Красный волк

Глава XXIII

В коридоре перед оружейной образовалось настоящее столпотворение, и Ун почти с боем протиснулся к зарешеченному окну. Он получил винтовку, подсумок с патронами, и даже не успел нигде расписаться, как его просто вытолкали ко входу. У самой двери кто-то крикнул:

– Быстрее, быстрее!

Ун покорно шагнул в ночь, и пошел в сторону неровного построения, тянувшегося вдоль аллеи жилого блока. Здесь собрались почти все солдаты корпуса, но сержанта Тура он заметил сразу. Не только из-за роста старшего, но и из-за какого-то неуместного спокойствия: рааны вокруг переминались с ноги на ногу, суетились, он же оставался неподвижен, как камень среди волн. Бойцы четырнадцатого патруля собрались тут же, рядом. Ун присоединился к ним, встав слева от зевающего Карапуза, и спросил его негромко:

– Что случилось?

– Да мне-то откуда знать, Пастушок?

«Понятно, перемирия у водопоя не получится», – подумал Ун, не стал больше задавать вопросы и посмотрел вверх. Фонари на алее едва-едва горели, и звезды в черном небе казались неисчислимыми. Они чем-то напоминали сержанта – тоже были слишком мирные и сонные для ночи внезапной тревоги. Буря бы подошла к случаю куда лучше.

– Ун? – Ун вздрогнул, когда темный силуэт сержанта Тура возник перед ним, заслонив собой полнеба, и приготовился выслушать приказ, а тот заговорил в своем размеренном, совершенно не приказном тоне. И, разумеется, заговорил именно о том, о чем Ун предпочел бы не слышать: – Вольно, вольно... Скажи, доктор Сан о чем-нибудь тебя просила? Все нормально? Ей нужна еще какая-нибудь помощь? Ну, ей и ветеринарному корпусу?

Уна словно облили помоями. Опять. Он чувствовал, как Карапуз, а с ним и остальной четырнадцатый патруль косятся на него, и знал, что лица их растягиваются в омерзительных и очень довольных улыбках. «Мы жалкие, тупые корпусники, – говорили эти улыбки, – но нас никто в рабы не отдавал. А ты теперь мальчик на побегушках».

– Госпожа Сан ни о чем не просила.

«Я ответил и хватит», – умоляюще подумал Ун, но на простоватом лице сержанта отражались все его намерения: он прямо сейчас решал, какой унизительный вопрос задать следующим. Что-нибудь вроде: «А что ты делаешь в зверинце, рядовой Ун? Подтираешь полосатым зады или кормишь их с ложечки?». И он спросил бы об этом, не чтобы унизить, а чтобы просто узнать побольше о делах Сан, но не успел. На аллею вылетел капитан Нот, и Ун не мог вспомнить, когда еще был так рад ему. Сержант же тяжело вздохнул и вернулся на свое место.

Капитан ругался и пытался на ходу заправить рубашку – край ее все топорщился из-под пояса.

– Заткнулись!

Все замолчали, кажется, даже комары притихли.

– С первого по десятый патрули на стену. Рассредоточиться, смотреть в поле и в лес. Любое движение чего-то крупнее собаки – немедленно докладывать мне. Не стрелять и языками не чесать! Никаких прожекторов! Увижу, кто курит – будете жрать окурки, сволочи! Бегом!

Повторять приказ не пришлось, солдаты сорвались с места, никто ничего не сказал, хотя, наверняка, все думали об одном и том же: что они должны были заметить? Да и как? Ун бывал в ночных дежурствах не раз, и знал, что даже в полнолуние лес, если смотреть сверху, со сторожевой вышки, походил на черное, непроглядное море. Когда верхушки деревьев вдруг начинали покачиваться, шуршали, сложно было понять, взлетела ли это сова, пропрыгал ли какой-то зверек или подул одинокий ветер, запутавшись в ветках. А пытаться понять, что происходило у самой земли – вовсе пустая затея.

– И вы, – капитан повернулся к оставшимся на аллее, – соберитесь у ворот. Будьте готовы выдвигаться и ждите дальнейших приказов.

