Красный волк

Глава XXXII

Ун откатился в сторону, уворачиваясь от пинка, вскочил на ноги и утер кровь с разбитой правой щеки. Он видел как вспыхнуло удивление в глазах полураана, как рука его потянулась под полу грязной куртки, не стал ждать, что будет дальше, и бросился в атаку.

Поражение получилось позорным.

Враг не был не выше, не тяжелее, бил с долгого замаха, и Ун даже начал прикидывать, о какое дерево разобьет поганую крапчатую рожу, по какой-то нелепой ошибке получившей одно раанское пятно, когда пропустил первый удар. А потом еще и еще.

Можно было обвинить во всем свежую саднящую рану, но в пылу схватки он не чувствовал боли, и капающая с подбородка кровь только придавала ему злости и резкости. Можно было свалить все на болезнь, но из госпиталя он выписался больше месяца назад. Курево… Да, курево делало его слегка заторможенным, но и оно не могло быть ответом.

Ун ударил несколько раз, хотя это надо было назвать тычками, отступил, поднимая руки, чтобы защитить лицо, кулак полураана прилетел ниже, врезался в грудь прямо под сведенными локтями, дыхание оборвалось, а в глазах потемнело. Как долго он провалялся без сознания? Минуту? Две? Достаточно, чтобы очнуться с мешком на голове и заломаными за спину руками.

Правда была неприятной, но отворачиваться от нее становилось попросту опасно. Курево, царапина, болезнь – они были не виноваты. Он, вот главная причина всего. Он сам довел себя до этого, превратился в ходячий, разве что не гниющий труп. Хотел служить под началом майора Вица? А заслуживал ли такой чести? Какая польза боевому офицеру от слабовольного, неповоротливого, переполненного жалостью к себе раана? Раана, который так легко отдал право распоряжаться собственной судьбой в чужие руки? Если бы полураан захотел, то труп Уна нашли бы однажды здесь, на этой забытой всеми норнскими богами дороге.

Если бы нашли.

Ун не хотел представлять, но ясно видел, как огромный лесной кот медленно выходит из зарослей, прислушивается, принюхивается, морща нос и приоткрывая пасть, наконец, замечает на обочине облепленную мухами мертвечину, неслышно приближается, почти скользя на мягких лапах, наклоняет к телу тупорылую морду и вырывает большой кусок мяса или дергает за руку, с хрустом выламывая сустав из плеча.

Звери, птицы и насекомые очень скоро не оставили бы от трупа ничего, кроме костей и обрывков догнивающей ткани.

Со связанными руками и больной головой сам Ун уже бы не поднялся, и полураан взял его за плечи и потянул вверх, заставляя и одновременно помогая встать. Этот ублюдок говорил и говорил, слова заглушал звон, все никак не затухавший в ушах. Но главное Ун разобрал.

‑ ...Будешь дергаться, застрелю!

Что-то ткнулось в затылок сквозь вонючую пыльную мешковину. Пистолет? Ун постарался усмехнуться, чтобы придать самому себе смелости, но сердце замерло, а потом заколотилось быстро, точно решило пробиться через клетку ребер. Колени затряслись. Драка дракой, но только теперь он по-настоящему осознал, что может и правда умереть здесь и сейчас, какая же досадная, нелепая смерть! Разве это была жизнь? Разве можно умирать так рано, когда впереди еще так много? Сумрак внутри мешка, пронизанный мелкими точками света, стал удушающим, захотелось заговорить, выспросить, что происходит, молить о пощаде, и Ун едва успел прикусить язык. Может быть, теперь у него ничего и не осталось, кроме гордости, но ее он так просто не вышвырнет.

Они пошли по дороге, и Ун попытался, но не смог понять, движутся ли они вперед или возвращаются обратно. Когда он скашивал глаза вниз, то видел камни, желто-серую землю и ничего больше. Наверное, опытному следопыту хватило бы и этого, но он никогда не чувствовал себя в лесу как дома.

Радовало теперь только одно: в нем все еще находились силы молчать и не отвечать на бесконечные вопросы полураана. «Как тебя зовут? Куда ты шел? Зачем?» Ун даже не прислушивался к ним, хотел только бросить: «Не твое дело», ‑ но и это было бы слишком много чести. Он выпрямился, чуть запрокинул голову назад, и тут же пожалел об этом: полураан стукнул его между лопаток, сгоняя куда-то в сторону и низкая ветка хлестнула по макушке и лбу, пришлось пригибаться, пробираясь по непролазной лесной тропе.

«Будет мне теперь и поляна, и ручей. Отведет меня куда подальше, да там и зароет». Новая страшная догадка не напугала и не заставила сердце уйти в пятки. Ун не почувствовал ровным счетом ничего и даже скривил рот в улыбке: «Господин Ирн-шин куда крепче держал меня за горло и без всякого оружия».

