Красный волк

Глава VII

В номере «Северных известий» недельной давности заголовок «ВСКРЫТЫЙ ГНОЙНИК» занял большую половину первой полосы.

Уну было уже тошно слышать и читать о преступных замыслах соренов и об их бандах, которые, как оказалось, пустили корни чуть ли ни в каждом городе империи, но он ничего не мог поделать со своим любопытством и снова и снова возвращался именно к этой газете. Его привлекал не пугающий текст, но фотографии. Всего две, совсем небольшие. На одной необыкновенно высокий сорен замахивался разводным ключом на солдат корпуса безопасности, пришедших его арестовать. На другой – трое понурых соренов-поваров с заведенными за спину руками. Этих Ун знал. Вторая фотография была сделана у его школы.

Он сидел, склонившись над газетным листом, и всматривался в растерянные лица арестованных заговорщиков.

«Они хотели убить моих сестер», – повторял Ун снова и снова, но не мог найти в этих лицах тот неуловимый изъян, по которому должен был бы распознать убийц. Ни дикого блеска в глазах, ни оскалов. Обычные «серые соренские рожи», как называл их отец. Он говорил, что тем они и опасны. Макаки хотя бы честны: если дать им шанс, они сразу проявят свой нрав, сорен же будет пресмыкаться, притворяться, а потом вонзит нож в спину, стоит только забыться и довериться ему.

Ун покачал головой и перевернул газету. На последней полосе, в самом низу, нашлась заметка о «Ночи гнева» в Благословении императора. Здесь не было фотографий, только скупой рассказ о гражданах, которые не смогли остаться в стороне от общей беды и закрыть глаза на происходящее. «Гнев их пролился огнем, и хотя малодушные могут назвать такое «чрезмерным», но даже силы безопасности в эту ночь видели, где правда, и не посмели вмешаться. Подобное вероломство и жестокость нельзя прощать…». Ун не стал дочитывать и протер нос. Он представлял, как это было. В ушах стоял скрежет битого стекла и щелканье досок и столбов, сжираемых огнем, особенно ярким и горячим посреди темноты ночи.

«И меня там не было!».

Хилые, вырождающиеся сорены оказались хитрыми и жестокими существами. Пусть даже их остановили, они все равно смогли навредить: мама заболела.

Она слегла на следующий день после ареста поваров и не выходила из спальни.

Когда Ун навещал ее, то оказывался в железных объятиях, и чувствовал, как крупные горячие капли слез падают на лоб и на щеки. Казалось, что с каждым днем эти объятия становятся все дольше и крепче, и в конце концов отец запретил ему и сестрам заходить к матери, пока она «не придет в себя».

Сам отец не был напуган. Хотя его вообще нельзя было чем-либо напугать. По вечерам он устраивался в кресле в широкой хорошо освещенной гостиной, включал радио на волне мягкой музыки старого Раанского королевства и читал газеты или перебирал какие-нибудь документы. Если бы Ун был чужим в этом доме, то никогда бы не поверил, что видит раана, за голову которого совсем недавно сорены назначили огромную награду и которого планировали жестоко убить. Да что там! Он не мог вспомнить, чтобы когда-либо прежде отец выглядел таким довольным и безмятежным.

Ун пытался брать с него пример, но снова и снова представлял, как падает, корчится на полу и умирает в судорогах, и живот точно сжимало, и к горлу подступала тошнота. Это было нечестно и до слез обидно. Отец, как это всегда бывает, сразу почувствовал его метания и за завтраком, в день, когда они ждали приезда чрезвычайного уполномоченного его величества, сказал:

– Не волнуйся. Нет ничего дурного в том, чтобы чувствовать злость и страх. Страх пройдет, просто дай себе время.

В этот день мама смогла справиться со своим переживаниями и вышла из спальни подготовить дом к встрече. Она была пугающе худа, глаза блестели как-то нездорово, но в пятна на щеках вернулся цвет, и волосы ее были аккуратно причесаны и собраны в пучок на макушке. Только вот среди красных прядей затесалось несколько рыжевато-белых.

«Насколько сильно может состариться раанка за каких-то десять дней?».

Ун шел по коридору, понурив голову. Он представлял, как его отряд корпуса безопасности попадает в засаду и сражается с сотней, с тремя сотнями соренов, как целятся, стреляют из винтовок и... Все это было неправда, все фантазии снова и снова заканчивались судорогами на полу школьной столовой. Он представлял, как кричит еле слышно: «Они меня отравили!». А потом умирает. И еще умирают остальные: сестры, друзья, знакомые.

«Ты их не боишься на самом деле, – сказал ему отец, – они тебе омерзительны, ты просто еще этого не понял».

