Красный волк

Глава XXV

Четыре коротких слова – вот что отправит его на каторгу. Ун понял это, и почувствовал, как щеки задергались, и лицо искривила нервная, болезненная улыбка. Всего четыре слова!

«Нет, – подумал он, – слова тут не при чем». Тысяча слов не сможет сбить раана с пути правды, пока он сам не оступится. «А я оступился». И как оступился!

Когда к нему прибежала Хромая с запиской от Сан, происходящее показалось Уну странным. Когда все носились и искали пропавшего полосатого – забавным. Когда же капитан Нот построил солдат, дежуривших в зверинце во время прибытия столичных гостей, и принялся медленно прохаживаться вдоль шеренги, стало ясно, что шутки кончились.

Капитан поравнялся с ним и посмотрел прямо в глаза. «Все из-за тебя. Из-за тебя заметили того кривого детеныша. Ты полез в теплицы. И это все тоже твоих рук дело. Но теперь ты никуда от меня не денешься», – вот что говорил его взгляд. Нет, капитан не мог ничего знать. Никто не видел, как Ун открывал подсобку, и никто не видел, как он пропустил туда полосатого. И все же под этим проклятым капитанским взглядом хотелось выпалить все как есть, признаться – только бы получить призрачную надежду на прощение.

Ун дошел до угла, опасливо посмотрел на главное здание ветеринарной службы в конце улочки. Дверь облезлого, двухэтажного дома по-прежнему оставалась закрытой, все окна были темные, только в одном – под самым скатом крыши – горел свет. Там-то и решалась его судьба. В отличие от капитана, доктор Рат не обошелся одними только пристальными взглядами и допрашивал Сан уже больше часа. «Она обо всем расскажет», – мысль эта, повторявшаяся снова и снова, оглушала Уна как колокол. Если она сознается, то и ему не отвертеться.

Вот он стоит в прохладном зале, перед ним капитан и какой-нибудь чиновник из трибунала – конечно, разозленный, потому что не хотел ехать в такую даль, да еще и из-за такой мелочи. Уну приходится до хрипоты доказывать, что это лишь проступок, приходится просить и почти умолять, а в конце все равно звучит обвинительный приговор. Потому что он сын предателя. Потому что он избил до полусмерти министерского сыщика. Потому что его миловали уже дважды и третьего шанса таким не полагается, и для таких даже проступок – преступление.

Ун пропустил свадьбу Кару, но смел надеяться, что все-таки застанет детство своих племянников. А что теперь? Каторга? Шахты? Каменный лес? Ун начал считать шаги. Раз, два, три...

Столичных гостей было трое, и Ун не запомнил, кого они представляли: не то сахарную фабрику, не то фермы. Их никто не ждал, ведь все списки полосатых были согласованы давным-давно, и оставалось только загнать зверье в вагон, но они все равно заявились, размахивая письмом с печатью Совета и позволением забрать сколь угодно полосатых сверх заказа.

Внезапность их появления Уна не насторожила. Не возникло у него никаких подозрений, и когда капитан ни с того ни с сего, ради троих дельцов, согнал в зверинец почти все патрули. «Капитан, капитан... Неужели надеетесь, что они замолвят за вас словечко-другое в Столице? Не замолвят, зря стараетесь», – вот как он подумал и даже позволил себе снисходительную и победную улыбку. Дурак. Круглый дурак, который так и не научился видеть дальше собственного носа.

Конечно, императорские ревизоры никуда не приезжали без легенды. Они разыгрывали маленький спектакль, и все вокруг притворялись, что обмануты им. Таковы были негласные правила. Но в этот раз важным гостям действительно удалось обвести вокруг пальца одного идиота. Если бы он думал головой, то понял бы смысл происходящего, и никогда бы не согласился на странную затею Сан и Хромой.

Хромая! Вот кто во всем виноват!

Хромая с этими ее синими глазищами, которые всегда смотрели дружелюбно, но таили хитрость. С этой ее дурацкой водой, за которой она сбегала с такой охотой.

На время приезда «дельцов» Уна определили патрулировать проход между крайними жилыми квадратами и южной стеной. Жара стояла невыносимая, фляга опустела в первые полчаса, и вокруг, как назло, не было ни колодцев, ни нажимных колонок, только боковые сливные ямы для нечистот, от которых поднимался невыносимый, острый дух. Капитан, наверное, лично выбирал для него это место.