Куда надо будет выдвигаться и что будут за приказы он тоже пояснять не стал, круто развернулся и пошел в сторону администрации, продолжая ругаться на все лады и сражаться с поясом. Но эта недосказанность не захватила воображение Уна. Плетясь в хвосте поредевшей колонны, он смотрел на своих товарищей, бок о бок с которыми ему, возможно, даже предстоит вступить в бой, и думал, помнят ли эти обленившиеся боровы, с какого конца стреляет винтовка, а если помнят – то решится ли он повернуться к ним спиной.

«Глупости, не настолько же они меня ненавидят, я им ничего не сделал», – мысль была правильной, но затылок все равно как-то неприятно зачесался.

Впереди, у самых ворот, стоял пехотный грузовик. Рядом с ним бездельничали трое солдат. На них были каски, защитные жилеты, полевая форма – такой в корпусе не носили. «Что здесь делают солдаты из пограничных крепостей?» – Ун теперь и думать забыл о выстрелах в спину, и с удивлением смотрел на чужаков. Один из них заметил его взгляд и поклонился. Не глубоко, но это точно был не кивок – плечи чуть подались вниз. Ун запнулся и сбился с шага.

Солдатами были не рааны, а норны. Ночной сумрак все делал равномерно серым, но теперь он пригляделся получше, и у него не осталось никаких сомнений – лица у них были крапчатые. Ун знал, что в южных крепостях служит множество норнов, но никогда не воспринимал это всерьез, и теперь испытал какое-то неуместное потрясение, и отчего-то подумал, что вот эти точно знают, с какого конца браться за оружие.

Их офицер – раан – рассматривал карту, адъютант светил на нее карманным фонариком. Они что-то здесь искали? Или кого-то? Ун обошел офицера стороной, и принялся неспешно прохаживаться вдоль ожидавших приказа солдат корпуса. Некоторые из них сидели на корточках, другие стояли, привалившись к плитам бетонного забора, почти все курили, и огоньки вычерчивали в воздухе яркие дуги.

Ун шел неспешно, делая вид, что пытается согреться, потирал локти, а сам прислушивался к разговорам. Говорили об одном и том же – о чужаках, но теории, что им тут нужно, придумывали самые дурацкие. Особенно понравился всем вариант, что они заблудились, когда офицер прикорнул и оставил карту норну.

Только какой-то старый солдат, кажется, из шестнадцатого патруля, сказал что-то похожее на правду:

– Они ищут островитян. Дерьмецом дело пахнет, дерьмецом.

Услышав его слова, Ун остановился и даже хотел переспросить, не ослышался ли, но его опередил какой-то невысокий, тощий парень:

– Островитян? Ну, ты хватил. Тут до побережья катить и катить. Неделю! И реки все мелкие для их «водомерок». Как бы они сюда добрались? Не-е. Они ловят какого-нибудь дезертира.

Старик фыркнул и легким ударом опустил парню козырек кепки на самые глаза:

– По-твоему тут некому этим заняться? Сам же сказал – неделя до побережья. Стали бы они ехать в такую даль ради какого-то придурка? Нет, говорю вам. Ищут этих островных крыс, только признаваться не хотят, что упустили их. Поверьте, если не островитяне, а какая причина поменьше – их бы к зверинцу не подпустили

– А я бы вот подпустил, – влез в разговор третий солдат, – пусть норны полосатых охраняют. А нас пусть переведут куда на север, в место получше. Не по раану это – возиться со зверьем.

– Дурак, – протянул старик с раздражением. – Ты посмотри, как они на стену пялятся.

Ун повернулся в сторону норнов. Они смотрели на стену зверинца, и фигуры их казались напряженными, руки то и дело перехватывали ремни винтовок. Не дать, не взять гончие, которые чуют зайца и не понимают, почему хозяин не спускает их с поводка.

– Норны ничего не прощают и ничего не забывают, – сказал старый солдат, понизив голос. – Брат моего деда говорил, что полосатые им в последнюю войну много крови попили. Пусти крапчатых за стену – они там все зверье вырежут. Есть за что.

