Красный волк

Глава XXIX

Ун не запомнил, как попрощался с Сан, как спустился по лестнице и как оказался под серым небом. Когда он пришел в себя, то понял, что стоит на крыльце ветеринарной конторы, смотрит в никуда и думает об одном: «Еще шаг, и я упаду» – ноги совсем одеревенели. Но упасть теперь было бы даже правильно: слететь с высоких ступеней, рухнуть в подсохшую грязь, биться лбом о потрескавшийся бетон дорожки и молить о прощении. И биться лучше посильнее – до сотрясения, до крови...

Ветер хлестнул по щекам холодом, Ун зажмурился, потом открыл глаза, дернул плечами и заставил себя глубоко вздохнуть, распирая каменные ребра. Сердце застучало чаще, поблекший мир начал медленно, с неохотой обрастать деталями, звуками, запахами, и время, казавшееся замершим, снова понеслось. Отупляющая паника отступила. Осталась только беспощадная ясность.

Они знают.

А все Лими! Просил же ее не лезть, когда...

«Давай, обвини во всем безмозглую макаку», – Ун крутанулся на месте, как ужаленный, чуть не свалился с крыльца, еле-еле удержав равновесие, поводил глазами из стороны в сторону, запоздало понимая, что рядом никого нет и чувствуя, как жар покалывает щеки, и лицо становится пунцовым.

В старой сказке заяц испугался своей тени, а он – собственного воображения.

Отец мертв, а призраков не существует. Правда, будь он жив, то что-нибудь такое и сказал. О вине, выборе и бремени разума и ответственности. «Тия меня убила, – Ун мог поклясться, что слышит этот неторопливый голос, холодный, спокойный, приправленный всего лишь щепоткой презрения, – но девчонке хотя бы хватило решимости пойти до конца, ловкости, скрыть свою вину, и смелости не отнекиваться, когда все стало очевидно. А в тебе, насекомое, не нашлось ни силы воли вовремя застегнуть ширинку, ни ума – раз решил, что можно утаить такой позор, ни чести, раз подумал, что можешь найти себе оправдание».

От этих никогда и никем не сказанных слов стало тошно – хоть в петлю лезь. Ун отвернул голову в сторону, как будто можно было отвернуться и заслониться от горькой правды, и посмотрел на высокие стены зверинца. Стало еще гаже.

Столько раз дежурил в сторожевых вышках, откуда весь загон было видно как на ладони, но упорно продолжал верить, что это место неохватное.

Они знают.

Конечно, они все знают! В корпус безопасности набирали безмозглых кретинов – достаточно хотя бы посмотреть и на него – но точно не слепых.

Ун сошел с крыльца и побрел вперед без всякой цели – внутреннее давящее волнение требовало двигаться, искать решение, что-то делать.

«Как же быть?»

Притвориться, что он не замечает шепотков за спиной – и продолжать жить как жил? Бегать к полосатой, мол, плевать, кто и что думает? У Уна задрожали руки. Какая дрянь. Нет! Может, им и управлял древний обман, царствовавший на континенте еще каких-то сто лет назад, но теперь он прозрел и как прежде уже быть не может.

«Спрятаться бы», – вот и еще одна глупость. Бежать в непроходимые леса? Стать дезертиром? Умереть в пасти дикого кота? Или, что хуже, выжить и до конца своих дней лазать в гнезда за яйцами, выкапывать корешки и ожидать заслуженной пули от случайного патруля? Этот сценарий был почти таким же нелепым, как и идея биться головой о дорогу. Ун почесал шею, морщась. Никто не знал об этом дурацком театральном жесте, который пришел ему на ум пять минут назад, и все равно стало невыносимо стыдно. Опозориться это одно, но превращать свой позор в комедию – это уже какая-то совершенная низость.

Да и перед кем он собирался рвать волосы? Ун наступил в лужу, наблюдая, как бурые плевки капель полетели во все стороны. Нет уж, не перед четырнадцатым патрулем ему виниться, и не им его судить.

Они знают! Да они хуже соренов – ни одного светлого пятна.