Ун был измучен духотой, и когда появилась Хромая, искренне обрадовался ей. Какая удача, что они встретились! Какая счастливая случайность! Он попросил ее принести воды, и, получив полную флягу, даже попробовал пошутить на зверином языке:

– Не из канала вода хоть?

Но у животных не было чувства юмора, и полосатая ответила ему обиженным прищуром.

«Она сбила меня с толка своей услужливостью!»

Хромаая снова пришла через час, и Ун даже не подумал искать тут какой-то подвох, и не приказал ей держаться подальше. А стоило бы. Она подошла близко-близко, схватила его за руку и вложила ему в ладонь небольшой прямоугольник. Это оказалась бумажка – сложенный в несколько раз листок, выдранный из записной книжки. На нем, неровным, танцующим почерком были выведены те проклятые четыре слова:

«Спрячь его в подсобке, пожалуйста».

Сан обошлась без подписи, но сомневаться в ее авторстве не приходилось. Только что она имела в виду? Кого надо было прятать? И как? Ун собрался уже строго покачать головой, но Хромая протянула к нему лапу, держа подрагивающими пальцами ключ, на бирке которого была выведена цифра семь.

– Откуда...

Кто-то тихо зашаркал, к Уну и Хромой нерешительно приблизился горбящейся, перепуганный полосатого рыжей масти.

– Этого спрятать? – спросил Ун и даже не заметил, когда это ключ успел оказаться в его руке, а полосатая повиснуть на плече.

«Надо было гнать их обоих, а рыжему еще и пинка отвесить», – Ун снова посмотрел в сторону ветеринарной службы. Свет в окне был все таким же ярким и таким же неподвижным.

Если бы он тогда шикнул на Хромую, если бы прогнал ее, а не стоял и не позволял висеть на себе, как на дереве, то Сан бы теперь не допрашивали. Она, конечно, разозлилась бы на него, но потом обязательно простила. Ведь он поступил бы правильно.

«Если бы», – мрачно подумал Ун. Но случилось все совсем иначе. Ун, Хромая и рыжий прошли вдоль стены до двери седьмой кладовки. Ун отпер замок, отодвинул тяжелую дверь и заглянул внутрь, морщась от пыли. Эту небольшую нишу в стене занимали дождевики, инструменты, какие-то клапаны, похоже, для водовода – все те мелочи, которые иногда пригождались в зверинце, и за которыми не хотелось бегать во вне. Места тут было достаточно, и полосатый устроился на полу, среди шлангов и ведер. Ун закрыл дверь, трижды провернул ключ в замочной скважине и вернул его Хромой. Она счастливо улыбнулась, даже подпрыгнула и убежала, а потом началось...

Дверь ветеринарной службы открылась, на пороге, на фоне желтого прямоугольника коридора, появился тонкий силуэт и тут же снова пропал, слившись с вечерними сумерками. Первым порывом Уна было броситься навстречу Сан, задать сотню вопросов, но он сдержался, изобразил полное безразличие, словно за ним сейчас наблюдали.

Сан шла не торопясь. Шляпу она держала в правой руке и чуть помахивала ею, как веером.

– Отец думает, что это я, но доказать ничего не может, – она не поднимала глаз, но хитро улыбалась.

Ун прыснул от смеха, скорее взволнованного, чем веселого, в один миг почувствовав, как с него спадают невидимые кандалы. Сан не сдалась! Не будет никаких шахт! Не будет никакой каторги!

– Ун, ты извини меня, пожалуйста. Но кто же знал, что капитан упрется и будет так искать бедного Лука? Я думала, он плюнет, а тут... Но ты вроде не поседел, так что, думаю, простишь меня. Эти... столичные гости, – по сдавленной интонации Ун понял, что там должно было прозвучать совсем другое слово, а еще понял, что она знала, кем на самом деле были эти «столичные гости». Знала, и пошла против них. Его улыбка выцвела. – Вот, Ун, зачем они только приехали! Лука ведь не было в списках. Его не должны были забирать. У него только-только родился детеныш. Понимаешь, я просто не могла позволить, чтобы его забрали. И ты не бойся! Если Лука спросят, он скажет, что проспал где-то полдня и не слышал, что его ищут. Он нас не выдаст.

Теперь не только от улыбки, но и от чувства освобождения не осталось ничего. Ун даже не подумал, что могут допросить и самого полосатого. Это был абсурд. Какая вера может быть зверю? Для него ведь и сама речь – неестественна. Да половина полосатых не понимает вообще, что они пищат! Сообразительность Хромой – большая редкость среди их породы.