Ун вспомнил Молу, старую няню, которая возилась с ним и с сестрами. Он представить себе не мог, чтобы она причинила боль животному, которое ей ничего не сделало. Просто невозможно! С другой стороны, если подумать, Мола ведь была женщиной, и к тому же женщиной, много лет прожившей в исконных раанских землях. На юге, наверное, норнам все еще позволялось сохранять свои примитивные порядки.

– Но если так, то...

– Капитан идет.

Все мигом подобрались, отлипли от забора, поднялись с холодной земли, недокуренные сигареты десятком падающих звезд полетели в траву, хотя курить было запрещено только дежурящим на стене. И курево они истратили напрасно. Капитан подлетел прямо к приезжему офицеру с картой, не посмотрев ни на кого из подчиненных, едва ли не кланяясь, и стал практически тем самым капитаном Нотом из детства Уна – подобранным и услужливым.

Неужели сейчас их все же отправят за ворота? Ловить дезертиров? Ловить островных дикарей? Ун огляделся, нашел взглядом свой четырнадцатый патруль: они собрались у шлагбаума. Идти к ним не хотелось. Тогда он отыскал сержанта Тура, который разговаривал с кем-то чуть в стороне, и решил держаться ближе к нему. Не дойдя пяти шагов, Ун остановился. Собеседником сержанта оказался один из норнов. Голос крапчатого звучал мягко и чуть тягуче:

– Понял вас. Спасибо за совет, господин сержант. Мы все там проверим.

– Пусть направляет вас Ами и верная ей Ли-та-ни, – ответил сержант Тур, и норн разве что не засиял от восторга, поклонился, причем весьма низко, и побежал к своему офицеру, который устало отмахивался от капитана Нота. Ун же теперь передумал подходить и к сержанту. В ночную пору, когда даже самые сильные духом позволяют первобытному страху вытеснить разум, чужое суеверие могло оказаться заразным – и не важно, как сильно ты в него не веришь при свете дня. Что сказал бы отец, если бы услышал, как раан, живущий в их просвещенную эпоху вечного мира, поминает раанских героев – по сути, метафоры – как каких-то божеств? И что требовать от норнов, если рааны в деревнях все никак не могли отмыться от доисторического мышления?

До самого утра Ун размышлял об этом, а еще об облаках кровососущей мошкары и раздражающей зевоте, от которой уже болел рот. Ничего важного так и не произошло. Солдаты-норны то и дело пробегали через ворота, докладывали о чем-то офицеру и убегали обратно в ночь. Когда солнце показалось над забором, чужаки – их оказалось больше двадцати – забрались в грузовик, раан-офицер сел с ними, хотя мог бы устроиться и в кабине, и уже через пару минут о ночных гостях напоминали только следы колес на дороге. Капитан, как будто даже похудевший, взмокший, хотя до жары оставалось еще несколько часов, велел всем, кроме запасных дежурных патрулей, отдыхать до шести вечера. Щедрый приказ Уна не касался. Он сдал винтовку, снова простояв в очереди у оружейной, и отправился в восточное крыло жилого квартала.

У Сан были две комнаты на первом этаже в старом кирпичном доме. Ун проломился через пышные кусты палисадника, постучал в окно, занавешенное синими шторами. Почти сразу распахнулась входная дверь, девушка вышла на порожки, держа в руках завернутую в полотенце кастрюлю.

– Нельзя так задерживаться! У нас график! – выпалила она, замолчала на полуслове и добавила уже тише и медленнее: – В смысле... Что там ночью случилось? Мы все волновались.

– Да мы и сами не поняли, – не стал выдумывать Ун.

Он надеялся, что Сан сейчас сделает пару предположений, она умела делать интересные и даже дельные предположения, но девушка только кивнула:

– Ладно, может, потом узнаем. Ты сейчас пойди посмотри, как она там. Потом сразу ко мне – расскажешь все. Еще надо будет сходить в три часа, я тогда дам тебе лекарства. А вечером пойдем вместе. Отец как раз уедет в город.

