно – вариантов слишком много. Да и что он знал о своей сестре? Как выяснилось в их последнюю встречу – ничего. Но это все было уже не важно. Ребенок у Тии «почти испекся», как говорили слуги на севере, а вот деньги плодиться сами собой отказались. «И куда же делось твое высокомерие?» – Ун представил сестру, но как ни пытался, все не мог увидеть ее с большим животом. И хорошо. Так легче на нее ругаться.

Мало Тии было просто убить отца, ей нужно было еще и опозорить все, что он так оберегал. Ветер еще не успел разнести его прах над Раанией, а она уже принялась развлекаться. Ненависть ненавистью, но должно же быть хоть какое-то уважение. Не к самому отцу, так к семье, к предкам, к прадеду, в конце концов.

«Хорошо, что Кару уже вышла замуж», – только это и утешало. Одно дело, когда нагуленные дети были в роду черт знает когда и у кого, другое – когда они появляются здесь и сейчас. Такое пятно невозможно скрыть, и при их «богатстве» на него никто не станет закрывать глаза. А Столица только казалась огромной и легкомысленной. Там все обо всём знали, и в домах, вроде дома Диты, пусть и притворялись, что не помнят изгоев, на самом же деле, внимательно следили за их провалами и несчастьями.

Пообедать не получилось – кусок не лез в горло. Ун повторял, что все это его больше не касается, что Тии он ничего не должен, и что она теперь сама по себе – но мысли все равно возвращались к ее мольбе о помощи.

«Побирайся», – Ун представил, как она будет бродить где-нибудь в Западном парке с протянутой рукой, и не смог удержаться от едкой ухмылки. Может быть, сержант Тур не так и не прав? Может быть, и есть где-то его боги, и они воздают по заслугам подлецам и предателям?

«Побирайся».

Или беги к господину Ирн-шину, объясняйся, проси. Хотя зачем объясняться? Он и так знает, и только сидит и ждет, когда же перед его благодетельной особой согнут спину.

Можно было так ей и написать: «Побирайся». Если бы не мать, на мизерном содержании которой Тия попытается продержаться в первое время. Если бы не отец, которого станут вспоминать как «Тот изменник, у которого дочь под забором...» И если бы не чертов ребенок. Этот проклятый выродок... Ун удрученно вздохнул. Нет. Он хотел, да что там – старался, но не мог по-настоящему возненавидеть его. Тия была главной виновницей всех грядущих бед, а ребенок станет их главной жертвой. А еще дети Кару и все их будущие поколения. Если кровный отец не признает его хотя бы и для регистрации в министерстве семьи – что будет дальше? Ребенка запишут как полураана? Просто на всякий случай, чтобы потом, много лет спустя, не портить чужую родословную таким супругом? Полураан в их семье?

Ун понял, что сжимает в ладони согнутую ложку и медленно опустил ее рядом с тарелкой.

Какой позор. Повезет, если Тия докажет, что не выезжала в последний год из Столицы. Тогда, возможно, еще обойдется. Все-таки в сердце Империи кого попало не пускали. Повезет, если имя прадеда, которое не захотят пачкать высшие чины, выручит их и теперь.

Но пусть эту историю и получится замять – от правды не спрячешься. И у правды этой навсегда останется очень уродливое лицо.

Ун надеялся, что за ночь мысли и чувства его успокоились, но Лими было не обмануть.

Она сразу поняла, что что-то не так, снова принялась расспрашивать, что же у него болит, и не отстала, пока не заставила рассказать обо всем. Но вместо ужаса и возмущения ее глаза засверкали почти что восторгом.

– Когда ты увидишь их? – спросила Лими, пока они шли в девятый квадрат к очередной натертой лапе.

– Не знаю. Они далеко. Я сказал, чтобы им отправляли часть... часть моего хлеба. Думаю, этого хватит.

Он весь вечер потратил в администрации, чтобы разобраться, как переписать сестре три четверти своего жалования. Хотел сразу отправить письмо и сообщить, что не желает больше о ней слышать, но потом остыл, подумал еще раз и решил порвать все связи позже, когда узнает, мальчик там или девочка.

– А я тоже племянница, – сказала Лими с гордостью. – У моей матери есть сестра.

– Да? – удивился Ун. – Кто она? Я ее видел?

– Ее увезли, – ответила Лими, перехватывая сумку и чуть подпрыгивая: она всегда так делала, когда нога начинала болеть сильнее. Ун взял девушку под локоть. – Ее увезли в хорошее место очень давно. Я тогда была детенышем. Много дождей назад.

– А-а.