Сан же не заметила его тревоги:

– Лука все равно отправят на север. Капитан упертый. Тут ничем не поможешь. Но пусть он хотя бы несколько дней побудет со своей семьей, – голос ее дрогнул. – Пусть запомнит своего ребенка. Я больше ничего не могу для них сделать.

Ун пожал плечами. Если бы теперь заговорил – то непременно обвинил Сан в чем-нибудь. А новая ссора тут ничем не поможет.

Они пошли в сторону жилых улиц. Ун боялся, что здесь будет много раанов – вечерние прогулки у работников зверинца были почти традицией, но сегодня все как будто решили спрятаться по домам, должно быть, отдыхали после проверки.

– Ничего, справимся, – Сан сделала широкий шаг, переступая через трещину на дорожке, – только вот есть одна неприятность. В зверинец я больше ходить не смогу.

Ун хотел рассмеяться, но обошелся одной только ироничной усмешкой. Никто не мог остановить Сан, если она хотела попасть к своим обожаемым полосатым.

– Не смешно, – Сан не улыбнулась, не потрясла кулаком и не изобразила разъяренную решительность. Она показалась Уну страшно уставшей. – Отец сегодня выпишет запрет. Меня больше за стену не пустят, пока он не передумает. Он и тебе хотел запретить мне помогать!

Хотел, но, похоже, не смог. Да Ун в такие чудеса уже и не верил.

– Я сказала ему, что провожу исследование и не могу прерывать его из-за каких-то там подозрений. И что ты и дальше будешь собирать для меня данные. Если Тур не прикажет, отец тебе ничего не запретит. А Тур не прикажет.

– Исследование? – с сомнением переспросил Ун.

– Ага, – она щелкнула по краю шляпы, – ты не бойся. Я что-нибудь придумаю. Про какую-нибудь заживляемость царапин или детскую вшивость. Еще не решила. Главное, ты сможешь быть моими руками и глазами. Я тебя всему научу.

Выдуманное исследование Уна не волновало. Он думал о другом. Если бы на месте капитана Нота был бы кто угодно еще, то он бы, может быть, и поверил, что полосатый просто где-то уснул. Но капитан Нот был капитаном Нотом. Он с легкостью прощал подчиненным их извращения, но не мог простить ни единого промаха, допущенного при высокой тайной комиссии. Что ему честь всей Империи! Капитана Нота волновали только собственные погоны. Наверняка, прямо сейчас он вытаскивал из полосатого слово за словом.

«Капитан уже все знает», – думал Ун, лежа на своей узкой койке и слушая, как храпит Столяр – его сосед по комнате. Странно только, что это капитан тянет и не позвал его еще вечером. Ждет утра? Или же подгадает свою месть к какому-то более удобному случаю?

Ун проворочался с бока на бок до самого рассвета. Иногда ему чудились шаги в общем коридоре, но это был только его страх. Никто не пришел за ним. «Неужели пронесло?» – он не знал, откуда взялась уверенность, что если его не позовут по поводу полосатого этой ночью, то уже не позовут никогда, но быстро понял, что это наивное детское чувство было глубоко ошибочным.

Он пошел к Сан рано, небо еще только-только сбрасывало черную шкуру, и у столовой его окликнул сержант Тур. С ним был Птица, очень исхудавший после болезни.

– Хорошо, что мы тебя встретили. Пойдешь с нами, – сказал старший, – меня вызвал капитан. В зверинце что-то случилось, еще одна пара рук лишней не будет.

«Там просто протекла труба», – уговаривал себя Ун, но когда заметил возле будки дежурного знакомую тяжелую фигуры, не сдержался и медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

– Быстро ты, Тур! – капитан Нот улыбался. – Пойдем, посмотрим, что же там случилось.

Ун был уверен, что капитан и так все знает. Снова повеяло затхлым шахтовым воздухом, пальцы сжались вокруг невидимой рукояти кирки. Капитан Нот будет держать полосатого за шкирку и спросит его на зверином наречии: «Кто помог тебе спрятаться?». А потом зверь выпятит свою дрожащую от страха лапу...

«Сейчас признаваться уже поздно», – Уна не обманула деланная приветливость офицера. Снисхождения не будет. Если что-то и случилось с его гневом за прошедшие часы – так только одно: он настоялся, загустел, стал еще более ядовитым.