Она забылась, протянула ему кастрюлю, и Ун почти уже взялся за ручки, но тут Сан опомнилась, шагнула назад.

– Сначала назови.

Ун закатил глаза. Как хорошо, что отец не мог теперь его видеть. Он на выдохе проскрипел пару слогов, которые должны были обозначать для полосатых слово «горшок». Сан поморщилась, но кивнула и наконец-то вручила ему слегка теплую кастрюлю.

– Слишком резко, но уже лучше. Тебе надо больше практиковаться.

Больше практиковаться! Чему? Этому лаю? Хотя в его ли положении теперь изображать оскорбленную гордость? Он плелся через зверинец, полный полосатых, нес кастрюлю с кормом и сам не знал, какое следующее прозвище изобретет для него Карапуз. «Нянька»? «Слуга»? Или, может быть, лучше «Пастушка» уже ничего и не подойдет?

У моста, переброшенного через канал, Уна подстерегли два мелких, худых детеныша, они зачирикали, перебивая друг друга, подпрыгивая, завертелись под ногами.

– Тура нет, – сказал Ун на их языке, и повторил на всякий случай, – нет!

Детеныши притихли и как будто даже поникли. Все-таки сержант слишком избаловал местных щенков.

– Вот, не войте мне тут, – Ун выудил из кармана брюк сверток поломанного печенья, который держал для птиц, и кинул полосатым. Тот что повыше поймал его, прострекотал что-то и побежал, второй бросился вдогонку. Сначала Ун испытал прилив покровительственной гордости, потом – разочарования в самом себе: не хватало только уподобиться сержанту Туру и начать возиться с ними, как какой-то дядя или старший брат, – а когда добрался до «лазарета» и увидел Хромую, которая выскользнула ему навстречу из-под навеса – пожалел, что так необдуманно расстался с угощением. С такой радостью его, наверное, приветствовал только Пушистый, и не угостить пса всегда казалось почти преступлением.

За Хромой вышел молодой полосатый с густой, серой гривой и рыжими разводами на морде и лапах – не то сын, не то племянник Умирающей. Он часто навещал ее, но никогда не оставался, если приходили рааны, и сложно было понять, что значил его уход – почтение или крайнюю форму неуважения. Но зыркал он своими темными глазами не очень-то добродушно.

Вообще, глаза полосатых пугали Уна больше всего. В них словно должен был найтись разум, но в полупрозрачных, серых или синих глазах, он как будто не мог ни за что зацепиться, а в непроницаемо-карих для него не хватало места. Оставались только примитивные, простые эмоции: страх, желание, удивление – ничего сложного, ничего многогранного.

Ун передавал Хромой кастрюлю и смотрел прямо в эти ее пугающие, пустые, почти бесцветные глаза. Сейчас он был готов смотреть вообще куда угодно, лишь бы не на Умирающую, хотя и знал, что все равно придется и что он лишь оттягивает неизбежное. От него будут ждать подробный и точный доклад.

Как и всегда, первое, что встретило его под навесом, был запах. Пахло здесь не зверинцем, к нему Ун уже привык, а чем-то сладковато-приторным, почти кислым, выбивающим непрошенные слезы и заставляющим морщить лицо и крепко сжимать губы. И это было странно, ведь Умирающая не лежала в своем навозе, ее обмывали, под ней меняли покрывало. Но от нее все равно воняло, как от мертвечины на солнце. Лапа зажила, даже повязку больше не накладывали, болезнь же ушла вглубь. Умирающая таяла день ото дня, полосы ее обнимали рельефы костей, выступавших из-под тонкой, шелушащейся кожи.

Ун присел рядом с лежаком, аккуратно повернул голову зверя, стараясь ее почти не касаться. Щеки полосатой впали еще сильнее, хотя вчера казалось, что дальше уже некуда, черные круги вокруг затуманенных, отупевших глаз стали темнее, дыхание – как будто прерывалось. «Сейчас пройдет кризис, и она начнет набираться сил», – так сказала Сан. Она делала невозможное, поддерживая в Умирающей жизнь, это было сродни чуду, и Ун никогда не видел ничего более жестокого.