Легкая злость встряхнула его, оживила. Никакого отчаяния! Нужно думать. Нужно бороться. Ун даже позволил себе несмело улыбнуться, и в этот момент раздался голос:

– Ты посмотри, гуляет он тут, – и все рухнуло.

Этот голос, к сожалению, не был плодом воображения.

Капитан Нот шел ему навстречу, держа руки за спиной, позади него, поджимая облезлый хвост, семенил рыжий пес, худой и дрожащий

– Небось бездельничаешь, да, Ун?

– Никак нет, господин капитан. У меня было поручение... – Ун вытянулся по стойке смирно, капитан хмыкнул, отмахнулся, мол, вольно.

Запал потух. Вместо «Они знают», в голове застучало «Он тоже знает», что было во много раз страшнее. Как, должно быть, этому опустившемуся жирному офицеришке радостно видеть чужое несчастье! Он ведь чего-то такого и ждал. Надеялся. Но пусть только попробует теперь сказать что-нибудь об отце. Внутри у Уна все заклокотало. Одна насмешка – и ничто не спасет этого урода от десятка крепких пинков: ни погоны, ни высокий чин, ни угроза суда и каторги...

– А что там у моего любимого рядового: племянник или племянница?

Кулаки Уна разжались. Если бы разговора с Сан не было, он бы стоял теперь с открытым ртом, переминался с ноги на ногу, желая провалиться сквозь землю, и мямлил бы неразборчиво: «Откуда вы знаете?.. Кто вам сказал?» Но сейчас им владела ясность, и происходящее казалось очевидным и логичным. Конечно, капитан знал о Тии. Наверное, он с увлечением читал все письма своего «любимца» еще до того, как они попадали к военному цензору. Надо было подумать об этом раньше. Да и о многом другом тоже.

Подбородок Уна дрогнул, губы растянулись в нервной, непрошенной улыбке. И все-таки забавно. Капитан не понимал, что пытается уколоть швейной иглой раана, которому только что врезали ломом по макушке.

– Хах, – короткий смешок вырвался из груди сам собой, – прошу прощения, господин капитан. Не могу знать, мальчик там или девочка. Как только Тия сообщит, я доложу.

Лицо капитана Нота помрачнело, глаза сузились, неподдельное недоверие сменилось плохо скрываемым раздражением. Он ничего не сказал, как будто Ун растворился в воздухе и перестал существовать, скомандовал: «Ко мне, Ун», – пнул пса, который подбежал на зов недостаточно быстро, и пошел дальше.

Ун попытался вернуться к размышлениям о том, как ему быть, но снова и снова вспоминал эту короткую стычку. Все получилось так дурно. Поединок закончился ничьей, а капитан признавал только победы. Разбитая всмятку голова полосатого не дала бы соврать. «Что же ты теперь выкинешь?» – мучиться этой загадкой пришлось не долго.

Уже через час все и даже, наверное, полосатые слышали, как капитан орал на сержанта Тура, не жалея собственного горла и чужих ушей.

– ...твои ленивые бесполезные увальни! Ты за ними следишь? Или только за своей будущей женушкой? Превратил мне солдат в не пойми что! Один вообще сегодня мотался без дела, как...

Четырнадцатый патруль оставили без ужина и отправили драить библиотеку. Ун чистил щеткой пол и затылком чувствовал, как товарищи смотрят на него. Никаких имен капитан не назвал, но они безошибочно определили главного виновника. А он был даже рад этому наказанию. Монотонный физический труд, тихий скрежет грубой щетины по старым доскам, выкрашенным в пять слоев краски, помог ему окончательно прийти в себя, отчистить голову и отыскать единственное самое простое и правильное решение, которое прежде ускользало, освобождая место для нелепых и невыполнимых задумок.

Он никуда не побежит, более того – будет и впредь ходить в зверинец, помогать Сан и уж точно не подарит капитану Ноту возможности спросить словно бы невзначай: «А что это ты прекратил навещать свою подружку?». Но теперь все станет иначе. Никакого больше потворства своим низменным порывам, никакой игры, будто полосатая хоть что-то понимает, никаких бумажек и болтовни.

