Красный волк

Глава XVIII

Господин Сен вызвал Уна к себе около четырех часов.

Ун тяжело вздохнул, собрал бумаги, над которыми просидел целый день, и пошел навстречу неизбежному.

Как назло стол его стоял в самом дальнем углу, и пробираться до начальства надо было через всю контору. На коллег-счетоводов он старался не смотреть – ему было тошно и без их подслеповатых, любопытных взглядов. Раньше в жизни у этих раанов было две радости: первая, собираться у открытого окна и раскуривать сплетни, и, вторая, ерзать задами по мягким подушкам на стульях. Теперь же появилась третья: подслушивать, как господин Сен отчитывает Уна. Тут и делать ничего не требовалось, стены в конторе были не плотнее бумаги, а говорить тихо старший счетовод не привык.

В кабинете начальника было душно и тесно от папок, сложенных в высокие, достававшие почти до потолка, башни. Ун аккуратно протиснулся между ними, негромко кашлянул от пыли. Господин Сен оторвал взгляд от учетной книги, в которой что-то черкал, поправил круглые очки, упиравшиеся в круглые мясистые щеки, и махнул пухлой ладонью, с большой мозолью на среднем пальце:

– Показывайте.

Ун передал ему бумаги.

Господин Сен переворачивал страницы с такой скоростью, словно и не вчитывался вовсе. Взгляд его отрешенно пробегал по строчкам, ни на чем не задерживаясь, только морщины на лбу, украшенном двумя пятнами, становились все заметнее и глубже. В конце концов, он вернулся к первой странице и завел свою старую песню:

– Вот здесь, вот здесь и вот здесь. И вот здесь, – он припечатывал цифры ногтем, как будто давил мерзких, невидимых насекомых. – Я думал, что вы станете внимательнее. Но эти ошибки – очень грубые.

Он покачал головой, пристально посмотрел на Уна выцветшими, полупрозрачными глазами, казавшимися огромными из-за толстых стекол, помолчал еще немного и наконец выговорил:

– Я доверил вам простую работу, она механическая. Не требует никаких специальных знаний. Перепроверьте все, а я потом еще раз посмотрю.

Ун насторожился. Неужели старик даже голоса на него в этот раз не поднимет?

– Что вы ждете? – господин Сен вернулся к учетной книге и взял со стола карандаш. – Я все сказал.

Сердце часто забилось, Ун вышел из кабинета, чувствуя, как невидимая сила давит на виски. На него что, махнули рукой? Неужели старшему счетоводу хватило двух недель, чтобы сделать какие-то окончательные и далеко идущие выводы?

Одно дело, что Ун не хотел быть в этом болоте, и совсем другое – что господин Сен, похоже, полагал, что он для этого болота недостаточно хорош. Это как-то задевало. Хотя, если подумать, об отце старик ничего не знал и кого же тогда он видел перед собой? Наверное, непутевого племянника или сынка какого-нибудь чинуши из императорской канцелярии, за которого настойчиво попросили и которого нельзя было выгнать, хотя и очень хотелось. Ун вспомнил сочувственную улыбку господина Ирн-шина и разозлился еще сильнее.

«Механическая работа! – подумал он, возвращаясь к своему столу, как побитая хозяином собака. – В гробу я видел вашу контору, ваши счета и выписки. Да я даже и не старался, когда это все писал. И не буду стараться! И что вы мне сделаете, господин Сен?»

До шести часов Ун просидел, не прикасаясь к бумаге и ручке, и ушел самым первым. Все что он хотел, пока его трясло, давило локтями и боками в переполненном автобусе – вернуться домой и забыться до следующего утра. Ни о чем не думать, ничего не слышать. Особенно, настойчивых увещеваний Тии, будто у нее предчувствие, что жизнь их точно скоро наладится. «Хотя, – подумал Ун, – если ей так легче, пусть мечтает».

Но его собственным мечтам о тихом вечере было не суждено сбыться.

Заплаканная Кару сидела на кухне и терла покрасневшие, припухшие веки. «Да что же за день!» – подумал Ун с отчаянием. Он попытался успокоить сестру, просил объяснить, в чем дело, но она только всхлипывала и захлебывалась слезами, и, в конце концов, указала дрожащей рукой на мешок, стоявший в углу.