Они миновали пять тихих, спящих квадратов, свернули ближе к стене. Иногда из той или другой лачуги выглядывал какой-нибудь ранний полосатый – до общей побудки оставался целый час – но тут же прятался. Тишина зверинца была не сонной, она давила на виски хуже любого шума. Звери чувствовали, что что-то не так. Будь они собаками, так, наверное, лаяли бы, сами не понимая почему.

Впереди, возле сливных решеток, показались двое ночных патрульных, и Ун успел подумать: «Что это они не дрыхнут на стене?» – а потом заметил лежащее у их ног тело.

– Вот сюда я и шел! Что же тут стряслось? – капитан даже не пытался скрыть притворности своего удивления, и Ун почувствовал, как в груди начал собираться холодный комок. Он еще толком ничего не разглядел, но уже понял, что за полосатый лежит в пыли. Несчастный Лук. Ранен? Нет, мертв. Ничто живое не могло быть настолько неподвижным. «Что он успел нагавкать обо мне? Сколько знает капитан?» – ужас проступал на лице Уна: он чувствовал, как подрагивает подбородок, и как округляются глаза, и ничего не мог с этим поделать. Ожидание катастрофы, мучавшее его со вчерашнего дня, в одну секунду обратилось совершенной беспомощностью.

Каторга. Вот чем все закончится. И где все мечты? Где все надежды?

Мысли Уна обратились в далекое прошлое. Дом еще спит, он спускается по широкой лестнице и садится на корточки перед стеклянным шкафом. На верхних полках поблескивают медали, но Ун неотрывно смотрит на шлем и портрет прадеда, такого похожего на него, но куда более мудрого. Его прадед предпочитал хитрость войны и смеялся над интриганами двора. Смеяться то смеялся, но разве позволил бы какому-то зажиревшему офицеришке сгноить себя ни за что в тюрьме или на работах в каменном лесу? Он бы не сдался просто так.

Ун попытался скрыть свой ужас отвращением, скривил рот, понимая, как нелепо выглядит. Но долго притворяться не пришлось. После первого же взгляда на тело полосатого отвращение его сделалось искренним. Шедший позади птица выругался, помянув свою и чужих матерей.

Шея полосатого, как и полагалось, переходила в нижнюю челюсть, а вот выше начиналось ничто. От морды несчастного осталась кровавая каша с ошметками лопнувшей кожи, которая клоками свисала с разорванного влажного розового мяса. Одного глаза не было, другой болтался у виска на тонкой нитке.

Уна легко качнуло, но он устоял, медленно и не с первого раза досчитал до десяти, думая только о цифрах, потом посчитал от десяти до нуля. Волна дурноты схлынула. Он не мог показать страха, ведь капитан искоса смотрел на него и усмехался с каким-то злым презрением. «Ты меня не запугаешь, – думал Ун. – Видишь? Я не боюсь. И я скоро уеду отсюда, а ты так и останешься здесь, здесь же и помрешь. Ты бы очень хотел придушить меня, но боишься Столицы. До смерти боишься. Ты ничего не можешь мне сделать, поэтому и забил этого зверя».

Смелые и даже вызывающие мысли Уна на капитана никак не повлияли. Он озадаченно покачал головой, подпер кулаками жирные бока и спросил:

– Что тут случилось, Тур? Как, по-твоему?

Сержант, присевший на корточки рядом с тушей, задвинул кепку на самую макушку:

– Я думаю, он откуда-то упал.

У Уна глаза полезли на лоб. Чтобы так разбить голову, полосатый должен был отправиться в Сизые скалы и сигануть там с какого-нибудь уступа – да и то крайней неудачно.

– Упал? – задумчиво протянул капитан. – Наверное. Бывает же такое, да, Тур? Приедет в зверинец ненадежный раан и сразу начинаются какие-то странные падения. Есть о чем подумать. Позаботься тут обо всем. Зверье не поднимай, пусть спят. И шевелись. Не хочу, чтобы они перепугались. Ну, пойдемте.

Ун замер. Это ведь о нем говорил капитан? Сейчас ему все выскажут? Прямо сейчас... Но офицер в сопровождении двух патрульных, охранявших тушу, пошел в сторону выхода, насвистывая что-то, кажется, гимн.

Последние ноты мелодии заглушил Птица. Он не выдержал, согнулся пополам, его шумно вырвало.