Ун сильнее надавил на щетку, размазывая мыльную пенящуюся воду, и ухмыльнулся почти с гордостью. Нет, остальные не поймут, что он сделал и как изменился, но их мнение не важно, главное – самому знать о себе правду. И правда эта будет такой: разум, почти поверженный, в очередной раз восторжествовал над примитивными инстинктами. Пусть прошлое уже не отмыть, в будущем у него появится хоть какое-то право смотреть раанам в глаза и не блевать при виде собственного отражения в зеркале.

Весь остаток вечера Ун проходил с тупой счастливой улыбкой и следующим утром вошел в зверинец с легким сердцем. Не было страха, не было растерянности, не было проклятого стыда. Лими встретила его и Сан на обычном месте, и они пустились в рутинный и, на самом деле, никому не нужный обход. Поначалу доктор и ее ручная полосатая держались впереди и шептались. Наверное, там продолжался вчерашний разговор, и, разумеется, проклятый пузырек с таблетками будет передан, но незаметно и осторожно. Ун начал нервно снимать и надевать кепку, бесконечно приглаживая волосы, и ему даже пришлось строго напомнить себе: «Не важно, что она понапридумывала. Все изменилось».

Когда Сан наконец-то занялась своими «пациентами», Лими сначала топталась в стороне со смущенным лицом – мордой, еще бы – откровенность и прямота ее хозяйки могли напугать кого угодно. Но волнение улеглось, и полосатая по старой памяти вновь начала отираться вокруг Уна, стараясь как бы невзначай коснуться его лапой, и все сильнее и сильнее корчила удивленную гримасу, когда вдруг поняла, что эти ужимки не встречают ответа.

«Все изменилось», – довольно повторил про себя Ун.

Он даже решил, что теперь будет покидать зверинец вместе с Сан, больше никаких задержек, но с этим сразу возникли проблемы. Под конец обхода Сан подмигнула, подчеркнуто небрежно поправляя полы шляпы, и сказала:

– Мне пора назад. Провожать не надо, дежурному скажу, что ты меня довел до ворот, если спросит. Вы тут с последними двумя сами заканчивайте. И занеси потом записи.

Ун хотел было возразить ее некрасивому намеку, возмутиться, дать понять, что со вчерашнего дня – во многом благодаря ей – все изменилось, но передумал. Разве Сан поверит? Она безумна, а безумцы живут в своем мире, и даже новую правду готовы принять за хитрую уловку. Ун лишь кивнул. Пусть думает, что хочет. Главное, что через полчаса он выйдет отсюда, окончательно откинувший груз прошлого.

Что-то ткнулось в плечо, Ун дернулся, вырванный из собственных мыслей, и наклонил голову, зная, что теперь увидит. Лими обнимала его руку.

– Я нарисовала несколько страниц, пойдем, посмотришь? – спросила полосатая, и взгляд Уна заметался между сторожевыми вышками. Из пятой, пожалуй, на них сейчас открывался особенно живописный вид.

Неужели полосатая ничего не поняла? Разве он не дал понять, что все кончено? Точнее и заканчиваться тут было нечему. Потому что ничего и не было, не считая некоторых неприятных случайностей. Но и им теперь не бывать. Она ему не подружка, и он здесь не за тем, чтобы кого-то развлекать....

– Ун?

И как так получилось, что какой-то полосатой позволялось называть его по имени? Вот корень всего зла и обмана! Не только за раанские слова, но и за произнесенные раанские имена этим животным надо вырезать языки! Нет, сначала, конечно, следует объяснить им, и особенно ей, что так нельзя, не прямо сразу вырезать, но потом...

– У тебя щеки горят. И пятна совсем светлые. Тебе плохо?

Ун часто заморгал, почувствовав мягкость ладони, коснувшейся его лица.

«С чего это мне должно быть плохо? – запоздало подумал он. – Из-за тебя? Вот еще. Это раньше мне было плохо, а сейчас я выздоровел». Полосатая сочувственно запричитала на своем недоязыке и начала сильнее и сильнее прижиматься к нему, и в этот раз Ун не стал мешкать. Он отпихнул ее одним ударом локтя, почувствовав, как легкое и неустойчивое тельце покачнулось, теряя равновесие, быстро развернулся и пошел прочь.