Но скоро он перестал думать и об этом: тропа стала изгибаться, прерываться оврагами, в которых приходилось спускаться боком, тщательно прощупывая дорогу, чтобы не скатиться вниз кубарем и не содрать и вторую щеку; а потом подниматься, ступая по корням и наклоняясь вперед, стараясь удержать равновесие. В сотый раз запнувшись не то о камень, не то о кочку, когда Ун был на грани того, чтобы переступить через гордость и потребовать, нет, попросить, убрать этот чертов мешок, в конце концов, что такого секретного могло быть вокруг, кроме чертового леса, впереди послышались голоса. Они звучали приглушенно, точно издали, но это была иллюзию: чаща поедала и искажала их – уже через несколько минут Ун начал разбирать в мерном хоре отдельные слова. Говорили на раанском и норнском.

‑ Господин капитан! – неожиданно выкрикнул полураан из-за спины Уна. ‑ Я поймал одного из них!

Мешок взметнулся вверх, и шершавая ткань резанула по щеке.

Ун вспомнил боль, которая пронзила лицо в тот момент, поморщился, потянулся к ране, и военный лекарь в чине сержанта – норн средних лет – с очень виноватым видом хлопнул его по запястью.

‑ Не надо трогать. Сотрете клеевину, закровит. Еще занесете какую-нибудь инфекцию.

‑ Простите. Забылся.

Ун снова оглядел лагерь. Широкая поляна посреди леса была полна изгнивших пней и поваленных на землю черных стволов деревьев. Трава здесь росла, но не было ни одного молодого побега, точно все выкашивала какая-то древесная зараза. Отдыхавшие солдаты в маскировочной пятнистой форме группами сбивались поближе к плоским чашам, на которых тлел горе-мох, и подальше от хлипких брезентовых навесов, где обитало начальство.

Под самым дальним навесом продолжалась дивная трепка: капитан Шан спускал шкуру с фальшивого деревенщины. Жаль только говорил тихо, ни слова не разобрать. С другой стороны, хватало и одного выражения на лице полураана. Он стоял там не живой, не мертвый, боялся пошевелиться. А сколько поначалу было смелости и наглости! «Поймал одного из этих ублюдков, господин капитан». «Он отказался представиться, господин капитан». «Он тащился в чащу, господин капитан! Прямо в сторону обрывов!» «О, у него нет при себе никаких бумаг, господин капитан!» «Я спрашивал! Молчит. Ну, я и погнал его сразу сюда!» Уну тогда стало мерзко от одной мысли, что этот выскочка шарился по его карманам, рука потянулась к груди, но платок нашелся на месте.

Норны и полурааны, в основном рядовые, начали собираться вокруг, приглядываться, во взглядах их блестел хищный охотничий азарт, точно у волков, услышавших запах крови. Но капитан явно в чем-то сомневался, хмурился и все чесал пятно на подбородке. Он потребовал представиться. Ун встал прямо, как только мог, и назвался.

‑ Здесь пограничье, ‑ сказал капитан, ‑ почему ходишь без документов? И что ты вообще тут делал?

История об обычной долгой прогулке и о том, что Ун даже не думал, что в такой глуши ему могут понадобиться печати и подписи, была правдивой, но прозвучала до нелепости абсурдно, и офицер сощурился уже с подозрением.

‑ Ладно. Выясним, кто ты на самом деле и что тут забыл. Говоришь, из Хребта? Сможет там кто-то подтвердить твою историю?

Первым в голову пришел майор Виц, но Ун предпочел бы умереть, чем объясняться, почему он теперь не на службе.

‑ Я остановился в доме хозяйки Никканы. Ее сын Варран, он в...

‑ А, ‑ протянул капитан, ‑ ну тогда у него и спросим.

Уна усадили на поваленное черное дерево, так и не развязав рук, и ему оставалось только слушать, как несколько рядовых получают приказ позвать Варрана и доктора, и ждать. Солдаты-норны теперь посматривали на него с недоверием и одновременно – как будто с огорчением и узнаванием. Он же старательно притворялся, что ничего не замечает и только дергал головой, отгоняя комаров.

Первым пришел Варран. Ун вздрогнул, когда от густого подлеска неслышно отделился силуэт, целиком сотканный из листьев и мелких веток, но тут же расслабил окаменевшие плечи ‑ из-под откинутого капюшона появилось знакомое норнское лицо. Они с капитаном коротко о чем-то переговорили, поглядывая в его сторону, потом Варран снова исчез, растворившись среди деревьев. Руки Уну развязали, и без того потухший хищный азарт рядовых окончательно сменился разочарованием. Вскоре с шумом ломающихся веток из подлеска выбрался доктор, раздраженно вычесывавший нити паутины из серых волос. От этого норна с перекошенным гневным лицом Ун не ожидал ничего хорошего, а тот оказался весьма дельным и в меру общительным – не молчал, но при этом чувствовал, какие вопросы задавать не следует.