– Я разное видел, но такое, – измученно прохрипел он, скрутил крышку с фляги и сделал громкий, долгий глоток. – Как они этого, а…

– Меньше болтай, – перебил его сержант. – Сходи за тележкой и захвати мешок. Нет, лучше два. И подготовь там лопаты. А ты, Ун, помоги мне.

Птица с готовностью умчался исполнять приказ, Ун же, чувствуя легкую дрожь в руках, подошел к старшему. Вместе они приподняли тушу полосатого, задрали грубую рубаху и натянули ее на изуродованную голову.

Теперь стало видно, что на звере просто не осталось живого места: по рыжеватым полосам на животе расползлись огромные кровоподтеки, темные, похожие на кляксы. Ун вспомнил звук, с которым ботинок опускается на ребра, вспомнил, как сложно поднять руки, чтобы защитить лицо, и попятился.

– Господин сержант, может, все-таки позвать кого-то из полосатых…

– Ты слышал приказ капитана. Сами справимся.

Слова сержанта прозвучали холодно, и он как будто даже сам этому удивился, скрестил руки на груди, барабаня пальцем по большому серому пятну на левом локте, обошел тело, словно что-то высматривая.

– Ун, обо всем этом Сан не рассказывай. Спросит, скажи, что капитан полосатого уже отослал.

Уна как будто ударили, горла сдавила невидимая железная рука. Неужели сержант знает?

– Она вчера очень волновалась, что этого полосатого забирают. Подумает еще, что его из-за нее забили. Капитан ведь уверен, что это Сан его прятала...

– Глупости! – Сержант посмотрел на него удивленно, и Ун понял, что выпалил это слишком поспешно и прикусил язык.

– Да. Глупости. У капитана, конечно, есть причины так думать, но в этот раз он ошибается. Еще и меня подозревает. А полосатый, наверное, просто хотел остаться со своей самкой и забился куда-нибудь. А теперь... Ужасная смерть. И это только второй.

– Второй? – переспросил Ун.Сержант Тур пожал плечами:

– Ну так! Второй. Первой была пациентка Сан. Смерть можно накормить только стариком, Ун. Если ее свора приносит кого-то молодого, мало жившего и мало видевшего, так она отсылает своих гончих назад, снова и снова, пока не наестся. А если смерть плохая, жестокая, так и того хуже. Кровь к крови тянется. Больная нехорошо умерла, теперь этот… Думаю, псы заберут еще одного или двух.

Ун слушал и не верил, что кто-то может рассказывать эту сказку так серьезно, а сержант, похоже, ни секунды не сомневался в собственных словах. Ун знал, что у них за сержант, а привыкнуть к его замашкам все никак не мог. И удивление этой дикости и примитивности мысли теперь вытеснило даже страх перед капитаном.

«Надо же, и Мертвую сюда приплел», – усмехнулся Ун, отбросил в сторону очередную лопату земли и выпрямился. На широкой просеке могильника было множество небольших холмиков, среди них выделялся один крайний, еще не осевший, не разбитый дождями и ветром. Наверное, Мертвая лежала там. За прошедший месяц ее могила поросла высокой сорной травой, скоро она станет совсем незаметна, и никто о ней и не вспомнит. Причем здесь Мертвая и сегодняшняя гибель полосатого? Нет никакой связи. Но в мире сержанта два этих события были неразделимы, и время, прошедшее между ними, для него не играло никакой роли.

Ун сделал серьезное лицо, снова вогнал лопату в неподатливую почву, надавил всей стопой и пробормотал, растягивая слова на западный манер:

– Сломал ногу? Это потому что раздавил красную улитку полгода назад...– Чего?

Ун обернулся. Птица сидел на склоне могильного холма в тени развесистого широколиста и мял пальцами сигарету.

– Сменить тебя, Курсант?

«Ого, – Ун не поверил своим ушам, – а куда делся пастушок?».

– Нет, – ответил он, – я скоро закончу свою половину.

– Сержант времени не назначил, а друг наш вроде никуда не спешит, – Птица сделал короткую затяжку, перевалился на бок, подминая желтые цветы зверобоя, и посмотрел в сторону тележки, которую они оставили в удалении, почти у самого леса. – А раз так, то зачем и нам торопиться? На вот, покури.