«Не оборачиваться, не оборачиваться, не оборачиваться», – но на углу квадрата он не удержался, остановился и обернулся. Лими стояла все там же. Одной лапой она опиралась о стену сарая, вторую – держала у груди, там, куда пришелся удар. Ее неправильные синие глаза смотрели с удивлением.

Она злилась? Боялась? Хорошо бы! Может быть, хоть теперь о чем-то догадается! Должна бы. Намеки не для зверей, надо об этом помнить. Они понимали лишь грубую силу и занесенную палку.

«Но теперь ты ко мне не подойдешь».

Поступить так – жестко, но правильно – следовало с самого начала, когда она только полезла к нему. Один удар не такая и большая жертва ради спасения остатков чести. Да и какой там удар? Лими, конечно, хрупкая, но что ей сделает единственный слабый толчок?

Ун вспоминал произошедшее снова и снова, и снова и снова убеждался, что когда уходил, полосатая была в порядке. Она стояла неподвижно – но лишь от удивления. Наверное, в ее звериной голове не было никаких сомнений, что глупого раана получилось окрутить и у него нет сила воли что-то изменить. Да, удивление. Вот почему она так стояла. А не потому что ей было больно. Будь ей больно – полосатая бы завыла или огрызнулась, или...

Что-то тяжелое ударило Уна в висок, он подскочил, принялся шарить рукой по подушке, нащупал подошву, с которой отслаивались мелкие комки грязи, и развязанные шнурки, в нос ударил крепкий запах пота.

– Решил ворочаться – лежи на полу, – рявкнул голос с соседней кровати, – задрал скрипеть. Два часа ночи!

Ун не стал отвечать, бросил ботинок на пол и закрыл глаза.

Надо прекращать думать обо всем этом. Зачем мучиться? С ней все нормально. Ун повторял это до самого рассвета, и сразу после побудки отправился в зверинец – без Сан, потому что знал, что рассмеется над собственной навязчивой идеей, когда поймет, что зря изводил себя, а делать это лучше без лишних свидетелей. Когда он пришел, Лими сидела перед входом в свое логово, склонившись над плетеной корзиной и перебирая ворох тусклых лоскутов. И, разумеется, все с ней было хорошо – только лицо, обрамленное спутанными прядями, казалось бледным и под синими глазами пролегли темные круги. Почуяв его приближение, она медленно поднялась, оправляя юбку. Наверное, теперь инстинкты подсказывали ей, что надо бежать или спрятаться, или...

– Я тебя чем-то обидела?

Ун ответил долгим непонимающим взглядом, пока уши его краснели, а челюсть все опускалась все ниже и ниже. Но, к счастью, он быстро спохватился, захлопнул рот, клацнув зубами, свел брови на переносице и заставил себя разозлиться.

«Да что с ней не так?»

Она, правда, думала, что может его обидеть? Кем она себя возомнила? Кем считала его? Как может разумный обидеться на зверя? Это же глупость. Никто, спотыкаясь, не обижается на камень. Ун приготовился расхохотаться, глянуть резко, с едкой иронией, но только промямлил что-то неразборчивое, когда Лими снова полезла к нему, несмело касаясь его рук и заглядывая в глаза так внимательно, словно что-то надеялась там найти. Даже через грубую ткань он чувствовал, как она мелко дрожит, и как пытается сдержать эту дрожь и не может. Надо было приобнять ее, просто чтобы она так не тряслась, погладить по спине, усадить, сесть рядом и все объяснить. Ун начал подбирать правильные слова и еле-еле успел остановиться, прийти в себя и раздавить росток этой слабости и страшной глупости. Нет! Он больше неподвластен примитивным порывам и древнему обману.

«И что ты собрался ей объяснить? – спросил насмешливый внутренний голос. – Что с тобой не так? Веришь, что тебя поймет существо, у которого нет даже понятия о стыде?»