‑ ...промывайте аккуратно, прохладной водой. Через два дня корка отвалится, если рана будет беспокоить наложите еще слой клеевины. Но на вас, молодых, все зарастает как на собаках, ‑ доктор многозначительно посмотрел на его сломанный нос. – Да вы и сами, думаю, это знаете. Вам, похоже, не впервой.

Ун улыбнулся, отчего-то захотелось рассказать о той бессмысленной драке в школе, когда он получил по лицу ‑ и чудо, что вообще не остался без глаз, но доктор уже закончил складывать склянки с мазями и лекарствами в бездонную черную сумку, вежливо попрощался, пожелав скорейшего выздоровления, и ушел под навес к капитану. Ун снова остался один, снова оглядел лагерь. Теперь никто не обращал на него внимания. Не потому что он стал чем-то привычным, просто все солдаты здесь, вплоть до самого последнего бестолкового норна, были частью общего дела, и они предпочитали не замечать все странное, чужеродное и бесполезное.

В конце концов Ун скрестил руки на груди, согнулся, притворившись, что спит, а потом и правда задремал – разбудил его крепкий хлопок по отбитому плечу. Он шикнул, заморгал, вскинул голову. Напротив стоял полураан, фальшивый деревенщина, хмурый, едва скрывавший злость, и протягивал помятую, запыленную шляпу. Ун взял ее, нарочито медленно осмотрел со всех сторон, отряхнул, и только потом кивнул, давая понять, что все хорошо. С кем с кем, а с этим ублюдком разговаривать точно не хотелось и, к счастью, это было взаимно.

Скоро вернулся Варран. Он оставил где-то свой чудной плащ, но у Уна уже не получалось смотреть на этого норна и не видеть в нем что-то от лесного призрака из старых сказок. «Тихо чудище ступает, всех детишек забирает. Коль зайдет бесшумно в гости, не найдешь потом и кости», ‑ или как-то так. Ун уже не помнил. Старая нянька старалась не запугивать его и сестер бестолковыми историями. Отец этого не одобрял.

‑ Я сопровожу вас в Хребет, ‑ сказал Варран почти шепотом, словно все еще прятался, ‑ но до машины придется пройтись.

Ун попрощался с капитаном, который не только не посчитал нужным извиниться за своего подчиненного, но и глянул пристально, со все еще заметным подозрением, и они ступили на едва-едва различимую в зарослях тропу. Варран шел впереди, ловко избегая колючих веток и широченных полотен паутины, тут и там тянувшихся от дерева к дереву ‑ и как только различал их в накатывавших вечерних сумерках?

‑ Насчет Ро не волнуйтесь. Его на две недели отправят менять сигнальные ракеты, такое себе развлечение, ‑ норн остановился, ожидая, пока Ун справится с очередным кустом, за которые зацепился краем куртки. ‑ Но должен сказать, вы далеко зашли, тут до реки всего ничего.

‑ Да, и выбрал я самую неудачную дорогу, ‑ хмыкнул Ун, ‑ засадную.

‑ Сейчас тут нет удачных дорог, мы везде следим за... за ворами.

Ун попытался припомнить карту. К югу от Хребта дорог было не так много, как на севере, пожалуй, поставить здесь наблюдателя в каждом тупике и на каждой развилке не было чем-то невозможным.

‑ Ну, значит, я набрел на самую неудачную засаду из возможных. Сурово у вас тут ловят воров.

Темно-синие тени скрывали лицо Варрана, но Ун рассмотрел, как он поджал губы и как забегали его глаза.

‑ Просто, понимаешь, в Столице воров не загоняют с таким усердием. Что же это надо украсть, чтобы заслужить такую облаву...

Варран отвернулся, пошел дальше, и голос его прозвучал едва слышно:

‑ У нас тут... так положено.

Говорить обо всем происходящем Варран, похоже, не имел права, и Ун не стал мучить его вопросами. Тем более, сам он предпочел бы побыстрее забыть обо всем случившемся. Жаль только норны ничего не забудут. Поди, не каждый день жизнь в этих мертвецки скучных краях одаривала их потрясающими историями о беспомощном, жалком существе, которое по какому-то недоразумению решило называть себя правнуком славного генерала, и в момент опасности, когда нужно было проявить силу и упорство, получило по лицу и отправилось гулять по лесу с мешком на голове.