Ун чуть не упал, когда ловил брошенную пачку сигарет, коробок спичек прилетел ему точно в лоб. Курить он не хотел, да так и не полюбил это по-настоящему со времен конторы, но все-таки достал одну сигарету и чиркнул спичкой. Ему вдруг стало страшно сделать что-то не так. Впервые за долгие недели он не чувствовал себя изгоем, и это даже казалось неправильным. Нет, ни о какой дружбе тут речи не шло, но не было враждебной отстраненности – и это настораживало.

Ун смотрел на дым, растворявшийся в горячем воздухе, и пытался понять, что изменилось. Либо Птица не так уж и ненавидел его и просто не хотел сам стать изгоем, либо все сводилось к той ночи, когда Ун вышел на дежурство вместо него.

«Они, правда, поверили, что я ни о чем не докладывал сержанту? Повезло», – Ун опустил глаза, уставился в недокопанную могилу. А что бы сказал отец? Что-нибудь вроде: «Тебя потрепали по плечу, и ты готов забыть, кто они и сделать вид, что ничего не видел? Малодушная мерзость». Нет, нельзя это забывать. Если он забудет, если убедит себя, что ничего не знает, то присоединится к их молчаливому сговору, станет как они. Ун раздавил дождевого червя, высунувшегося из земли рядом с ботинком, выбросил недокуренную сигарету и снова взялся за лопату.

Все действительно изменилось. В столовой четырнадцатый патруль больше не замолкал, когда Ун занимал свое место за столом. Он же изо всех сил старался изображать ответное дружелюбие.

«Что привело меня сюда? – напоминал себе Ун всякий раз, когда смотреть на лицемерные рожи его товарищей становилось уже невмоготу. – Меня привела сюда прямота и глупость». Он должен был защищать сестер, но предпочел потешить свою задетую гордость и почесать кулаки.

Теперь ему нельзя забыть о своей цели. И цель его не спасать всех этих кретинов, для которых и полосатая невеста, а вернуться домой. Он не может здесь ничего изменить. Он не проверяющий и не офицер. Он глупец, который снова прошел по самому краю пропасти и которому в следующий раз может уже так не повезти.

Теперь Ун держался тихо, приветливо и незаметно, каждый день просыпался с надеждой, что сегодня Сан найдет для него какое-нибудь дело в Зверинце. Там все было проще и честнее. Он заходил за Хромой в ее логовище в восемнадцатом квадрате, и они оправлялись на осмотр. Вообще полосатая была сообразительной и многому научилась, подражая Сан, и Ун быстро понял, что от него, по сути, требуется только делать записи. С перевязками и осмотрами она прекрасно справлялась сама.

Ун спрятался от солнца в тени старого сарая и наблюдал, как Хромая осматривает гриву недовольного старика. Зрелище было забавным. Она сидела прямо за ним, выпятив в сторону кривую лапу и состроив очень серьезное лицо. Иногда старый полосатый оборачивался и что-то грубо рычал, Хромая не терялась и отвечала, но не злобно, а важно, вскидывала голову и поджимала губы. Не дать, не взять посол высокого Совета с поручением государственной важности. Родилась бы самцом и со здоровыми ногами, так, наверное, стала бы одним из вожаков.

«Три года и восемь месяцев», – Ун улыбнулся этим цифрам. Последние две недели пронеслись незаметно. Если так пойдет и дальше, то очень скоро он отпразднует первые полгода в корпусе, а потом и год. А там уже и до дома недолго. Он не удержался и снова вытащил из нагрудного кармана письмо Кару, перечитал его, достал фотокарточку. Сестра в светлом платье и с лентами в волосах, да еще и рядом со своим задохликом-музыкантом казалась теперь слишком взрослой, слишком похожей на мать. И когда они встретятся в следующий раз, она изменится еще сильнее. И он изменится. Придется вспоминать хорошие манеры и отучиваться вставлять брань тут и там. Но это будет хорошее время, и ради него можно все перетерпеть.

Рядом послышалось шарканье, и Ун поднял глаза. Хромая остановилась на почтительном расстоянии, протирая испачканные в мази руки об грязную тряпицу, но с любопытством вытягивала шею. Он махнул ей, полосатая тут же подошла, присела рядом и аккуратно, точно боясь порвать, взяла у него фотокарточку.

– Что это?

Ун попытался, но так и не смог вспомнить правильное слово:

– Это… дочь моей матери.

Хромая поднесла фотокарточку близко к носу, рассматривая фигуры немигающим прозрачным взглядом.