Он отряхнул руки, поднялся, вышел под небо, позволив себе глубоко вздохнуть, и надеясь, что плотный ком тошноты, ставший поперек горла, рассосется. Позади зазвучало приглушенное, причмокивающее прихлебывание – это Хромая взялась поить Умирающую бульоном. Наверное, хуже запаха был только этот звук.

Его приходилось слушать минут десять, иногда больная кашляла, иногда начинала захлебываться. Но сейчас все стихло очень быстро. Ун увидел растущую на земле тень, повернулся – Хромая подошла к нему и указала на угол двадцать третьего квадрата, шепча что-то. Впрочем, перевода тут не требовалось.

Из-за крайней лачуги выглядывал, присев на корточки, немолодой самец с желтоватой гривой. Его выцветшие полосы напоминали плохо зажившие беловатые шрамы.

– А вот и наш таинственный гость.

Сан ему всю плешь проела насчет странного полосатого, который следил за «лазаретом». А оказывается вот он какой, зверь как зверь. И чего столько шума? Ун посмотрел на Хромую. Она испуганно хлопала глазами и мяла в пальцах какую-то тряпицу. Впрочем, если теперь не разобраться со всем, пока есть возможность, Сан ему уже никогда покоя не даст.

– Эй, стой, – громко приказал Ун по-звериному.

Полосатый ощерил пасть, плюнул пару неразборчивых, но, если судить по тону, злых слов. «Ах ты паршивец», – у Уна все заклокотало внутри от возмущения, он еще и шагу сделать не успел, как зверь сорвался с места и побежал.

– Стой!

Ун кинулся за ним, завернул за угол, успев заметить, как полосатый протиснулся между двух сараев, и усмехнулся. Хитрый маневр, но он знал, куда ведет та дорога, и торжествующе улыбнулся, когда выскочил прямо навстречу беглецу и увидел удивление и неверие на морщинистой морде. Какой-то секунды не хватило, чтобы схватить полосатого. Зверь извернулся, шипя, и опять побежал.

«Не уйдешь», – подумал Ун. Никогда прежде ноги его не неслись так легко, а дыхание не оставалось таким ровным. Пять шагов, четыре, три – расстояние все сокращалось, а потом носок ботинка ударился о что-то, и мир начал крениться. Ун успел только взмахнуть руками и чуть развернуться в полете, чтобы удариться о землю не лицом, а боком. Его протащило вперед, ободранные колени и правая рука заныли как от ожога. Он попытался подняться, но сделал это слишком резко и быстро, и покачнулся – в глазах на миг все потемнело, да и бежать уже не было смысла – полосатый скрылся из виду.

Ун сел, потер отбитое плечо, ощупал колени. Кажется, обошлось без переломов. Да и после драки с сыскарями – волноваться из-за такого пустякового падения было даже стыдно. Ун и не волновался. Лицо его кривилось не от боли, а от досады. Близкая победа скисла так быстро!

А потом все стало еще хуже. Он оторвал взгляд от земли и увидел три любопытные морды, глядящие на него через дверной проем будки. Полосатые попытались скрыть улыбки, но чуть-чуть не успели.

В первый момент Ун захотел вскочить, отстегнуть дубинку и пройтись по этим довольным мордам, чтобы знали, над кем можно смеяться, а над кем нет. Рука уже потянулась к поясу и остановилась. Он вспомнил норнов. Сколько возмущался древним обычаям и дикости их нравов, а сам недалеко ушел. Звери есть звери, какого понимания от них можно ждать?

Ун встал, подчеркнуто неторопливо отряхнул штаны и рубаху и пошел назад, стараясь не думать о произошедшем. Это сущий пустяк. Нелепая, неприятная случайность.

Он почти успокоился, но Хромая, и без того встревоженная, перепугалась еще сильнее, когда увидела его. Она чуть приоткрыла пасть, и нижняя челюсть легко задрожала в какой-то отвратительной, нелепой пародии на жалость. Жалость эта уколола Уна больнее любого смеха. Как она смела его жалеть? Как смела, смотреть сверху вниз с этой своей жалостью? Это их всех, обделенных мозгами, надо жалеть, а не его! И с чего вообще его жалеть? Она что, видела что-нибудь? Невозможно.

