Красный волк

Глава ХХ

Ун лежал на койке и смотрел в обшарпанный потолок камеры. Сторожа не стали бить по лицу, но на этом их милосердие и закончилось. Они мастерски отходили его по животу и ребрам, так что в первые часы даже дышать было больно. Но прошло полдня, телу стало как будто легче, только вот душу начало скрести мерзкое осознание собственной глупости.

Сторожа! Разумеется, это были никакие не сторожа. Сыскари тайной службы его величества собственной персоны. И следили они не за столовым серебром. Они ждали, что он или кто-то из сестер полезет в какой-нибудь стенной сейф за шкафом, начнет вытаскивать и тут же жечь или рвать бумаги, касавшиеся заговора.. Они хотели получить несуществующие бумаги из несуществующих сейфов, замешенные в несуществующей измене. Ун горько усмехнулся. Не будь он так погружен в самокопание, то сложил бы два и два и понял все с самого начала. Но получилось, как получилось.

Ун приподнялся на локтях, что-то кольнуло в груди и он замер. Боль утихла. Он подождал с минуту и медленно сел. Теперь хором заныли позвонки, бока, шея. Утешало только одно: тюремный доктор его осмотрел и убедился, что никаких переломов нет. Это главное, а боль пройдет, хотя сейчас в это совсем не верилось. Он бы предпочел полежать еще, но жажда стала совсем уж невыносимой. Графин с водой и кружку надсмотрщик оставил на откидном столе у противоположной стены. Нарочно что ли так далеко? Не могли оставить у койки? Ун, шипя сквозь зубы, свесил ноги с кровати, рывком поднялся, покачиваясь доковылял до стола и рухнул на табурет, не зная, за что хвататься – теперь в теле болела и зудела как будто каждая кость.

Пытаться наливать воду в стакан он не стал, взял графин обеими руками, поднес ко рту и отпил прямо так, припав к краю горлышка, жадно и шумно прихлебывая. Вода оказалась мерзкой, тепловатой.

Ун горько улыбнулся собственным мыслям. Он в тюремной камере, сестры и мать без присмотра и неясно, что вообще с ними теперь будет, но главная причина для его огорчения это недостаточно холодная вода. Впрочем здесь не было ничего удивительного.

Придя в себя после взбучки, Ун ожидал, что впадет в отчаяние, но все получилось с точностью наоборот. Он уже и не помнил, когда в последний раз ему было так легко. Как будто раньше приходилось нести на плечах огромный камень, а теперь его позволили бросить. Нет, он боялся каторги и боялся тюрьмы, но настоящим этот страх обещал стать только в момент начала суда. Сейчас же от него больше ничего не зависело, и это было прекрасно. Ун закашлялся и прижал руку к занывшему ребру. Еще бы не походи он под рубашкой на сливу – было бы совсем хорошо.

Ун привалился спиной к холодной, чуть влажной стене, запрокинул голову, закрыв глаза, и сидел так, замерев. Хотел отсчитывать время, но плюнул. Зачем ему время, если спешить больше некуда? Время нужно тем, кто что-то решает. Он даже задремал, и, наверное, уснул бы прямо так, сидя, но в коридоре снаружи раздались приглушенные шаги. Ун открыл глаза и внутренне напрягся. В замочной скважине скрипнул ключ, дверь приоткрылась.

Ун тяжело поднялся, держсь за бок. Он ожидал увидеть надсмоторщика, но через порог шагнул господин Ирн-шин, густо облитый одеколоном. Дверь за ним закрылась.

– Что же вы так, мой мальчик? – спросил он с мягким, сочувственным добродушием. – Я за вас поручился! А вы бросились с кулаками на императорского агента! Что я вам говорил? Нужно беречься от неприятностей! Ниже травы, тише воды. Рассказывайте же теперь!