Мешок оказался заполнен наполовину, и начинка его было неприятной – рис, не то позеленевший, не то почерневший от плесени. Ун взял половник и, брезгливо морщась, зачерпнул испорченную крупу. Под верхним слоем все оказалось также неприглядно, даже хуже: там нашлось несколько перепуганных жуков, поспешивших опять закопаться поглубже.

– Где ты это купила?

Кару разразилась новым потоком слез, но потом все же смогла чуть успокоиться и рассказать, как и что случилось. Первая получка Уна ожидалась только через две недели, а денег осталось всего ничего, и чтобы сэкономить, сестренка решила закупить провизию на рынке. Один тамошний торгаш, раанская шкура с соренской вонючей душонкой, наплел ей, что из риса можно приготовить тысячу блюд и втюхал целый мешок крупы. Но ему показалось мало просто содрать с неопытной девушки втридорога, он еще взял деньги за доставку этого чертового мешка и, в добавок, подсунул испорченный товар.

Ун слушал, задумчиво копаясь половником в рисе. Вот на поверхности показалась засушенная веточка с острыми, тонкими листьями, а потом еще, и еще. Он достал одну, поднес к носу и сразу понял, что это и для чего. Странное растение, похоже, перебивало и скрывало запах гнили и сырости.

– Но верхний рис был неплохой, – просипела Кару, заикаясь. – Мы весь чистый ссыпали в кастрюли...

Его сестры будут есть плесневелый рис. Докатились.

Ун не винил Кару. Она не была рождена, чтобы толкаться на кухне или разбираться в капусте и картошке, как какая-нибудь фермерская женка. Ее никогда этому не учили и воспитывали для другого и по-другому. Торгаша же он очень даже винил.

– Нет, я не скажу тебе, кто это! – замахала руками Кару. – Деньги он все равно не вернет, скажет, что рис не его. А ты с ним подерешься. Что они тогда с тобой сделают?

На кухню вошла Тия, повязывая фартук, и сказала:

– Ладно вам!

Ун закатил глаза. Сейчас начнется очередная бодрая речь. Нет, ему нравился боевой настрой Тии, но постепенно ее вера в лучшее начинала казаться отчаянной попыткой отвернуться от очевидной и жестокой правды жизни. А он-то все эти годы думал, что это Кару главная мечтательница в их доме.

– Нашли трагедию, – Тия отобрала половник у Уна. – Справимся, а впредь будем умнее. Ну что ты опять в слезы, Кару? Еще в траур нарядись по этому рису!

Она сказала это в сердцах, ни на что не намекая, но на маленькой кухне повисло молчание. Ун сделал вид, что с любопытством рассматривает мешок, Кару шумно вздохнула. Траур по испорченному рису они могли бы носить, и все бы посчитали это милой причудой. А вот по собственному отцу – нет. По предателям не скорбят.

– Ну вот, опять у вас эти лица! Вам как будто перца в рот насыпали! А у меня предчувствие, – упиралась Тия, – что если мы не сдадимся, то скоро нам обязательно повезет!

После ужина, состоявшего из слипшейся рисовой каши, Ун вышел на улицу, в прохладный осенний вечер, сел на ступеньки и задрал голову. Звезд из Столицы было почти не разглядеть – слишком много фонарей. Он опустил взгляд. По дорожке прямо перед ним пробежала облезлая кошка, неся что-то в пасти. Ун сжал губы. Как же ему не хватало Пушистого. Бедный пес перепугался, когда отца пришли арестовывать, убежал, да так и потерялся.

Где-то невдалеке раздалось невнятное пьяное пение.

Несчастный забулдыга мешал слова сразу из трех разных песен, иногда замолкал, похоже, спотыкаясь или, может быть, даже падая, но потом снова подавал голос. Ун поморщился. Он никогда не понимал, как раан может опуститься. Это казалось невозможным. А теперь вдруг не просто понял, но отчетливо представил, как это происходит, причем в главной роли оказался он сам.