Голос был злым, но говорил правду. Она животное, ей просто не дано понять, до какого позора он себя довел и как нужно, необходимо, ему выбраться из этой ямы. У зверей, что бы там ни доказывала Сан, все было просто – если бы не рааны, они бы носились повсюду голыми, как им и завещала природа, и, возможно, даже на четырех лапах, жрали бы друг друга и душили чужих детенышей, чтобы зачать своих. «Какое тут понимание?» – подумал Ун, силой сбрасывая с плеч цепкие звериные лапы. «Какой смысл говорить? Она не может понять даже самых очевидных знаков».

Но он ошибся – какое-то понимание у нее было.

Позже, в тот же день, когда он вернулся в зверинец с Сан – все переменилось. Лими начала держаться в стороне и больше не лезла со своими дурацкими нежностями. Только иногда посматривала с тоской. Но ничего. Пройдет пара дней, и она все забудет.

Ун поджал губы. Да какая ему разница, кто там и как смотрит, и как и о чем будет думать? Главное, что он о ней больше не думает и что, может быть, впервые за долгие месяцы чувствует себя по-настоящему свободным и честным. А дела и переживания полосатой его не касаются и никогда, на самом деле, не касались.

Приходя теперь за стены, Ун не без удовольствия и гордости подмечал, что ему совершенно все равно, как зверюга на него косится, и совершенно плевать, что там с ее больной лапой, и как сильно она ее подволакивает в последние два дня. И что серая грива начала путаться в колтуны тоже все равно. И тем более все равно, что щеки у нее сильно запали, и скулы начали выпирать, точно полосатую кожу натянули на острые углы.

Одна беда – сон совсем испортился: по ночам Ун долго лежал, пялясь в потолок или стену, и иногда не смыкал глаз до утра. Но настоящая свобода вообще была штукой сложной и никому не доставалась просто так. За право называться свободным, за право быть настоящим рааном нужно было бороться. Особенно тому, кто допустил такие серьезные ошибки, если не сказать преступления. Старые пороки отказывались отмирать без боя, воспоминания лезли в голову – хоть и происходило это как будто все реже и реже. Химера никогда не существовавшей, уродливой привязанности пыталась кусаться. Она изворачивалась, напускала туман лжи, путающий взгляд, но достаточно было сказать себе: «Я знаю, что ты такое и что ты пытаешься делать» – как морок развеивался.

«Прозревшего раана, наделенного волей, невозможно сломать или снова затянуть в сеть обмана», – Ун сформулировал эту мысль для самого себя, и она ему очень понравилась. У него теперь было много правильных мыслей, вот только уже третью неделю кусок в горло не лез – пришлось даже проделать новую дырку в поясе. Что-то стало со здешней едой.

Он зачерпнул ложку наваристого супа и тут же вылил ее обратно в тарелку. Съел всего ничего, а дальше опять начал давиться. Безвкусная гадость. Он с тоской посмотрел на отварные бледно-желтые клубы картофеля, ждущие своей очереди. Нет, и их тоже придется выкинуть. Сколько еды напрасно перевел в этом месяце!

Ун горько усмехнулся. Он из прошлого, только-только попавший в счетоводческую контору и питавшийся одним рисом, такой расточительности бы не одобрил. Да и дело ли это – непочтительно обращаться с едой, которую для всех них, корпусных бездельников, выращивали действительно работящие рааны? Следовало бы замотать пару картофелин в салфетку, вынести и скормить птицам. Или капитанскому тощему псу. Или какому-нибудь полосатому. А почему и нет?

Он потянулся за салфеткой, и лишь в самый последний момент отдернул руку, ужаленный этим новым ловким самообманом. Какому-нибудь полосатому! Этот «какой-нибудь» полосатый, конечно, серо-белой масти, с печальными синими глазами, хромает, а еще носит юбку и пытается притворяться, будто умеет рисовать.

Ун с ненавистью хлопнул по скатерти и тут же сгорбился, затравленно взглянул на своих товарищей, сбившихся на другом конце стола. Они, к счастью, что-то увлеченно обсуждали, Карапуз так и вовсе давился от смеха, забыв про маску вечной серьезности, и никто ничего не заметил.