Все безразличие с Уна как рукой сняло. Он сам не понял почему, но ему страшно захотелось рассказать господину Ирн-шину обо всем. Не только о последнем недоразумении, но обо всех этих проклятых месяцах. О невыносимом, мерзком унижении, в котором он оказался, о безысходности, в которую сначала погрузился с головой, а потом отчаянно пытался не замечать. А еще о перевернутом доме, о женитьбе Кару на непонятно ком, да даже о чертовом рисе. Рассказать обо всем, что он так долго держал в себе, обо всем, чем ни с кем не делился, потому что иначе не смог бы больше уважать сам себя.

И, что главное, господин Ирн-шин был готов слушать и смотрел на него со всепоглощающим сочувствием. Только вот было что-то еще в его лице, отблеск какого-то едва заметного, словно бы с трудом сдерживаемого выражения. Ун его сразу заметил, но не сразу понял. А теперь пригляделся получше, и медленно сел на табурет. Под масляным сочувствием советника скрывалось восторженное любопытство. Как увлеченно блестели его глаза! И уголки губ подрагивали.

Это было любопытство ребенка, который склонился над мухой, бьющейся в паутине. Иногда он подносил к ней палочку и помогал освободить правое или левое крыло, иногда позволял посильнее запутаться, иногда подпускал паука поближе, а иногда отгонял его совсем. Пока ребенка забавляли ее мучения, не было для мухи ничего: ни свободы, ни смерти. А муха, что муха? Она была слишком мала, чтобы что-то понять, и обречена хвататься за пустые надежды и раз за разом вновь оказываться в ловушке.

– Ну что молчите? – спросил господин Ирн-шин.

Ун словно впервые увидел этого раана, но зато теперь понимал, чего тот ждет. Муха должна махать своими мерзкими лапками и умолять о помощи. Муха должна быть забавной.

– Есть у вас какие-то мысли, мой мальчик? Вы представляете, что теперь будет?

Надо было ответить.

– Не знаю, господин Ирн-шин. Наверное, будет разбирательство. Но императорский суд справедлив, думаю, отобьюсь. Если нет, ну что же, – Ун пожал плечами.

В камере воцарилась тишина. Господин Ирн-шин как будто даже растерялся поначалу, но потом вновь заулыбался, лицо его еще сильнее вытянулось, бледные пятна на щеках чуть дрогнули. Он все уже придумал, и, наверное, даже организовал, и только ждал теперь, чтобы его умоляли. Ну, и пусть ждет. Ун подумал о сестрах, себя не жалко – а что с ними будет? «А что, собственно, будет?» Если милосердие господина Ирн-шина зависело от настроения, а не от разума, так их все равно ничто не спасет, сколько не валяйся у него в ногах и не вылизывай ботинки. А попадут они к нему в немилость сегодня или завтра – не велика разница.

– Должен сказать вам, мой мальчик, его величество очень опечален, – горестно покачал головой господин Ирн-шин, – он надеялся и все еще надеется, что вы, представитель такого видного семейства, сможете принять свое положение в обществе и станете верным слугой империи. Все обстоятельства вашей драки ему известны. И, признаюсь, со стороны сыщика было крайне... хм... грубо подобным образом выражаться насчет вашей достойной сестры. Но мы живем не в диких краях. Это раанская земля, и на ней правят император и ранские законы. Министр тайных дел в ярости, – господин Ирн-шин не смог сдержать короткую, но очень довольную улыбку, – это был его опытнейший агент, а он теперь может остаться калекой. Министр требовал, чтобы вас повесили или, по крайней мере, поставили перед расстрельной командой. Пусть следующие мои слова останутся между нами: все проголосовали за его предложение. Вы, мой мальчик, не знаете нашего министра тайных дел, а его принято бояться и уважать. Так что да, все согласились. Все, кроме меня. И кроме его величества. Он не считает, что такое суровое наказание соответствует вашей вине. Но, понятное дело, и просто закрыть глаза на такое император не может.

Ун слушал и не верил. Совет? Какое-то голосование? Столь высокое заступничество? И за кого, за него? Да быть такого не может! Или дело не в нем?