Какой позор! Но едва ли худший из его коллекции... Отец бы теперь и бровью не повел и только бы спросил: «А что еще ждать от такого ничтожества?». Всю оставшуюся дорогу, пока они пробирались через тонущий в сумраке лес и тряслись по холмам и ухабам в стареньком «Вепре», этот небрежный тон, не злой, но почти безразличный, отчасти брезгливый, давил Уна, снова и снова отдавался в ушах. В дом Никканы он вошел совершенно разбитый, и ему не хватило сил даже отпрянуть, когда хозяйка схватила его за плечи, подтаскивая поближе к горящей лампе.

‑ Что это такое? Как? Ах! И кто это так наложил вам склейку? Разойдется же! Совсем мякоти пожалели! Ничего не могут. Как только все это отвалится – сразу скажите мне. Я переделаю. Эти ученые доктора ничего не знают. А, зачем ждать! Давайте-ка прямо сейчас наложим вам новую, эту надо срезать... – она отпустила его, бросилась к шкафчику, стоявшему в углу столовой. Меньше всего на свете Уну теперь хотелось бы беспокоить и без того зудящую рану, и он постарался отвлечь Никкану, заговорил на ее любимую тему, допустив лишь небольшое преувеличение:

‑ Знаете, а без Варрана его капитан там как без рук...

Слова оказались верными, хозяйка тут же отвернулась от шкафа, заулыбалась:

‑ Вы с ним виделись? Тоже заметили? Ну еще бы! Варран сын своего отца. Ему даже предлагали перевод в Сторечье. А туда кого попало служить не зовут, это всем известно!..

Отвлечь получилось даже слишком хорошо. Никкана говорила о сыне без умолку и каждое ее слово источало гордость. На какое-то короткое мгновение Ун даже нешуточно возненавидел Варрана. Этому норну все дается, ему предлагают перевод в Сторечье и что же? Он отказывается, чтобы добровольно остаться в Хребте, обители тоски и безнадежности. Точно в насмешку. Ун посмотрел в добрые, счастливые глаза Никканы, обрамленные мягкими морщинами, и начал краснеть от стыда за собственные мысли. Да и так ли много достижений у норнов? Не стоило завидовать такой, по сути, мелочи.

‑ В следующем месяце Варран наверняка...

Из общей донесся кашель. Норнка замолчала, прислушалась, лицо ее сделалось почти виноватым:

‑ Нотта приболела, пора принимать лекарство. А вы отдыхайте. Ужин подам через полчаса, если вы голодны, ‑ Никкана пошла к двери, но остановилась на пороге и повернулась. – Я обещала вам настойку для спокойного сна, она готова. Оставила бутылку у вас в комнате. Пейте стакан на ночь.

Ужинать Ун не стал, сразу поднялся к себе, скинул грязную одежду, завалился на кровать, взял с тумбочки бутыль из толстого темно-зеленого стекла, наполнил стакан и шикнул, когда в нос ударил густой, острый запах незнакомых трав. После первого глотка красноватое пойло обожгло горло – хуже, чем настойка новичка, которую его заставили пить в тот день, когда он... Ун долил стакан до верха и осушил его залпом.

Горечь быстро прошла, напряженные мышцы стали расслабляться, наполняясь теплом. Ун доверился этому обманчивому ощущению совершенного спокойствия, и оно камнем потянуло его в сон. И сон этот был дрянной, еще более яркий, чем прежде, врезающийся в память мелкими деталями, словно событие, происходящее наяву. Там был лес высокого пятилиста, светло-зеленого, весеннего, и какой-то дом, старый, ушедший наполовину в землю с травой, поросшей на крыше, и она. И она что-то говорила на своем непонятном языке, хотя он все понимал, пусть и не хотел понимать. А потом они...

Еще не проснувшись как следует, Ун подскочил, путаясь в одеяле и ногах, слез с кровати, отыскал в углу брюки, выудил из кармана коробок с самокрутками и, лишь докуривая вторую, вспомнил, что, вроде как, решил от них отказаться. Теперь даже мысль об этом казалось смешной. С такими кошмарами подобная роскошь была не для него. Одевшись в чистое, Ун взял бутылку, решил выкинуть ко всем норнским демонам, но остановил себя и спрятал ее под кровать. К чему так обижать хозяйку? Она ведь хотела как лучше.