– Когда у тебя будет картинка ребенка, покажешь?

Ун сомневался, что Тия пришлет ему фотографическую карточку, да и не был до конца уверен, что хочет ее увидеть, но пообещал, надеясь, что Лими скоро забудет обо всем. И ошибся.

Этот ребенок еще не успел родиться, а о нем уже задали больше вопросов, чем об иных взрослых спрашивали за всю их долгую жизнь. Каждый день Лими снова и снова напоминала Уну об этом позоре, хотя порой ее вопросы были даже забавны в своей абсурдности.

– А когда у ребенка появятся пятна?

– В смысле, когда появятся? – Ун даже не сразу понял, о чем речь. – Рааны с пятнами рождаются. Мы же не олени, чтобы у нас шкура менялась.

Что такое «олени» Лими не знала, пришлось объяснять. Он даже откопал в библиотеке и пронес ей тонкую энциклопедическую книжку с рисунками зверей со всего света, в тайне надеясь, что теперь-то она точно уймется по поводу приплода Тии, и снова ошибся. Вопросы не прекратились.

Его спасло только возвращение Сан в начале второго месяца осени. Был душный четверг, Ун приканчивал порцию печеного картофеля, когда за окном столовой медленно и почти торжественно прошел сержант Тур, таща на загривке тяжелый походный мешок. Уже через час Ун передавал Сан записи. С их последней встречи ее лицо заострилось сильнее, дробленое пятно на щеке как будто чуть потускнело, но в остальном это была старая добрая Сан – в широкой шляпе и тяжелых ботинках. Сан, которую он знал до ее внезапного побега или «отпуска», Сан, какой она была до заказа на детенышей.

Забирая бумаги, она схватила его за запястье горячими пальцами, посмотрела прямо в глаза долгим решительным взглядом и прошептала:

– Спасибо тебе, Ун. Когда я получила письмо Тура... Я... Я... Ты молодец. Знай, я тоже больше их никогда не предам.

Ун неопределенно пожал плечами. Да, это была старая добрая Сан. Самая странная раанка на свете, даже куда страннее господина Ли-шина – его навязчивые идеи быстро выветривались, она же оставалась верна себе. Надо было побыстрее прощаться и убираться восвояси, и Ун спросил, во сколько ему зайти завтра за распоряжениями, и получил совершенно неожиданный и неприятный ответ:

– Подходи к десяти. Раньше не надо, хочу выспаться, а после десяти сразу и отправимся – как же я рада, что снова смогу видеться с ними каждый день!

Все значение и тяжесть этой новости Ун осознал сразу.

Лими, увидев Сан на следующий день, сначала бросилась к ней, забыв обо всех порядках, обняла, пища что-то и болтая о всякой ерунде. Но позже и до нее дошло. Когда они уже почти два часа носились за Сан от квадрата к квадрату, Ун поймал на себе тоскливый синий взгляд. Он подошел ближке, чуть наклонился к Лими и тихо сказал:

– Потом как-нибудь поговорим.

Правда, глядя на бодрую Сан, дорвавшуюся до обожаемого зверинца, он бы не стал утверждать, когда именно наступит это «потом». Она не давала ему никаких поручений, и по каждому малейшему поводу бегала за стены сама – только и оставалось, что работать охранником, приходить и уходить вместе с ней. Что ж, по крайней мере, он все-таки виделся с Лими и мог приносить ей еду и газетные вырезки. Сан против этого ничего не имела, даже наоборот, посмотрела на него с уважением:

– Она любит пироги? Может, приносить еще сыр? Как же я сама не подумала...

А потом, через неделю, Лими не выдержала и показала ей свою тетрадь. Сан перелистывала страницы, густо изрисованные значками, так, словно ей дали каталог императорского музея с цветными репродукциями. Она округляла глаза, качала головой, иногда охала.

– Очень красиво! – наконец, воскликнула Сан, безжалостно коверкая произношение звериного наречия.

– Это Ун подарил.

Сан обернулась на него. Ун хмыкнул, как будто ничего такого тут и не было. А если подумать, то подарил, и что? Почему вожаки, часто ленивые, избегавшие своего долга, получали и сарай покрепче, и еду пожирнее, а Лими, которая мучилась со своей ногой и все равно рвалась помогать другим, не заслуживала пусть бы и такого пустяка? Странно было не то, что он что-то там подарил. Странно было, что они ничего не дарили ей до этого.

Еще через три дня им наконец-то повезло. Сан оглядела пару полосатых, а потом спрятала обеззараживающую мазь в сумку, щелкнув замком, и сказала:

– У меня дела в конторе. Закончите тут сами. И не забудьте измерить рост Рыжика.