Хотя, что им замечать? В их глазах он так и остался ненормальным, который чуть ли не невесту искал себе там, где другие просто развлекались. И пусть думают, что хотят. Какой глубины суждений можно ждать от деревенщин? Тем более, правильно говорят, каждый судит по себе. И все-таки... Ун с ненавистью посмотрел на картофель: выбросит всю эту тарелку с огромным удовольствием. Правда, что это изменит? Пройдет час, второй и что-нибудь другое напомнит о полосатой. «Не напомнит! Я вообще о ней не думаю», – возразил сам себе Ун., и понял, что так портило ему обеды и завтраки. У лжи оказался горький привкус. Другим врать было уже поздно и бесполезно, а самому себе – только аппетит портить. Он о ней вспоминал и будет вспоминать.

«Это потому что она вечно на виду. Перевестись бы в другой зверинец», – идея перевода, возникшая в отчаянный момент неприятного, пусть и честного признания, сначала показалась удачной. Но стоило только представить, как придется писать прошение господину Ирн-шину, умолять его обратиться к кому следует в Столице, а потом еще объясняться с капитаном Нотом – как вся красота ее разом изгнила и облезла.

Что это, если не бегство?

«Уж лучше в лес», – подумал Ун и поклялся, что не станет беглецом.

Да и зачем бежать? От чего? Он ведь все о себе уже понял, как и об остальном. В голове у полосатой пустота, инстинкты и врожденные способности к подражанию. Одно притворство! Конечно, там не было и быть не могло разума. И, конечно, раньше он был не в себе, и никогда не испытывал к ней...

Карапуз заржал этим своим ослиным хлюпающим смехом, и Ун вжал голову в плечи, вцепившись в край стола, чтобы не вскочить и не бросить всем им: «Может быть, я как вы, но я не хуже вас!» Плевал он на их мнение! Как и на полосатую. Не видел он в ней никогда никакого разума. И не любил. Он не как Сан. Просто избаловал себя. Точнее, свое животное начало, привык, что может получать все что хочет и когда хочет – вот и вся причина этих страданий. Хромая ему не нужна. Если бы он мог прямо сейчас съездить в город, в тамошний захудалый бордель на две комнаты, так бы и думать о ней забыл! «Прямо бы забыл?» – возникшее лишь на долю секунды сомнение в самом себе взбесило Уна. Да, забыл бы! И он это докажет! Не им – еще бы им что-то доказывать, нет, себе. И даже не докажет, а лишь убедится. Доказывать тут вообще нечего. И он даже не будет ждать выходной, который ему выпишут снова черт знает когда. Нет, никаких оправданий, никаких задержек!

.У кого спросить? Точно не у Птицы и Карапуза – засмеют, хотя сами, наверняка, носятся в зверинец при каждом удобном случае. Обращаться к сержанту – стыдно. А вот Медведь – совсем другое дело. По-настоящему взрослый, обстоятельный раан. Он вроде не любил болтать попусту о чужих делах, и за столом засиживался дольше всех. Когда остальные ушли, Ун пересел поближе к нему, открыл рот, приготовившись заговорить, да так и замер, подавившись еще несказанными словами и чувствуя себя полным идиотом. Гнев и раздражение очень не вовремя схлынули, осталась только мысль: «Что же это я удумал...» Захотелось вскочить и уйти, но после такого долгого, многозначительного молчания это было бы уже совсем странно.

«Нет, я не отступлю».

И Ун медленно, сбивчиво заговорил. Медведь слушал его с серьезным вниманием, не подгонял, а потом хмыкнул и не рассмеялся, хотя имел на это полное право. Он понимающе подмигнул, тряхнув темно-красными волосами, и сказал, неожиданно деликатно понизив голос:

– Что ты молчал-то, Курсант? Спросил бы раньше! А я все думал, что ты ходишь с такой дохлой рожей. Ну, еще бы! Застрять там с одной... Ты правильно ко мне обратился. Птица бы тебе понасоветовал! Ничего он не понимает. Таскается к каким-то уродинам. Да ты носом в стол не падай. Чего стесняться-то? Я тебе все расскажу, куда идти и кого лучше спросить. Ну? Свои же!