Ежедневный ритуал был нарушен. Уже в коридоре Ун понял, что не сделал отметку на стене – да и какой с этого толк? Не захотел он и останавливаться на лестнице возле фотографических карточек. Не из высокомерия, напротив, от стыда. В общей, стоило только пройти сквозь водопад тканевых лент, на него обрушились душащие благовонные ароматы. Богиня купалась в дыме сразу трех небольших курилен, и согнутых колен ее было не видно из-за подношений ‑ кругов хлеба и свежих фруктов. Ун прикинул, не прихватить ли что-нибудь с алтаря, не от страха умереть с голода, просто назло божку, да и дым серого дерева так и подбивал на какую-нибудь глупость, но вовремя остановил себя, как раз в тот момент, когда от дивана послышалось тихое:

‑ Вы сегодня рано, господин Ун.

Он повернулся. Никкана сидела рядом с неподвижной дочерью и выглядела так, словно глаз за ночь не сомкнула. Лицо ее было уставшим, а взгляд мутным. «Точно, Нотта же заболела», ‑ припомнил Ун.

‑ Как она?

‑ Все... хорошо. Не волнуйтесь. А что настойка? Помогла? Я вас сегодня не слышала. А вы идите, все на столе...

Ун сказал, что очень помогла, в конце концов, если обошлось без криков, то это было правдой как минимум наполовину, и оставил норнку наедине со своими тревогами.

Завтракать без гостей было непривычно, но приятно. Покончив с яичницей и чаем, он вышел в сад на просторном заднем дворе, не спеша прошелся по узким дорожкам, наконец, присмотрел крепкую ветку на старой яблони, подпрыгнул, схватился за нее обеими руками, попробовал подтянуться и испугался того, как задрожали, почти затряслись локти.

«Да я совсем плох».

Проигранная драка больше не казалась чем-то ужасным, теперь его, скорее, удивляло, как вообще удалось обойтись одно только разодранной щекой и остаться живым. «Ничего, ‑ подумал Ун, медленно, с болью подтягиваясь вверх и стараясь не замечать, как изгибы коры впиваются в ладони, ‑ сам превратил себя в лепешку, сам и приведу себя в порядок».

В этот первый день, лишенный отметки, Ун не пошел в Хребет. После разминки он остался в саду, прилег под той же яблоней, позволив себе отдыхать и ничего не делать, не беспокоя свежие синяки. Вскоре после полудня вернулась Таллана, старшая дочь Никканы, с детьми, дом ожил, из открытых окон понеслись звуки возни, споров, топот. Но долго это не продлилось: всех пятерых внуков хозяйка выпроводила в сад, строго, почти отчаянно что-то прикрикнув на норнском. Ун не опечалился от такой внезапной компании, напротив, это было как нельзя кстати. Он махнул старшему мальчишке, звали его не то Мирришем, не то Марришем, который нес под мышкой плоский кожаный сверток с инструментами. Наверное, собирался их точить, или чистить, или что там должны делать дети башмачников со своим добром.

‑ Добрый день, господин Ун, ‑ пробурчал мальчишка глубоким, чуть дрожащим голосом, свойственным и совершенно не подходящим никому в шестнадцать с небольшим лет. – Вам чем-то помочь?

‑ Да, ‑ кивнул Ун, ‑ надо кое-что обсудить. Да ты садись, Марриш.

‑ Меня зовут Мирриш, ‑ проворчал Мирриш, но уселся рядом и положил сверток на колени, барабаня по нему пальцами.

‑ Есть у меня к тебе одно дело. Много ты знаешь норнских ругательств?

Мальчишка покраснел так, что нельзя было рассмотреть россыпи рыжеватых крапин на его лице, а кончики ушей стали казаться не заостренными, а острыми, как наконечники древних стрел. Но, к счастью, смущение его было ложным, а вот запас оскорблений – неисчерпаемым. Он рассказывал о них с таким увлечением, что совершенно забыл о своих инструментах: странных молоточках, резцах и ножах с короткими лезвиями ‑ которые вытащил из чехла и поначалу еще пытался чистить масляной тряпицей.

‑ И это переводится, как «ты улитка»? – переспросил Ун насчет очередной фразы.

‑ Да, на раанский это переводится так, ‑ живо кивнул Мирриш и добавил шепотом, точно мать или бабка могли теперь стоять за деревом и подслушивать, ‑ но если произнести «улитка» но нашем языке быстро и сделать ударение на второй слог, то прозвучит точно как... ну... коровье дерьмо.

Мирриш прыснул, словно это было очень смешно.

А вот Уну было не до смеха. В следующие пару часов он научился здороваться, представляться и произносить еще несколько обыденных фраз на норнском, которые могли бы пригодиться на каком-нибудь рынке. Этот язык давался ему достаточно легко, но не из-за внезапно открывшего таланта: просто норнское наречие произношением и важностью проклятых ударений неуловимо напоминало фальшивую речь полосатых. Даже отдельные слова звучали как будто похоже. Не одинаково, но если бы он раньше прислушивался к разговорам Никканы и ее гостей, то смог бы узнать пару простых слов, вроде «вода» и «небо». «Нет, здесь нет ничего странного», ‑ нахмурился Ун. Не на пустом же месте забытый враг создавал фальшивый язык для полосатого зверья? Отдать свою речь на поругание они бы, конечно, никогда не согласились. Но бок о бок с забытым врагом воевали сорены, а у соренов было полно норнских рабов. Кто станет беспокоиться о рабах и их гордости?