Срочные дела у нее нашлись и на следующий день, а потом она и вовсе не смогла пойти. Ун подозревал о причинах столь внезапной занятости. Наверняка, доктор Рат, поначалу обрадовавшийся возвращению дочери и позволивший ей буквально все, начал приходить в себя и снова ворчать. Какой родитель захотел бы, чтобы его ребенок постоянно шатался безоружным среди диких зверей? Или, что было менее вероятно, но не невозможно, сама Сан смогла наконец-то понять, что пришло время повзрослеть.

Какой бы вариант ни был правдой – Ун мог ему только порадоваться. Дни стали проходить в привычном спокойствии. Приятно было, как и прежде, бродить бок о бок с Лими, не особо волнуясь о времени, приятно было смотреть, как она радовалась очередной мелочи, которую он приносил. Да и все остальное тоже было приятным.

Сезон дождей в этих краях оказался мягким, и хотя с неба стало лить заметно чаще, не было ни штормов, ни бесконечных ливней, которыми славились далекие острова, огибавшие южный континент. Жара сменилась приятным теплом. Правда, на стенах внутри дома Лими начали появляться небольшие темные подтеки. Ун долго старался их не замечать, а теперь шел и слушал хлюпанье. Дождь был совсем небольшой, через час уже и луж не осталось, но сквозь щель в крыше ему знатно натекло в правый ботинок. А ведь знал, не надо разуваться в том углу! Знал! Впрочем причиной его раздражения был, конечно, не промокший носок. Лежак у Лими жесткий, одеяло слишком тонкиое, дом продували сквозняки и в компанию ко всем этим неудобствам не хватало только сырости.

В зверинце были полосатые, которым поручали чинить логова, но Ун этих криволапых не подпустил бы и к собачьей конуре. Нет, надо было все брать в свои руки. Правда, он никогда не чинил крыши, даже самые простые, но не сомневался – если как следует вникнет, то за пару дней со всем справится. Нужно только добыть молоток, какой-нибудь лом, гвозди и чем там еще латают дыры и щели.

Ун даже прикинул, в какой именно из стенных бытовок хранятся подходящие инструменты. Осталась сущая мелочь – попросить ключ. От одной мысли об этом начинало крутить живот. Не хотелось объясняться перед дежурным, вызывая лишние подозрения и вопросы. Не хотелось выкручиваться, не хотелось врать. Ун долго раздумывал, как поступить, и посмеялся, поняв вдруг, что прямо сейчас идет навстречу самому очевидному и простому решению. Он прибавил шагу, поднимаясь по ветхой лестнице на второй этаж ветеринарной службы.

«Попрошу у Сан», – улыбнулся Ун. Если кто-то и умел добывать любые ключи без лишнего шума и вопросов – так только она.

Он коротко постучал в дверь кабинета, почти сразу послышалось:

– Входите.

Сан стояла на стремянке, перебирая пухлые папки на верхней полке шкафа.

– Я тут принес, – Ун помахал листком со своими скудными записями.

– Ага-ага. Садись, нам надо поговорить.

Ун не стал задавать вопросы, сел за стол у стены, снял и повесил кепку на колено. Сан же поправила крайнюю папку, спрыгнула со стремянки, чуть не опрокинув ее и не особо волнуясь о взметнувшейся выше колен юбке, быстро подошла к двери и задвинула щеколду. Когда она повернулась, хлестнув себя по плечам косой, стало окончательно понятно, что происходит что-то недоброе. Лицо ее было решительным и одновременно с тем взбудораженным, желтые глаза отдавали красным.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она твердо.

Тяжело было удержаться от грубой усмешки. Нет уж, никаких «мы». В этот раз она его ни во что не втянет. Однажды он уже поддался. Ун поморщился, вспомнив разбитую в кашу голову полосатого.

– Не знаю, сколько займет планирование, но начнем с малого.

Сан почти промаршировала к столу и с громким хлопком поставила на отчет Уна стеклянную баночку, размером не больше мизинца, заполненную сине-зелеными таблетками.

– Это выписывают соренкам после второго ребенка. Пусть пьет, когда вы... Ну... Ой! Да не смотри ты так. Обиделся он! Не надо мне тут историй про вашу знаменитую мужскую осторожность. Ты, правда, так хочешь, чтобы тебя потом отправили в шахты? Осторожны они... А случаи были! Это нашему капитану Ноту все равно, но если что-то случится и это дойдет до рьяного чинуши, которому припечет выслужиться... Нет, нельзя рисковать.