Конечно же, не в нем. Это прадед протянул руку с той стороны смерти и схватил своего непутевого правнука за шиворот, когда тот повис над пропастью.

– Можете считать, вам повезло. Всего четыре года в корпусе безопасности на юге это и не наказание даже. Практически почетная ссылка. Вернетесь, будет, о чем рассказать.

Ун поморщился как от зубной боли. Из всех возможных наказаний, они выбрали самое мерзкое. Но почему они? Какие такие они? Он. Вот этот тип, стоящий прямо перед ним. Господин Ирн-шин. Он, скорее всего, все это и придумал. Да и черт с ним.

Вытянутое лицо господина Ирн-шина сделалось скучающим, даже отстраненным, и от того каким-то пугающим.

– В этот раз я все-таки попрошу вас воздержаться от необдуманных поступков. Помните о ваших сестрах. Вы им нужны, и они зависят от вас. Высочайшее покровительство не безгранично.

– Поблагодарите его величество от меня, если так позволено, – сказал Ун, и, понимая, что этот змей не отступит, пока не пожрет чужого горя, печально понурил голову, позволив боли отразиться на лице. Это страдание, вполне телесное, легко было принять за душевную муку. – Я хочу сказать спасибо и вам. За заботу. Хм... Простите, но мне теперь бы все обдумать. И прилечь.

– Конечно, – господин Ирн-шин снова довольно заулыбался. – Я тоже спешу. Вот еще что, Ун. Здесь к вам кое-кто пришел. Соберитесь. Незачем ей печалиться.

Уну показалось, что советник задержался бы здесь подольше, ведь еще не напился чужими слезами, но маска обязывала его соблюдать приличия. Он вышел прочь, и не прошло и секунды, как в камеру влетела бледная, дрожащая Тия. Она бросилась к Уну, наклонилась, обняла его, да так крепко, что боль пронзила сразу и плечи, и грудь, и бока. Ему пришлось прикусить язык, чтобы удержаться от самого последнего, грязного ругательства.

– Ты что устроил?! – чуть ли не выкрикнула Тия. – Ты его... ты же его чуть не убил! Так молотил! Кару думала, тебя казнят из-за нее! Себя не жалко, о сестре бы подумал! Как бы она потом с таким жила?

– Скажи ей, что она не при чем...

– Ах, спасибо за позволение! Ты что обо мне думаешь? Конечно, я ей все объяснила! Хотя она и упиралась, и не верила... ах... – Тия отстранилась от Уна, почувствовав, как он начал мелко дрожать. – Плохо, да? Извини… Сейчас я…

Она вытащила платок из кармана юбки и аккуратно стерла пот с его лба. Ун улыбнулся сквозь боль. В этот момент Тия была удивительно похожа на мать. Когда мама еще была здорова, и когда он был еще совсем мал, она, наверное, вот также протирала его лицо от какой-нибудь уличной пыли. Он попытался призвать из глубины памяти воспоминания далекого детства, но перед внутренним взором почему-то выплыло только лицо Молы, щербатое, усеянное мелкими, несчетными пятнами.

– Вот почему ты такой, а? – Тия убрала платок и ткнула его пальцем в лоб, так что Ун поморщился. – А вот забили бы они там тебя до смерти, и что? Покажи живот, ну!

Ун отвел взгляд, понимая, что она не отстанет, и приподнял край рубашки.

– Ох! – вздохнула Тия. – Да ты весь... весь... как сорен! Живого места нет! Они тебя тут хоть лечили? Лечили, да? Хорошо.

Она нервно обошла камеру кругом и в каком-то бессилии рухнула на край кровати.

– Ну не казнят хоть!.. А если бы тебя отправили на рудники? Представляешь, каким бы ты оттуда вернулся? Если бы вернулся… Теперь поедешь на юг. Какой кошмар! Даже свадьбу Кару пропустишь! Хотя какая тут теперь свадьба. И ведь надо было всего лишь чуть-чуть подождать! Чуть-чуть! Нам бы... многое потом вернули! Они обещали! Вот почему ты такой, а?