Ун будет работать в конторе на самой жалкой должности, если очень повезет года через два, по выслуге лет, получит звание младшего счетовода, будет ненавидеть это дело и самого себя, за то что терпит такое положение и бессилен его изменить. Нет, пить он начнет не сразу. Может быть, лет десять и продержится. Но со временем все равно присосется к бутылке, а потом еще и пристрастится к коре серого дерева, да так и сдохнет под каким-нибудь кустом. А если и сможет удержаться от этой кривой дорожки, то вконец озлобится и станет жить угрюмым бобылем, ненавидящим весь мир за его несправедливость.

О, если бы только он и правда не старался, как думал о нем господин Сен. Но весь ужас заключался в том, что Ун очень старался. Глаза об эти цифры стирал, а цифры, гады этакие, все никак не хотели сходиться. И так теперь будет всю жизнь?

А что с сестрами? Ун уткнулся лбом в сложенные на коленях руки. Кто возьмет их замуж? Любая более-менее достойная семья обязательно обратится в министерство, чтобы узнать побольше о родословной Кару и Тии. И там их будет поджидать правда об отце. Ну как правда, ложь, разумеется, вот только кому это докажешь. Нет, на какой-то выгодный свадебный сговор и надеяться глупо.

Им бы пойти учиться! Не обязательно в университет, хотя бы на двухгодичные курсы. Но кто будет сидеть с матерью? Ее нельзя оставлять одну надолго. Что тогда? Бросать жребий, кто из них пойдет учиться и сможет устроиться нянькой или секретарем а кому суждено до конца дней мести полы и таскать тяжелые чемоданы на вокзале? Можно, конечно, отучить одну, а через два года вторую, но они же упертые. Если не смогут пойти учиться обе и сразу, так не пойдет учиться ни одна из них, и ведь не докажешь им, что сами же себе вредят, назовут дураком, и все тут.

Хорошо бы если бы матери назначили содержание, которое полагалось даме ее положения, не высокородной, но все-таки из благородной семьи. Плевать, что эта благородная семья теперь делала вид, что матери и их с сестрами не существовало – это неважно. Если бы по старой памяти ей выделили содержание, они смогли бы нанять сиделку. И тогда бы... тогда... И какой смысл снова об этом думать?

Каждый вечер Ун садился вот здесь, на ступени, и думал примерно об одном и том же. А что делать – не знал.

Он резко поднял голову, посмотрел на темные окна дома напротив. Почему же не знал, очень даже знал, но ему духу не хватало признаться в этом. Господин Ирн-шин сказал, что поможет, если то будет в его силах. А ведь вытребовать содержание для немощной женщины – это же не луну с неба доставать! Для раана его положения это даже и не беспокойство, это вопрос одного обращения или даже намека. Да и так ли плох этот господин Ирн-шин? Он был странноватый какой-то и, похоже, искренне верил в вину отца, но не будь его – Ун бы ковырял камень-тепловик в шахтах на востоке и завтракал и ужинал бы тяжелым ботинком надсмотрщика.

Да и если подумать, после всего случившегося господин Ирн-шин остался их единственным знакомым из прошлой жизни. Всю первую неделю после исчезновения отца им приходили пространные записки и письма от бывших друзей. Они писали о разном, но смысл у их посланий был один и считывался очень легко: мы достойная и приличная семья, и лучше забудьте к нам дорогу, а то как бы чего не вышло. Ним-шин же и его отец даже письма не прислали.

«К черту их всех. Завтра же по дороге на службу оставлю прошение в приемной господина Ирн-шина», – решил Ун. В конце концов, он же не за себя собирался просить, а за мать, которую невозможно в чем-то заподозрить. В этом не было ничего дурного или зазорного. Более того, это было правильно. Отец бы первый сказал, что надо хвататься за все возможности, чтобы вытянуть своих из этой трясины. А прадед бы... а что прадед? Отец считал его дуболомом, а он, возможно, был умнее их всех и не просто так держался вдали от двора. Вместо того, чтобы решать проблемы, он предпочитал не попадать в них и обходить все дворцовые интриги по широкой дуге.

Отец же решил рискнуть и полез в яму со змеями, но, к сожалению, оказался не мангустом. Ун в последние недели часто думал, кто же мог подбросить ему те бумаги, и всегда из множества вариантов выплывало одно и то же имя: Аль. Сначала эта шлюха втерлась к нему в доверие, потом подставила. Может быть, за деньги, а может, она всегда работала на кого-то из их врагов. Кто теперь скажет, как оно было?