– Как ты, – сказала Хромая, – твоя сестра как ты.

Ун скромно пожал плечами. Неправда, конечно, непохожи они с Кару, но это была лестная неправда. Следующее замечание Хромой оказалось менее приятным:

– А тут испорчено. Почему? – она провела пальцем по неровно оборванному правому краю, из-за которого у бедного музыканта не хватало части локтя.

– Тут была лишняя раанка. Мне уже пора, – Ун забрал у нее фотокарточку, поднялся.

Хромая проводила его до главного входа, не произнеся ни слово, но в самом конце не выдержала и попросила показать ей карточку еще раз. Ун не отказал, хоть и не сразу понял, что в этом портрете такого интересного: слишком ловко полосатая лопотала на своем недоязыке, и он постоянно забывал, как на самом деле ограничены эти звери. Для них такое вот простое творение ученой мысли, химии и света было сродни чуда.

Вечером Ун раздобыл выпуск «Новостных страниц» за прошлую неделю, вырезал из газеты с десяток фотографических оттисков и на следующий день вручил их Хромой. Сначала она перебирала пейзажи с видами городов и каких-то магазинчиков торопливо, потом вернулась к первому, начала рассматривать каждую картинку пристально, жадно, с каким-то недоверием и восторгом.

Больше всего ей понравились пара котят, сидевшие в кружках. Ун вырезал эту иллюстрацию из-под новости об открытии чайной, и этот рисунок в тот день Хромая, наверное, показала всем пациентам, а в конце обхода посмотрела на Уна с удивлением, когда поняла, что может оставить себе и их, и остальные вырезки.

На следующей неделе Ун выпотрошил уже свежую газету, и Хромая долго принюхивалась к еще пахшим краской листам, и чихнула, морща нос. Ее новым фаворитом стал репортаж с фермерской ярмарки. Ун, правда, думал, что победят племенные козлята на фоне сена, но Хромую куда больше впечатлил механический плуг, на котором повисли пара мальчишек. Еще через неделю она предпочла фотографию какого-то захудалого городского парка, где проходили соревнования, а не широкую панораму Столицы, на которой можно было рассмотреть императорский дворец.

«Как можно выбрать парк, а не императорский холм?» – раздумывал Ун, пока Сан читала его записи о «пациентах», их стертых подушечках лап и сыпи. Он так погрузился в свои мысли, что не сразу заметил мрачное торжество на лице девушки.

– Случилось что-то? – спросил он, и Сан тут же посмотрела на него, отложила все записи, точно только и ждала этого вопроса.

– Да! Помнишь того полосатого, который задушил Ромашку? Урод этот. Ты еще за ним гонялся. Нам сегодня привезли его труп. Представляешь, он сломал шею! Какая трагедия!

Ун только пожал плечами, не сразу поняв, о каком звере вообще идет речь. Его куда больше удивило, что у Мертвой, оказывается, было имя. Ему даже захотелось как-нибудь пошутить об этом, но голос сержант в его голове вдруг произнес четко и спокойной: «Это третий. А будет четвертый. И тогда смерть наестся». Ун никому бы не признался, но в этот момент холод ожог его спину. Как заразны были поверья!

Все это, разумеется, совпадение. Полосатые умирали так же, как и другие животные. Три смерти за несколько месяцев – печальное совпадение. Точнее говоря, это были убийства, и приложили к ним руку существа из крови и плоти, а не какие-то выдуманные собаки смерти. Более того, третьего убитого даже не было жаль. Ун не сомневался, что в зверинце никто не целовал его в остывший лоб и никто теперь не выл по нему и не рвал шерсть из гривы.

Весь мир не заметил бы смерть этого паршивца, если бы не капитан Нот. Он замечал все, и этого оказалось достаточно, чтобы на следующий день жизнь зверинца остановилась.

Вожаков согнали на площадку к немым столбам, за ними растерянно теснились несколько десятков полосатых самцов. Все это сборище охраняли солдаты пяти патрулей, в том числе и четырнадцатого. Ун стоял в оцеплении на углу площадки спиной ко всему действу, и смотрел на испуганных, но любопытных самок, детенышей и стариков, который собрались узнать, что же здесь произойдет. Чувствовал он себя странно, с винтовкой на плече и патронами в сумке на боку он был как будто и не охранником, и даже и не пастухом, а солдатом экспедиционного корпуса в какой-то дикарской деревне.