– Вы, юноша, собираетесь подраться с моими ботинками?

Ун вздрогнул, поняв вдруг, что стоит и смотрит на черные начищенные до угольного блеска ботинки. Он выпрямился, заставив себя оторвать от них взгляд, и посмотрел на незнакомца, сразу догадавшись, кто это. Чрезвычайный уполномоченный его императорского величества оказался длиннолицым, совершенно лысым рааном с пятнистой макушкой. К удивлению Уна, на одежде гостя не было красной вышивки, свидетельствующей о принадлежности к высокородным семье (разве в Столице служат не одни только высокородные?). Его черный костюм был строг, да и сам он не улыбался. Не потому что злился, просто камень не может сердиться, как не может и радоваться. Его рукопожатие оказалось крепким и холодным.

Где-то позади хлопнула дверь, и раздались резкие шаги.

Сердце забилось быстрее, Ун испуганно обернулся к отцу. Он боялся увидеть на его лице раздраженное спокойствие, предвестник бури, но тот заговорил почти примирительно и сочувственно:

– Произошедшее все еще свежо, господин уполномоченный. Мальчишка переживает. Боюсь, мы не скоро вернемся к спокойной жизни.

– Да. Тревожные времена.

Следом за отцом из гостиной вышла мама и сестры в синих платьицах сестринства, в которое все-таки как-то умудрились вступить три месяца назад. Уполномоченный оказался скуп на приветствия. Соблюдя все условности, он последовал за отцом к дверям, ведущим в рабочее крыло дома. Разговор между ними завязался сам с собой, как между старыми друзьями. Ун постарался прислушаться, но разобрал только: «...не думает, что это лишь вопрос этого города…».

Чрезвычайный уполномоченный его величества уехал вечером, отец вышел проводить его, и Ун бесшумно выскользнул следом, когда автомобиль с важным гостем, заворчав, поехал к воротам, шурша гравием и огибая широкую круглую клумбу.

– Ун?

Ун вздрогнул. Отец не смотрел на него, казался отрешенным, с этакой блуждающей улыбкой на губах, и все равно не переставал подмечать происходящее вокруг и слушать. Появится ли у него самого, у Уна, когда-нибудь такое же чутье? Нужно ли вырасти для этого или упражняться? Или же надо таким родиться? «У меня глаза отца и прадеда, – решил Ун, – может, я и в другом пошел в них? Если повезло».

– Следишь тут?

– Извините. Хотел еще раз посмотреть на гостя.

– Хм. На гостя... – отец провел рукой по темно-красным волосам. – Следи лучше за газетами, мой мальчик. Нас ждут удивительные времена.

Он замолчал, и Ун не посмел спрашивать и только вспомнил стих из наставлений первого императора, который тот написал в поучение грядущим поколениям: «Учись же терпенью, о отрок, забудь торопливости путь, кто время кнутом подгоняет, на жизнь не успеет взглянуть...».

И ждать пришлось недолго. Через два дня преподаватель высокой литературы Соон вкатил в класс радио-тумбу на колесиках, волоча за собой длинные хвосты проводов, и сказал:

– Всем внимание! – его высокий голос, пригодный только для древней поэзии, дрожал. – Тихо! Тихо же! Сейчас будет срочное обращение из столицы. Слушать и не отвлекаться!

Все притихли, но не из-за приказа старого вредины. Ун чувствовал, как любопытство, приправленное тревогой, медленно растекается от ученика к ученику. «Неужели какая-нибудь война? – подумал он. И еще: – А я ведь не успел вырасти!».

Но тут же он вспомнил злобные морды макак, представил, как подобный им враг бросается в атаку, не боясь смерти – ни своей, ни чужой. Что-то внутри трусливо дрогнуло и шепнуло: «А может и неплохо, что я еще не гожусь для призыва?». Взгляд Уна начал метаться от предмета к предмету, он пытался выдумать оправдание для самого себя и не находил его, но, к счастью, учитель повернул круглую ручку приемника, и ритмичное щелканье сменилось торжественной и вдумчивой мелодией гимна.

Все поднялись, почти синхронно с товарищами Ун прижал ладонь к сердцу и негромко запел себе под нос знакомые с самого раннего детства слова. Музыка смолкла, учитель позволили им сесть и теперь уже хором заскрипели стулья. Зазвучал голос диктора:

– Всем подданным Его Величества...

Кто-то заерзал, и Ун перекинул гнев с самого себя на этого недотепу. «Как можно слушать невнимательно, когда нам сообщают о чем-то очень важном?». Наверняка это был Тал. Этот ни к чему серьезно относиться не мог. Ему приходилось постоянно делать замечания на собраниях братства. Вот отец бы быстро научил его внимательности и уважению.