Медведь посоветовал отправляться в одиннадцать, но в назначенный час Ун посмотрел в окно, увидел двух прохожих, прогуливавшихся по освещенной фонарями аллее, и решил подождать еще. К тому же в жилых домах горели окна, и луна была слишком яркой – в ее белом, как мел, свете все обретало удивительную четкость. Лучше было вообще не идти. Да он бы, наверное, и передумал, но Медведь обещал предупредить о нем дежурного. Не пойдет теперь, и что они все подумают? И, главное, что ему останется думать о самом себе? Вечно сомневаться? Вот уж нет!

Около полуночи Ун шепнул: «Пора», – переборол волнение и отправился в зверинец, зажимая под мышкой сверток с сыром и колбасой, и затылком чувствуя насмешливый взгляд соседа и удивляясь, почему не слышит негромкое: «Вот, побежал».

На самом деле, Ун не бежал. Он шел, просто шел быстро, держась подальше от приглушенных и все равно слишком ярких пятен фонарного света, жужжащих хором ночных насекомых. У складов он задержался, нашел пятое здание – совсем небольшой кирпичный сарай, который, тем не менее, пришлось обойти трижды, прежде чем удалось заметить темную, в цвет стены, дверь с выбитой ручкой.

Дверь открылась с долгим воющим скрипом. За ней оказалась непроглядная темнота. Ун всматривался в эту темноту долго, дольше, чем следовало, хотя уже догадался, что за силуэт все отчетливее и отчетливее различали его глаза. Раскладная железная кровать, накрытая тонким матрасом, едва-едва помещалась в тесной каморке, растянувшись от стены до стены. Чтобы дойти до нее – хватило бы и шага. Ун попятился.

«Место не ахти какое, но не среди навоза же нам ..., мы же не животные!» – сказал Медведь. А еще попросил прибраться тут, когда настанет время уходить.

«Что здесь прибирать?» – подумал Ун. Это место, эту кровать и этот матрас, который не хотелось даже представлять при свете дня, можно было только сжечь – иначе тут ничем не поможешь.

Он закрыл дверь и почувствовал неясное облегчение, когда склад остался позади, и постарался не думать о том, что скоро снова окажется здесь. Дежурный у главного входа заметил его издалека, узнал и, тем не менее, помахал рукой – невиданная приветливость. Впрочем, общее преступление порой сближало лучше любого подвига и кровных уз.

Тощий был сонным и оттого торопливым и несколько раз ронял ключи, пока отпирал замок, и все ворчал, но без злобы и даже без осуждения:

– Я тут подожду, закрывать не буду, но вы выходите побыстрее, мне скоро меняться. Будешь возвращаться с лежака – после меня дежурит Дылда. Скажет расписаться где-то за ночной поход – не ведись. Он достал всех со своими шутками... Чтоб вас, опять уронил...

Хоть бы уже эти ключи упали и совсем потерялись, но Тощий справился с неуклюжими руками, вторая дверь все-таки поддалась, и Ун шагнул в спящий зверинец.

Он решил сократить дорогу через узкие дворы, пройдя до двенадцатого квадрата наискосок, но скоро уткнулся в стену там, где ее вроде не должно было быть, и понял, что заблудился. Темнота все перемешала, перекроила, сделала маленькое большим, а большое маленьким, и луна, как назло, спряталась за серое пятно облака. «Я знаю здесь все ходы», – не то напомнил самому себе, не то пригрозил обманчивым теням Ун, но это не помогло. Он снова и снова оказывался в тупиках, выходил к узким, заваленным проходам, и в конце концов сдался, признал поражение, выбрался к каналу, раздувшемуся от дождей, и пошел вдоль шепчущей воды. Шестой, восьмой, девятый квадрат...

У двенадцатого Ун подошел к угловому сараю с чуть скошенной крышей, которая давно требовала починки. Медведь сказал, что громко стучать не нужно, да он и не смог: взмокший от волнения кулак едва-едва выбил из досок жалкий мышиный шорох.

Но его все равно услышали.

За тяжелой занавеской что-то зашуршало, заворчало, бесцветная ткань подалась в сторону, показалась зевающая сонная морда. Самка протерла глаза полосатой лапой, облокотилась о подгнивший дверной проем и посмотрела на Уна сначала с плохо скрытым раздражением, потом – как будто с узнаванием и удивлением.