Лучше и не вспоминать об этом, все равно толку никакого.

Ун представил, как изменится их жизнь, когда мама получит содержание, как сестры пойдут учиться в следующем году. Это совсем немного – но для начала хоть что-то.

Он улыбался собственным надеждам, а нестройная песня пьянчуги тем времен звучала все ближе и ближе. Вот его покачивающийся, трясущийся силуэт показался из-за поворота. Он шел по центру дороги, иногда более менее прямо, а иногда начинал вилять, точно его кто-то толкал. Когда свет фонаря коснулся его, Ун смог во всей красе рассмотреть эту уродливую пародию на раана. Обрюзгший, с опухшим лицом, так что пятна, казалось, шли волнами, он бесконечно чесал живот, не то пытаясь выдернуть порванную, облеванную рубаху из штанов, не то затолкать ее потуже за пояс.

Поравнявшись с Уном, пьянчуга остановился, но сделал это слишком резко, запутался в собственных ногах и упал. Новое положение его ничуть не смутило, он приподнялся на локтях и громко, но невнятно заговорил:

– Добрый господин! Представляете, возвращаюсь домой, а кошелек оставил на службе. Не найдется у вас империев десять-пятнадцать? Мне бы только домой доехать! Но я вам все верну! Клянусь... чем поклясться, чтобы вас не оскорбить? Кроме его величества, разумеется... А всем остальным я поклянусь! Мне несложно.

– Мерзкая ты падаль! – Ун встал. – Убирайся, чтобы я тебя не видел.

– Хорошо, восемь, нет, семь империев, – этот подонок смел торговаться!

– Пошел прочь!

Пьяница попытался, но не смог подняться, тряхнул красноволосой головой и пополз дальше, наверное, искать другого благодетеля. Ун с трудом удержался, чтобы не нагнать его – а сделать это было бы легче легкого – и не наподдать ему с ноги. Здесь и сейчас он презирал этого пьянчугу сильнее самого последнего сорена.

На следующее утро Ун, полный противоречивых мыслей и чувств, сел в автобус, идущий мимо столичного административного квартала, но за всю поездку так и не смог решить, что ему делать. Вот двери открылись на нужной остановке, пройти отсюда пару улиц и окажешься перед зданием Совета, с его остроконечной крышей, шпилем и множеством флагов. Ун переминался с ноги на ногу, мимо него, толкаясь, вышла добрая половина пассажиров, должно быть, писцов и каких-нибудь еще бумагомарателей. Двери закрылись, Ун поехал дальше.

«Лучше не напоминать о себе. Пусть все идет, как идет», – подумалось ему.

Жизнь постепенно вошла в свою размеренную, неумолимую колею. Ун ходил в контору, сидел сколько нужно, уходил минута в минуту с окончанием рабочего дня. Господина Сена почти не видел и начал подозревать, что вся работа, которую ему доверяют, и не работа вовсе, а пустышка – чтобы он и занят был, и под ногами не болтался. По крайней мере, поговорить об ошибках его больше не приглашали.

Оно и к лучшему. Уж если он и застрял в этом аду, то не станет слишком утруждать себя ненавистной работой. Никто от него ничего ждал? Что ж! Он никому и не хотел ничего доказывать. И теперь твердо решил, что никуда не уволится, более того, вцепится в эту контору сильнее клеща. Пересидит этого старикашку, а потом и его наследника или кому там он передаст дела, когда уйдет на покой.

Назло не будет уходить! Назло им и себе. Назло всей этой жизни, которая проехалась по его доброму имени разогнавшимся поездом. Может быть, он зачерствеет, но не сломается. Год за годом он будет...

– Вот, возьми лепешку, – Кару поставила перед ним тарелку с поджаристыми круглешами, истекавшими маслом. – Какой-то ты грустный.

Ун густо покраснел, хотя и знал, что сестра никак не могла услышать его мелкие и мстительные мыслишки. Он не стал отнекиваться, взял кончиками пальцев еще теплую лепешку и сам не заметил, как съел ее в несколько укусов.