– ...нам не забыть.

Ун спохватился, придя в себя, оторвался от раздумий, отчаянно пытаясь уловить смысл речи.

– В это неспокойное время Его Величество призывает нас к единению. Раскрытый заговор соренов, опутавший всю нашу Родину, лишь очередной признак той грязной борьбы, которую ведут против Империи темные силы, желающие прервать столетний мир и закончить эпоху процветания. Но как никто не может сравнять с землей высокую гору, так никто не может сломить наш дух!

Послышались долгие аплодисменты. Похоже, трансляция велась из какого-то большого зала. Диктор говорил что-то еще, но слов было не слышно за этими накатывающими волнами хлопков.

Когда все стихло, он объявил:

– Старейшина сообщества соренов...

Кажется, имя назвали, но возмущенные крики прожевали его и проглотили. Злость изливалась дольше радостных воплей. Несколько одноклассников Уна тоже возмущенно выкрикнули что-то почти бранное, и никто не стал их одергивать.

– Я... я... – голосок прорвавшийся из-за криков был дрожащим, и Ун сразу представил серое кривое тело старика, которое никогда не было крепким и сильным. Впрочем в определенной смелости ему нельзя было отказать. Наверное, это непросто – говорить со всей страной, когда тебя и тебе подобных так заслуженно ненавидят. – От лица всех соренов позвольте мне выразить сожаление за то, что решили устроить... некоторые мои... братья и сестры по крови...

Снова гвалт и крики. Уну даже стало жаль того невидимого старика. Он стоял там совсем один, и все были против него. «Они хотели отравить моих сестер», – мысль мелькнула быстро, но расставила все на свои места, помогла справиться с минутной слабостью. Может быть, этот серошкурый старик тоже причастен? Может быть, ему просто повезло проскользнуть там, где попались другие?

– Мы не забыли о клятве, принесенной Великому Императору Тару, не забыли о милости, который он и весь раанский народ оказал нашей крови после объединительной войны. Преступная дерзость некоторых наших сестер и братьев не может и не будет никогда оправдана и прощена. И мы, вся наша община, готовы доказать это делом, – голос дрогнул, и эту слабину зал воспринял как оскорбление. Новые крики, среди которых все отчетливее и отчетливее звучала неприкрытая ругань.

Ун понимал чувства тех невидимых зрителей. Ему хотелось присоединиться к ним, закричать, сделать что-нибудь.

– Да он просто притворяется! – воскликнула Лита и вскочила, с шумом отодвинув стул. – Что он там мямлит?

Класс поддержал ее. Ун вслушивался в их крики. Разумеется, кто-то воспользовался возможностью посквернословить, не попавшись малому суду братства. Учитель с трудом перекричал это возмущение:

– Не галдите! Слушайте!

Старик все мямлил и мямлил:

– ..Чтобы доказать нашу верность, мы готовы отречься от всего, что имеем и в наказание за нарушенное слово служить, не ради прибыли, но лишь для процветания великой Империи. Служить самоотверженно, пока его величество не решит, что имя наше отчищено. Мы готовы отречься от всего. И отречемся! И когда выйдет срок, раанский народ увидит, что нет ни одного повода усомниться в нас!

Наверное, он ждал аплодисментов или хоть какого-то одобрения. Ун как наяву видел, как кривой старик стоит и смотрит на собравшихся, и как колени у него дрожат. Но рааны отвечают ему недоверчивыми пристальными взглядами зеленых и желтых глаз. Они что-то подозревают. Они знают, что он такое.

Ун тоже знал.

«Они хотели убить моих сестер».

Вновь заговорил диктор:

– Мне было доверено огласить текст высочайшего указа, – он прокашлялся и начал читать торжественным, воодушевленным голосом. – Данный указ, подписанный рукой его величества, является обязательным для исполнения во всех землях и для всех подданных. Его величество милостиво готов принять самоотверженную жертву соренов, а по сему...

Ун слушал и не верил тому, что слышал.

Его императорское величество позволил соренам, всем, в ком было больше трех четвертей их преступной крови, серошкурым, синеглазым, завоевать помилование и прощение. Разве так можно? Им дозволили отказаться от своего имущества и перейти в бессрочное услужение империи. «Они хотели убить моих сестер!». Как можно наказывать их так?

Ун захотел вскочить и заорать во все горло: «Нечестно! Это нечестно!».

Удержал его лишь призрачный образ отца. «Ты сомневаешься в его императорском величестве, мальчик?».

Нет, он не сомневался. Но наказание было несправедливо мягким.

– ..Да свершится День примирения, – диктор завершил свою речь на высокой и торжественной ноте.

Раздались восторженные аплодисменты.