Забрать кастрюлю и уйти, к черту их всех. А Сан пусть работает кто-нибудь еще. Хватит с него быть на побегушках.

Хромая тем временем подковыляла к нему, протянула лапу, схватила за плечо. Он хлопнул ее по тонким пальцам. Она замерла, отпрянула, а потом снова схватила за короткий рукав.

Ун чуть наклонил голову, пытаясь понять, что там такое, и в этот раз позволил себе выругаться. Зеленая ткань разошлась по шву прямо над эмблемой корпуса безопасности: дыра получилась заметная и длинная, видимо он зацепился за камень или корягу. «Какой барашек тебя боднул, Пастушок?» – Ун слышал голос Карапуза, и уже заранее злился. А не увидит это Карапуз – так заметит кто-то другой и донесет. Мелочь, ерунда, но и она станет для них новой причиной, чтобы презирать его еще сильнее. Взрослые рааны, а хуже детей. Карапузу это еще можно простить, но остальным?

Хромая устало и строго покачала головой, подражая манере Сан, скользнула под навес и быстро вернулась с иголкой и мотком тонких ниток. Она показала их Уну и что-то профыркала.

Сержант Тур и остальные часто носили порванные вещи местным «швеям». Чинить прорехи у них выходило лучше, чем у самих солдат, разума нет, но лапы ловкие, и заплатить им можно было булкой или какой-нибудь безделушкой – все дешевле, чем брали за работу настоящие портные в городе.

Ун растерянно посмотрел на сторожевую вышку. После тревоги там точно кто-нибудь варится заживо, но смотрит, наверняка, в сторону леса. «Да и плевать», – подумал он, чувствуя только усталость, и забрался под навес.

Умирающая спала, подтянув задние лапы к животу, Хромая укрыла ее тонким одеялом, села чуть в стороне и выпятила вперед лапу, требовательно сжимая и разжимая пальцы. Ун бы задумался обо всем этом, колебался бы, но вонь подгоняла, хотелось уйти отсюда как можно быстрее, он расстегнул пуговицы, снял рубашку и отдал ее полосатой. Та деловито кивнула и начала вдевать нитку в иголку, щурясь, чуть высунув язык и больше не обращая на него никакого внимания.

И это было хорошо.

Ун сидел на земле и горбился, обхватив себя руками и уже не краснея, а багровея. Исподняя майка не спасала, он чувствовал себя голым и ничего не мог с этим поделать. Мерзкое, мерзкое место – оно как будто теперь могло коснуться его, впитаться в кожу.

«Это усталость, – уговаривал себя Ун, – ты хочешь спать, есть, тебе плохо».

Он повторял это, но все сложнее было держать себя в руках и не вырвать у Хромой рубашку. Сколько же еще она будет возиться! Сколько еще он будет служить здесь и медленно пропитываться здешней дикостью?

«Три года и десять месяцев», – подумал Ун. Слишком долго. Мысль эта задела почти уже затянувшуюся рану. Полосатые, зверинец, Сан, сержант – шли бы они все к черту. Как же ему хочется домой. Разве должен он возиться с полосатыми, с этими мерзкими макаками?

Хромая похлопала его по плечу, Ун вздрогнул, открыл глаза, отгоняя дремоту, потер кожу, где она его коснулась, повернулся, и чуть ли не уткнулся носом в протянутую ему рубашку.

Дыры на рукаве больше не было, и новый шов почти никак не выделялся. Ун разглядывал работу не долго, поспешил одеться и вздохнул с облегчением. Странные беспричинные страхи отступили, и даже дышать как будто стало легче, и вонь не казалась уже такой крепкой и густой. Когда Хромая, очень довольная собой, оскалилась в улыбке – Ун улыбнулся в ответ.

Уходя, он пообещал себе, что позже принесет что-нибудь для нее. Еще он подумал, что быть пастухом ему осталось недолго. И не ошибся. Через два дня Умирающая наконец-то издохла.