– Вкусно! А откуда это? У тебя деньги на завтра остались?

Кару опустила глаза, но губы ее растянулись в гордой улыбке.

– Это я приготовила, – сказала она тихо. – Это рисовые лепешки.

Она подошла к полке, прибитой над облезлым рукомойником, и достала серую, потрепанную книгу.

– Помнишь, как я купила этот дурацкий рис? – Кару нахмурилась. – Весь испорченный рис мы выкинули, но знаешь, я как с мамой одна оставалась, все думала: и чистый высыплю голубям! Я уже на третий день на него смотреть не могла. Думала, лучше уж соль грызть, чем опять эту кашу варить. Как ты и Тия меня вообще простили? А потом, знаешь, у нас тут рядом живет старушка, она мне одолжила вот эту поваренную книгу. Оказывается из риса и правда можно много всего приготовить. Я вот три дня все пыталась эти лепешки сделать. Как-то все не так выходило. Но ведь теперь получилось же, скажи? А потом вот еще есть... – она открыла книгу, начала листать, выискивая какой-то рецепт. – Тут и салаты, и пироги... Я научусь.

– Очень вкусно, – подтвердил Ун, – да у тебя талант! Надо Тии оставить, а то я все съем. А она, кстати, где?

– Она ушла ругаться, – серьезно ответила Кару.

– Ругаться?

– Да, сказала, что пойдет в министерство семьи. Маме ведь полагается сиделка или содержание. Вот Тия и решали, что что-нибудь из них да вытрясет.

Брови Уна сошлись на переносице, он сделал вид, что у него зачесалось обрезанное ухо. На самом деле, чесалась у него только совесть. . Из-за неведомой и ненужной упертости он бросил ношу, которую теперь вынуждена тащить его сестра. Замечательно. Он настороженно посмотрел в темное окно.

– Что-то долго она их трясет.

– А, не волнуйся. Тия сказала, что останется до завтра у Мини. Помнишь Мини? Мы с ней учились.

Ун не смог скрыть удивленного выражения. Дажене верилось, что кто-то из прошлой жизни не бегал от них как от прокаженных. Он потянулся за новой лепешкой, но Кару отодвинула тарелку.

– Ты все не ешь, – попросила она. – У нас сегодня будут гости.

Одна новость неожиданней другой. Ун хотел спросить, кто это решил заявиться под самую ночь, но Кару ускользнула в комнатку к матери – только мелькнула красная коса. Долго гадать не пришлось. Спустя полчаса в дверь постучали, на пороге оказался какой-то растерянный, тощий раан. Он был молод и обряжен в слишком свободный, пусть и подогнанный под рост костюм. В его желтых глазах мелькали одновременно и страх, и восторг. Он заикался от волнения, и слишком долго тряс руку Уна, сжав его ладонь длинными, тонкими пальцами.

– Это Фин, – сказала Кару, и потому лишь, как она произнесла это имя, Уну все сразу стало понятно.

Фин закончил училище в том году и теперь преподавал музыку, они познакомились с Кару в каком-то парке. Когда именно он не сказал, но Ун почему-то подозревал, что произошло это не вчера, и что приступы ненависти к прошлому жениху обострились у сестры не на ровном месте. Будущее у Фина было определенным, через полгода ему обещали место с хорошим жалованием в одной из центральных провинций, а его намерения относительно Кару были самыми серьезными.

– ... и смею, с-смею надеяться,, – хорошо, что он хоть не задыхался от переживаний, – я надеюсь, что вы не будете....в смысл, будете не против, если я попрошу у вас руку вашей сестры!

Кару смущенно потупила взгляд, ничуть не удивившись, только пятна на ее щеках потемнели. Наверняка, она уже дала свое согласие.

Ун внимательнее посмотрел на музыканта. Отдать сестру вот за это заикающееся чудо? У которого ни имени, ни влияния, ни денег? Если что-то и было у него – так это более менее сносная раанская кровь, с другой в Столицу не пускали, а так... Ун осадил себя, напомнив, кто они теперь такие и как вообще могла повернуться их жизнь. Кару и Тия могли оказаться где-нибудь на западе или на южных рубежах, и жили бы в лучшем случае среди полураанов или там норнов, а при самом дурном развитии событий – в окружении серошкурых. Да, на фоне таких вот кандидатов в родню небогатый учитель казался не таким уж и дурным вариантом.