‑ Вы произносите очень твердо, ‑ покачал головой Мирриш, ‑ а надо больше тянуть! Так только северняки говорят.

‑ Кто-кто?

‑ Северные норны. Но они не живут среди материнских лесов, что они вообще могут делать правильно? Ничего!

‑ Мирриш! ‑ из окна боковой комнаты выглянула Никкана, и издали, на фоне черноты проема, она показалась Уну совершенно белой, под стать своей неподвижной дочери. – Надо сходить в Крыло и пригласить на завтра почтенную Бинни. Возьми обед и отправляйся немедленно, успеешь туда и обратно до темноты.

‑ Я сейчас!

Мальчишка с досадой посмотрел на инструменты, с которыми так и не разобрался, принялся торопливо распихивать их по ячейкам в чехле.

‑ Что за Бинни? .

‑ Почтенная Бинни служит Имени Мира, ‑ ответ Мирриша прозвучал без следа былого веселья. – Ей позволено приносить жертвы на старых алтарях.

Мирриш наверное, считал, что сказал самую очевидную вещь во всей Империи, Ун понял только, что речь шла или о какой-то норнской жрице, или о знахарке, но не стал больше спрашивать. В конце концов, сам он был только гостем в этом щедром доме, ничего не знал, да и не хотел ничего знать о норнских порядках, не умел исцелять неизлечимо больных и самое большее, что мог теперь сделать – не болтаться под ногами с бесполезным сочувствием, не донимать никого вопросами и не лезть с предложением послать не за жрицей, а за еще одним врачом, если первый вдруг не справился.

Вечером гора подношений на синем шелке стала в два раза выше, и доходила уже до груди богини, а дыхание Нотты стало громче, в него примешался тихий хрип. Ун хотел подойти к девочке, просто из вежливости, но Никкана и теперь испуганно замахала руками:

‑ Не надо, не надо, господин Ун! Идите...

Сама хозяйка заразиться не боялась, но Ун не стал спорить и просто подчинился ее просьбе. Он старался не думать о страданиях бедной девчонки, которая должна была умереть много лет назад, но снова и снова мысленно возвращался к ней, а потом не заметил, как вспомнил о Сан. Если бы она попала сюда и если бы была врачом, а не занималась животными, то не позволила бы бедной Нотте спокойно болеть и обязательно бы пыталась поднять ее на ноги ‑ в прямом смысле этого слова.

«Как вы там теперь, Сан? – задумался Ун, отпивая настойку прямо из бутылки. – А господин сержант? Поженились они или все тянут? Написать бы им...» ‑ Ун тут же отбросил эту идею, как гадюку. Нет уж, после всего случившегося, самое лучшее – быть забытым, словно его никогда и не существовало. Вот Кару и второй сестре придется написать хоть что-то. Он не был обязан объяснять свой перевод на границу, но чувствовал, что сделать это придется, и лучше выдумать историю поубедительней. «Хотя... Господин Ирн-шин, наверное, уже все рассказал за меня. И во всех красках».

Он любил поиграть на нервах тех, кто зависел от него. Любил играть и их судьбами. Наверняка, приволок все эти дурацкие письма, написанные почти в бреду и горячке. И хорошо, если показал их только второй сестре, а не начал таскать с собой по приемам и домам, вроде дома Диты. «Есть у меня тут забавное письмецо... Ах, ничего личного. Обычное прошение, но какое! Я, пожалуй, зачитаю его вслух. Нет-нет, никаких имен. Но мы все понимаем... Тут столько трагизма! Грешно не прочитать перед почтенной публикой...» Не стоило писать! Не в госпитале, не после трепки у майора Вица.

Но сделанного не воротишь.

Ун прикончил половину бутылки, заснул с тяжелым сердцем, а проснулся с больной головой. В ушах что-то рычало, он не сразу понял, что это не отзвуки похмелья, встал с кровати, доковылял до окна – не зная, двигает ли им любопытство или желание прикрикнуть и заставить это рычание заткнуться.