Ун сидел с открытым ртом, он и хотел, и не мог выдавить из себя ни слова, и Сан неправильно поняла его молчание.

– О-о-о, какие мы упертые! – она забрала пузырек. – Лучше я сама с ней поговорю. Толку от тебя.

– Я не понимаю, о чем ты.

Сан прыснула и посмотрела в потолок.

– Ты меня-то за слепую дуру не держи. Да, я, может, догадалась, не так быстро, как остальные, ну что теперь! Я в сторожевых вышках не сижу и кто там с кем гуляет не вижу. И Хромая мне ничего не сказала. Стесняется, наверное. А мы ведь подруги – даже обидно.

– Остальные? – Ун не почувствовал страх, только покалывание в ладонях и пустоту в голове, из-за которой все звуки вокруг делались глухими, точно доносились из-под воды.

– Да не слушай ты их. Они не поймут. Для них полосатые это животные. В университете вон народ ученый, и какой с этой учености толк? Я им говорила: «Все признаки разума полосатых на лицо!» – а они... Они... – Сан запнулась, потупила глаза, но лишь на мгновение. – Они там. А я теперь здесь. Спасибо отцу – не знаю, что со мной бы стало без его защиты. Понимаешь, Ун, они все просто отказываются видеть очевидное. Но, знаешь, как бы там ни было, я так рада!

Она подалась вперед и взяла его за руку.

– Я рада, что я не одна прозрела. Что я не безумна... Ты тоже все понимаешь! Тур хотел поговорить с тобой. Нет-нет, не волнуйся! Я сразу пригрозила, если полезет к тебе, то уеду. Навсегда.

– Господин сержант? – с трудом прошептал Ун, чувствуя, что сейчас задохнется. Какой же проклятый, тесный кабинет!

Сан отступила, оперлась о край стола и раздраженно скривила губы:

– Господин сержант, пффф. Твой господин сержант начал мне тут ныть, мол, ненормально это все. Я ему прямо сказала – пусть идет и остальным это все высказывает, а тебя не трогает. Половина солдат в зверинец бегает по ночам, а волнуется Тур только из-за тебя. Он мне начал повторять, как дрессированная ворона: баловство это одно, а заводить там себе подружку это другое. Это, мол, странно. Ненормально. Какое же... лицемерие. Как я только Тура терплю? А? А, неважно.

Ун кивнул. Не потому что соглашался, а потому что окончательно лишился дара речи и без всякого движения начал бы походить на окоченевший труп.

Все знают? Как? И как давно?

– Касательно плана, если мы все сделаем правильно...

Конечно, они знают. Каким самоуверенным дураком он был! Зверинец не такой уж и большой, как кажется, а в вышках порой кто-нибудь нет-нет да и сидит.

– ...Я приду подтвердить, что она как бы мертва. Потом уложим ее в тележку и вывезем на могильник. К западу отсюда есть старая лесопилка. Туда никто не ходит. Первое время Хромая сможет отсидеться там...

Неужели сержант так и сказал: «подружка»? Они думают... они думают, что он... Что за идиотизм! Какая еще подружка? У него есть определенные потребности, как и у всех, и не более того. Кто виноват, что полосатые так похожи на разумных? Да на них даже хирурги учатся! Все-таки родственный вид. Нет! Не было тут ничего такого. Самая обычная похоть. Похоть, о которой предостерегали обожаемые сержантские легенды из седой старины, и которым он сам так мало уделял внимания.

– ... План неидеален. Я знаю! Но я над ним еще подумаю. Мы должны действовать, Ун. Если ничего не делать, то однажды Хромая попадет в заказ, и ее увезут. Мы не можем вечно полагаться на удачу.

Ун вскинул голову, поняв, что сгорбился, заставил уняться беспокойные руки, совсем уже измявшие кепку.

Увезут? Зачем? Кому и где нужна хромая полосатая? В какой шахте, на каком поле будет толк от калеки? «На них упражняются хирурги», – повторил он про себя и представил, как какой-то тонкорукий сопляк будет резать больную ногу Лими, и не чтобы вылечить – а просто чтобы посмотреть на истонченные мышцы, и ему стало совсем плохо, во рту появился привкус горечи. А потом нахлынула злость, обращенная уже на самого себя.

Будут резать, ну а ему-то какое дело? В конце концов, полосатых для того и держат. Все это знают. И он знает. И ему ровным счетом все равно, что с ней станет. Он, конечно, кретин и потаскун, да и до чего не опустишься от скуки, но она ему не подружка. И он не любит ее.

Ведь любить ее невозможно.