Если бы сестра не замолчала так резко, Ун бы, наверное, и не обратил на эти слова никакого внимания. Но она замолчала, словно почувствовав, что сказала лишнее, и он теперь сидел, открыв рот, и смотрел прямо на нее.

– Обещали? В смысле обещали?

В первый момент ему порказалось, что Тия сейчас вскочит и выбежит прочь, но она взяла себя в руки, выпрямилась. Взгляд ее желтых глаз сделался твердым, из черт лица куда-то исчезла вся детскость. Хотя, скорее всего, ее давно уже там и не было. Он просто привык думать о Тии, как будто ей все еще пятнадцать лет. Прошлое ослепило его, сделало близоруким.

Но теперь Ун видел. Перед ним сидела решительная, молодая раанка, способная на поступок.

– Кто тебе пообещал? – спросил Ун почти шепотом. – Те бумаги... ты...

– Неважно кто, – пальцы ее с силой, почти с ненавистью впились в одеяло, – мне дали слово. И сдержали его. Тебя бы потом направили на другую должность. Перевели бы. Все вернулось. А ты... Вот надо было устраивать эту дурацкую драку? Да еще такую...

Ун слушал и не верил. Она ведь могла притвориться, что он ее неправильно понял. Зачем ей говорить такое? Почему?

– Тия, – как будто сами собой произнесли его пересохшие губы, – это же наш отец. Наша семья... Мы...

– Какая семья? Даже не смей начинать мне говорить о какой-то там славе или прочем бреде. Семья! Наша семья сгнивала заживо, Ун, – холодно и зло сказала Тия, точнее незнакомка с ее лицом. – Отец? Ты его в последние годы и не видел! Ты вот знаешь, что он собирался развестись с матерью и определить ее в бедлам? Ты слышишь, Ун? Нашу маму к уродам и умалишенным! Не изображай удивление! Ты от меня все отмахивался! Все ходил и рычал на Аль. Да у отца таких Аль десять было! Десять, о которых я знала. И еще десять, о которых не слышала. Не смотри на меня так, – вдруг прервала она свою речь и резко поднялась, и показалась Уну очень высокой. – Хочешь, сейчас же здесь и ударь. Но не смотри так. Ты не лучше меня.

– Он же наш отец... – беспомощно повторял Ун. – Мы все... Тия, он же наш отец...

– Отец? А Кару наша сестра. Я сама бы все выдержала. Но ты ведь знаешь, какая Кару! Ун, ты же любишь ее, как и я люблю. Эта дурацкая свадьба... Она бы не смогла жить под одной крышей с тем уродом. Не смогла бы. Ты же видишь, какая она... нежная. И слабая. Не как мы с тобой, Ун. Она бы что-нибудь с собой сделала.

– А арест отца ее, по-твоему, не подкосил? – спросил Ун бесцветным тоном.

– Нет, – ответила Тия как отрезала. – И ты это знаешь. Время скорби прошло. Она выйдет замуж, за того, кого любит и кто любит ее, и будет счастлива.

Тия пристально посмотрела ему в глаза, покачала головой, убрала красную прядь за ухо.

– И только попробуй мне сейчас что-нибудь сказать насчет тех несчастных выборов. Ун, ты думаешь, что у отца был хотя бы один шанс войти в Совет? Серьезно? Что кто-нибудь поддержал бы его? Чиновника из третьесортных провинций?

– Да, – кивнул Ун, хотя она говорила так уверенно, что он сам уже ни в чем не был уверен. – Тия...

Тия махнула рукой, пошла к двери, но остановилась на пороге, повернулась к нему, что-то обдумывая.

– Как вернешься с юга – убей меня, если хочешь. Плевать. Я ни о чем не жалею и сплю спокойно. Только Кару о нашем разговоре не рассказывай. Этой правды она не выдержит.

Сказала, точно ударила, и вышла. Замок щелкнул, какое-то время в коридоре еще слышались голоса, но потом все стихло.