Зачем столько солдат? Дрессировкой местного зверья никто не занимался, но достаточно было теперь взглянуть на их встревоженные и беспомощные морды, чтобы понять: в них не было смелости и настоящей наглости. Приди капитан сюда в одиночку – ничего бы не изменилось. Отважны полосатые были только в старые времена, вооруженные огнестрельным оружием и покровительством своих хозяев.

Ун оглянулся, посмотрел через плечо на вожаков. Они выглядели не лучше зрителей.

– Ун!

Ун выпрямился, не сразу поняв, кто это его окликнул, и увидел, как Хромая протискивается между двумя старыми, облезлыми самками, стоявшими в первом ряду. Она получила поток шипенья и даже подзатыльник, но не отступила, и расплывшаяся, беззубая старуха с ворчаньем подвинулась. Хромая помахала ему рукой, заслужила дикий выпученный взгляд второй старухи и еще один подзатыльник, но только фыркнула и помахала снова. Ун с трудом удержал на лице серьезное, даже немного суровое выражение, почему-то давясь беспричинным смехом, и махнул ей в ответ. Старухи тут же запричитали громче и затолкали Хромую назад, во второй ряд.

И в этот момент грянул голос капитана, говорившего на зверином наречье так, как могли, наверное, только сами звери.

– Кто-то из вас, – говорил капитан, вставив какое-то непонятное, но явно грубое слово, – посмел убить в моем зверинце. Вы… – снова незнакомое ругательство, – подумали, что кто-то из вас может что-то здесь решать? Вы сейчас же выдадите мне… – еще одно ругательство, – а если нет, то мы будем играть в нашу любимую игру. На этой неделе я сломаю лапы одному, через неделю второму. Но теперь легко вы не отделаетесь. Пока вы не выдадите мне… –и снова капитан плюнул каким-то резким, острым словом, я всех вас тут попередушу, если не получу виновного! И даже не думайте подсунуть мне подыхающего старика!

Хромая, выглядывавшая из-за плеча старухи, больше не смотрела на Уна. Она смотрела ему за спину, похоже, на капитана, и взгляд ее становился все более и более растерянным.

Неожиданно толпа зрителей дрогнула, среди них пробежал испуганный вздох и ропот. Ун не должен был оборачиваться, но посмотрел назад.

– Ага, вот как, значит, – капитан стоял, заведя руки за спину. Навстречу ему вышел какой-то полосатый. Издали рассмотреть зверя было сложно, но Ун узнал его. Это был не то племянник, не то сын Мертвой, которую на самом деле звали Ромашкой.

Ун сразу почувствовал неладное, снова повернулся к толпе. Старухи пытались удержать Хромую, а она рвалась вперед и смотрела только на площадь. «Куда ты лезешь, дуреха, – тоскливо подумал Ун, – попадешь сейчас капитану под руку – он велит тебя подвесить, чтобы другим была наука». Он надеялся, что Хромая придет в себя и отступит, но удивление на ее лице быстро сменялось упертой решимостью. Она уже приготовилась закричать, и в этот момент Ун рванул вперед, схватил ее поперек туловища, зажал рот рукой, запоздало подумав, что может остаться без пальцев, и потащил через толпу полосатых, которые с готовностью расступались и пропускали его. Ун не замечал колотящие по ногам пятки, и чувствовал только время. Ему казалось, что тащить Хромую во двор ближайшего квадрата пришлось вечность, не меньше. Что капитан все заметил. Что сейчас он пришлет кого-нибудь за Хромой. И Ун удивился, когда понял, что, кажется, никто ничего и не заметил. Хромая больше не вырывалась, и он чувствовал, как сердце ее бьется все чаще и чаще. Кроликов можно было напугать до смерти. Работало ли такое с полосатыми?

– Тихо, – сказал Ун по-звериному. Голова Хромой безвольно качнулась, и ладонь его стала совсем мокрой от слез и соплей. Он медленно убрал руку от ее лица. Боялся, что поднимется крик, но услышал лишь сдавленное, задыхающееся сипенье.

Хромую можно было отпустить: едва ли теперь она, в один миг ослабевшая, осунувшаяся, могла куда-то побежать – и Ун крепче прижал ее к себе. Она замерла, потом заворочалась, медленно повернулась и уткнулась зареванным лицом в его плечо и что-то пробормотала. Кажется, «он мой друг».

– Да, друг, – ответил Ун и погладил ее по спине.