– Ну, – наконец выдавил Ун и заставил себя улыбнуться, – если вы любите друг друга... то хорошо.

Наверное, надо было что-то пожелать, наверное, были какие-то обряды или еще что-то, но Ун ведь никогда не думал, что ему придется заниматься всем этим. Ну, по крайней мере, до появления собственных детей. Оставалось только надеяться, что и так все прошло неплохо. Он обнял дрожащего и обмиравшего от радости и страха Фина, а потом ожившую и не менее радостную Кару, которая даже легонько подпрыгивала на месте.

Потом Ун полночи проворочался с боку на бок, раздумывая, как же все так получилось. Сонную Тию, вернувшуюся домой рано утром, новость ничуточки не впечатлила. Разумеется, она обо всем давно знала. Более того, сама принесла неожиданные вести.

– Они выпишут маме ежемесячное содержание, – сказала Тия, снимая пальто в узком коридоре, и посмотрела на Уна с вызовом, – я же говорила, что мы со всем справимся?

Сказала она это без задора, немного злобно, и Уну даже захотелось как-то отшутиться, но Тия сунула обувь в угол и стремительно прошагала в ванную комнату, захлопнув за собой дверь. Если она не хотела разговаривать, то могла быть излишне прямолинейна в своих намеках.

В этот раз, задавленный в автобусе, Ун не просто безнадежно смотрел в окно, он думал.

Не столько о событиях вечера и этого утра, хотя и о них тоже, но больше о совсем, кажется, далеком прошлом. Он вспомнил, как ребенком смотрел на шлем прадеда, на его медали, как хотел быть похожим на него и как огорчался, когда понимал, что ему еще расти и расти. Так что же с ним случилось? Когда он успел стать таким одновременно высокомерным и при этом мелочным, безвольным рааном? Можно ли было вообще найти более жалкое, мерзкое сочетание качеств? Его отец всегда шел вперед, у него были цели, и пусть бы он даже знал, чем все закончится, все равно не отказался бы от борьбы. Его прадед сражался с множеством врагов, когда другие не верили, что победа возможна, и смеялся в лицо дворцовым интриганам, которые пытались «топить» его здесь же, в самой Столице. Были у него неудачи, были и жестокие поражения, он не раз оказывался на краю смерти, и что же? Ун представить себя не мог, чтобы этот раан взвалил свою ношу на чужие плечи или сидел и подвывал в момент, когда надо было принимать решение.

Придя в контору, Ун посидел пару минут за своим столом, собираясь с духом, потом встал и прошел к кабинету господина Сена, постучался и открыл дверь, не дождавшись разрешения войти.

– Что вам? – спросил старший счетовод, лишь мельком глянул на Уна и тут же снова склонил голову над каким-то подсчетами.

Ун выпалил все как есть, краснея, чувствуя, как пот катится по спине, и заикаясь сильнее. чем несчастный Фин. Господин Сен слушал сначала небрежно, потом с любопытством, он даже отодвинул от себя карандаш и бумагу и скрестил руки на груди. Договорив, Ун застыл, точно стоял перед расстрельной командой.

– Хм, – сказал господин Сен, потирая подбородок указательным пальцем, – не ожидал я от вас такого... Но мне нравится эта идея с учебой. Только вот оплатить ее из жалования, Ун, вы не сможете. На это лет десять уйдет. Удовольствие недешевое, вы же за бесплатно работать будете, а вам нужно иногда обедать и ужинать. Знаете, есть у меня один старый приятель в Мастеровом училище... Вот как мы поступим. Проявите себя с лучшей стороны в следующие два месяца, и я поговорю с ним. Думаю, найдем способ определить вас на какие-нибудь курсы, а там дальше посмотрим. Если дело хорошо пойдет, то я буду только рад. Ваша решительность вселяет в меня определенные надежды.

Ун закивал. Проявит, еще как проявит!

Если уж судьба хочет, чтобы он ел один только рис, так глупо не научиться готовить сладкие лепешки.