На обочине дороги, стояла темно-синяя колымага, запыленная, покрытая царапинами и вмятинами со всех боков, даже на крыше, трясущаяся от работы собственного шумного мотора. По двору, в сторону калитки, шла горбатая старуха-норнка, завернутая в выгоревшую шаль, за ней семенила, заламывая руки, Никкана. Они говорили громко, но на норском. После вчерашнего первого урока, Ун смог понять из всего их спора только «Бинни», «сегодня», «вы» и то, что никто из женщин не бранился, по крайней мере, известными ему ругательствами.

У ограды почтенная Бинни остановилась, да так резко, что Никкана едва не налетела на нее. Старуха указала вверх, тут же дернула рукой, точно что-то перечеркнула, снова отвернулась, хлопнула калиткой, неуклюже, но торопливо забралась в колымагу, и минуту спустя о ней напоминала только оседавшая на дорогу пыль. Никкана так и осталась стоять, где стояла, и все качала головой, точно кто-то невидимый все еще говорил с ней. Уну, позабывшему о собственной дурноте, от этого зрелища стало не по себе.

Дом, такой гостеприимный, пусть и излишне переполненный памятью о давнишнем мертвеце, теперь начал все больше и больше походить на настоящую гробницу. Норны, даже самые младшие, сделались совсем тихие, как будто носили невидимый глазу траур, через общую комнату они ходили с таким трепетом, страхом и тоской, словно Нотта уже умерла и никто, кроме матери и старшей сестры, не задерживался возле нее. Ун попытался спастись от этой тоски в саду, но она добралась до него и там. Полдня дети вывешивали на заборе и деревьях короткие ленты – белые и зеленые, исчерченные углем, и лица их при этом оставались сосредоточенные и печальные. Ун подошел к Мирришу и указал на одну из лент, едва слышно хлопающую на ветру.

‑ Что это?

Мирриш сказал что-то на норском и тут же перевел:

‑ Это значит «оберег».

‑ Нет-нет, ‑ Ун слегка дернул за ленту, распрямляя ее, чтобы увидеть витиеватый черный узор, ‑ я хотел спросить, зачем это.

‑ Они защищают от демонов.

Все же норны были неисправимы.

Ун не знал, защищала ли нарезанная и выкрашенная простыня на заборе от демонов, но вот от гостей – помогала еще как. В этот и следующий день никто не приходил к Никкане на завтраки, и иногда казалось, что даже случайные прохожие, замечая странные украшения, начинали обходить дом загодя и держались другой стороны улицы. В Хребте, на рынке, норны больше не донимали Уна своим вниманием и поглядывали с непривычной опаской, предпочитая держаться подальше, как будто один из демонов прямо сейчас сидел у него на плечах.

На третий день, лишенный отметки, из лесного похода вернулся Варран, Ун хотел расспросить его о «ворах», о том, поймали их или нет, но передумал: норн засел в общей, не отходил от сестры ни на минуту и выглядел совершенно раздавленным, даже хуже остальных домочадцев.

На четвертый день все изменилось, гробница неожиданно ожила. Никкана носилась из комнаты в комнату с горящими, пусть и слегка лихорадочным огнем, глазами, раздавала распоряжения, потом они с Варраном грузили в «Вепрь» какие-то туго набитые мешки, и в полдень он уехал. Ун был в саду и наблюдал, как окна открываются одно за другим, как внуки Никканы моют рамы и стекла, как вытряхивают пыль из ковриков и дверных занавесей. После дома взялись и за самих внуков: всех их по очереди загнали в ванну, нарядили в свежую, выглаженную одежду и причесали. Даже Никкана приоделась, и в светлом бежево-желтом платье не казалось уже и такой старой. Если подумать, ей, наверное, было немногим больше пятидесяти.

‑ У нас будут гости, нужно... провести один обряд, ‑ смущаясь объяснила она Уну, задумалась на секунду и добавила с каплей непривычной требовательности, ‑ после ужина вам лучше побыть у себя.

Меньше всего на свете Уна интересовали бестолковые норнские обряды, но весь день он только и делал, что размышлял и строил догадки, ради кого все эти хлопоты, и почему это вдруг его извечный неприятель, идол из белого дерева, пропал со своего алтаря – так что в этот раз отказаться от любопытства было непросто.

‑ Я как раз собирался лечь пораньше.

Никкана широко и счастливо улыбнулась – в последние дни он позабыл, как эта норнка умеет улыбаться, и убежала греметь посудой и делать еще тысячу и тысячу мелких дел, которые мама бы отрядила слугам.

И все ее старания были напрасны.

Вечером Ун сидел на подоконнике в своей темной спальне и смотрел, как вдали загорается огонек фар, как «Вепрь», чихая, ворча, останавливается возле дома и как из него выходит Варран. Один. Встречавшая сына Никкана ничего не спросила, они выгрузили из автомобиля мешки, а потом долго стояли рядом, не замечая назойливых ночных насекомых, и просто молчали, глядя куда-то на север, в сторону бесконечного древнего леса.