Глаза у нее были черные, как и грива, рубаха скрывала крепкое, явно не знавшее недостатка в еде, но не тучное тело. Медведь сказал, что она хорошенькая. Наверное, так и было. Еще медведь сказал отдать плату после всего и только если останется доволен, но Ун не выдержал, отвел глаза и протянул вперед казавшийся отяжелевшим сверток, который тут же был принят и вскрыт. Самка довольно заворчала, понюхала кусок сыра, чуть ли не ткнувшись в него носом, сказала на зверином языке: «Сейчас», – и скрылась в логове.

Ун ждал и потел, чувствуя себя так, словно внезапно оказался голым в большом зале императорского дворца. «Глупость!» – он вскинул голову, противясь этому нелепому сравнению. Играть во влюбленного дурачка – вот что стыдно. Теперь же он просто видел вещи такими, какие они есть. И использовал их так, как их следовало использовать. Самка вышла, подтягивая юбку и чуть хлопая налапниками по твердой, сбитой земле. Она улыбнулась как будто даже искренне, взяла Уна за руку, вроде бы случайно задев его плечо своим здоровенным выменем, и потянула от квадрата. Никаких вопросов, никаких просьб. Все просто, как и должно быть с этими тварями. Точнее, не должно быть никак. Но точно лучше вот так, чем так, как было. И вообще он просто должен сегодня понять, что... Точнее, не понять, а убедиться...

Но получилось только окончательно разочароваться в самом себе. Да мог он оказаться в этой дурацкой кровати, и что с того? Что это по-настоящему изменит?

Эта полосатая, наверное, и правда была хорошенькой для полосатой, и оттого Ун почувствовал себя еще большим идиотом, когда вырвал запястье из пальцев и припустил прочь, как какой-то мальчишка, пойманный за подсматриванием у чужого окна.

Пусть они все здесь будут прокляты с этим чертовым местом! Куда они его загнали? На какую низость, на какую мерзость они его обрекли!

Ун остановился перед восемнадцатым квадратом, ругая себя за то, что ноги понесли его именно сюда, да еще так быстро. «Что мне делать?» Он потоптался на месте, и решил не стучаться, влез под полог, приветливо прошелестевший по плечам и сбивший с макушки кепку. Лими спала, лежа на боку, поджав к животу здоровую лапу и закутавшись в тонкое одеяло.

Вся она была дурацкой. Худая, плоскогрудая, с волосами цвета не то песка, не то пыли, со слишком острыми ушами, с этой нелепой тонкой ногой, которая еле-еле сгибалась и вечно им мешала, с этими сбивавшими с толку полосами. Притворяющаяся чем-то разумным, ничего для него не значащая и созданная природой для того, чтобы обманывать таких, как он. Она нелепо ходила, нелепо смеялась, запрокидывая голову, и когда задумывалась – нелепо мурлыкала себе под нос, не попадая ни в одну из существующих нот – ни слуха, ни голоса...

Как только Ун обнял ее, приподнимая, Лими встрепенулась, просыпаясь, наотмашь хлестнула его ладонью по шее, рывком освободила правую лапу и замахнулась, но не ударила – только часто-часто заморгала заспанными глазами.

...Ни одно разумное существо не нашло бы в ней ничего привлекательного. Потому что ничего привлекательного в ней и не было. И Ун понял, зачем пришел сюда. Он ей все скажет: что прозрел, что очнулся, что обмануть она может кого угодно, только не его.

– Отпусти же ты меня! – проскулил Ун, уткнулся мокрым лицом в плечо Лими, потом обнял ее крепче, и почувствовал прикосновение теплых губ ко лбу, и новую волну отчаяния и горя, и безнадежного спокойствия.

Он любил ее. И она его никогда не отпустит.

Конец второй части

От автора: здесь заканчивается вторая часть истории (если дочитали - спасибо за внимание, надеюсь, книга вас не разочаровывает и сюжет развивается путь неспешно, но в меру интересно). Для подготовки к третьей части мне понадобится немного больше времени, чем стандартный месяц, который обычно проходит между главами. Так что прошу простить дальнейшую задержку в обновлениях. Еще раз спасибо вам и всего хорошего!