Их невысказанное горе разливалось в воздухе, как ядовитый дым, грозясь отравить любого случайного свидетеля, и Ун слез с подоконника, пересек комнату и забрался в кровать, укрывшись одеялом с головой, как маленький ребенок, но было уже поздно. Чужое, беспричинное предчувствие беды змеей свернулось вокруг сердца. Полночи он пролежал, не смыкая глаз, пытаясь понять, что же так тревожит его, а когда наконец поддался сну, то лишился даже привычных кошмаров и видел неясные, рваные картины, внушавшие еще больше тревоги.

Утром Уна разбудил резкий стук в дверь, и первая мысль его была: «Наконец-то». Он чувствовал себя больным, который вот-вот должен был узнать название своей болезни. За ночь ведь могло произойти что угодно, и если Нотта... Ун сел, стер холодный липкий пот со лба и спросил:

‑ Что такое?

Дверь открылась без предупреждения, хлопнула занавесь, в комнату шагнула Таллана. Раньше она всегда казалась Уну похожей на Никкану, но теперь все их родственное сходство куда-то пропало. Хозяйка дома никогда не посмела бы заявиться к нему вот так, не спросившись.

‑ Хорошо, что вы проснулись, ‑ Таллана приветствовала его своим обычным тяжелым взглядом, словно смотрела не на раана, а на одного из нашкодивших сыновей. – Моя мать просила сейчас же передать вам письмо, его только что принес почтальон. Она волнуется, что там может быть что-то срочное.

Ун не успел решить, должен ли встать, заворачиваясь в одеяло, или попросить оставить письмо на столе, Таллана сама подошла к нему, как ни в чем не бывало, вручила конверт и ушла.

Надо было усмехнуться, перевести все в шутку хотя бы и для самого себя, но Ун не смог. Даже находясь на другом конце континента, господин Ирн-шин одним лишь своим письмом смог поставить его в неудобное положение и вогнать в краску. Проклятый раан! Что б его...

Ун перевернул конверт и хмыкнул от неожиданности. Имя отправителя, выведенное твердо, но размашисто, было ему не знакомо.

‑ Господин Кел-шин, ‑ прочитал Ун и уселся поудобнее. Ему следовало бы встревожиться, как встревожилась и Никкана, но беспричинный страх теперь схлынул, и когда он вскрывал конверт, осторожно, по самому краю, руки его подрагивали только от любопытства и нетерпения.

«Приветствую, Ун... не имею чести быть знакомым лично, но многое слышал о вас от нашего общего друга... – Ун нахмурился, оторвавшись на секунду от ровных строк. Какие здесь могли быть общие знакомые, тем более друзья, у него и у высокородного? Точно не норны. Или господин Кел-шин говорил о ком-то из Столицы, из той, прошлой жизни? – Нас, настоящих раанов, в пограничье не то чтобы много, и как по мне, нам полагается держаться друг друга, и тут совершенно неважно, какие именно причины увели нас так далеко от родного дома... Рааны есть рааны... Иногда мы собираемся нашей компанией, чтобы совсем уж не одичать здесь (думаю, вы понимаете, о чем я)... На днях ожидается некое небольшое событие в Талом (точную дату, к сожалению, сейчас написать не могу, но до конца недели все прояснится), и если вы окажетесь тогда свободны, то мы будем рады видеть вас...»

Ун перечитал письмо два раза, не веря собственным глазам. Он всегда знал, что в пограничье должны быть и другие рааны, не из армейских, но даже и подумать не мог, что они знают о нем. А что, собственно, они могут о нем знать? Что он сосланный сын предателя? Что он избил кого-то, кого не следовало избивать? Уж не безумен ли господин Кел-шин? Этому высокородному следовало бы бояться Уна как чумы, как бешеного лесного кота. А самому Уну следовало бы благоразумно держаться в стороне от достойных особ и не привлекать к себе ненужного внимания.

«Тише воды, ниже травы», ‑ шепнул далекий голос господина Ирн-шина. Ун вскинул голову и посмотрел на портрет прадеда. У него было достаточно причин, чтобы избегать высокое общество и не считать себя достойным встречи с другими раанами и даже возвращения в Столицу, в конце концов, ему так до сих пор и не удалось отмыться от личного позора, но что подумают эти самые рааны, если он начнет прятаться от них за дешевыми отговорками? Что он стыдится обвинений? Что они могут быть справедливыми?

‑ Мой отец не предатель, ‑ хрипло шепнул Ун, ‑ и тому недораану я бы сломал шею и во второй раз. Он это заслужил.

Он подошел к столу, не замечая, как сминает письмо в ладони, и сел писать ответ.