Мания приличия

Начало брачной ночи

Дом ждал нас, светясь окнами, напоминающими витрины какого-нибудь торгового центра «Светильники и люстры»; яркий, тёплый, хрустально-звёздный, кристалл с многочисленными гранями, растущий на побережье, над чёрной водой, отражавшей бликами каждую лампочку, как никогда уютный и гостеприимный уже издалека. Я с содроганием, на ощупь назвала его про себя «наш дом», а не «логово Дракона», пробуя на вкус соотношение имущества и собственника. Это звучало по-роковому и что-то значило, что-то предательское и обманное, что-то иллюзорное. Свет был включен, чтобы любой, кто наблюдал издалека за Джиёном (а близко к нему подобраться было трудно), считал, что он никуда не отлучался. Я складывала свою мозаику без подсказок, взяв направление, заданное Сынхёном. Его гипотеза пока выдерживала проверки, и под неё подходили многие поступки Джиёна. Но не все.

Выйдя из заглушенной машины, я устало побрела к двери, на шаг впереди молчаливого мужчины, убравшего руки в карманы и разглядывающего меня сбоку, чуть сзади. Остановившись перед входом, я приподняла подол и сняла туфли на высоком каблуке, носы которых были украшены жемчугом и стразами, и взяла их в руку за пятки, ещё раз обратив внимание на новое кольцо с секретиком на пальце. Чтобы получить меня, нужно убить дракона? Подразумевал ли Джиён, что отпустит меня на этот раз только через собственный труп? Или в чём заключалась аллегория фразы? Не с собой ли он ею говорил? Если не убьёт в себе неугомонного жестокого и циничного беса, меркантильное чудовище, то не добьётся с моей стороны… чего? Я подёргала дверь, но она была закрыта, охраняя содержимое. Недостижимое ядро при кажущейся прозрачности. — Открывай, — кивнула я Джиёну перед собой. Он достал из кармана ключи и сунул связку мне, знающей, который подойдёт к замку. Не успела я вставить дарованную отмычку в скважину, как оказавшийся рядом король Сингапура стал подхватывать меня на руки, сминая объёмные слои юбок под моими бёдрами. — Что ты делаешь? — ошарашено потеряла я почву под ногами, расправляя поднявшийся почти вертикально подол. — Ты же со свадьбы. Разве невесту на Западе не положено переносить через порог? — напрягшись, выдохнул Джиён, не без труда удерживая меня на руках. — Ты ничего не путаешь? Я не за тебя замуж вышла, — невольно придержала я его за шею, чтобы не соскользнуть и облегчить ему непривычные мучения в виде ношения женщины. У него впервые подобное? Или хотя бы небольшой опыт имеется? — Да плевал я, за кого ты вышла замуж, открывай дверь! — Плевал на то, что сам устроил? — Джиён не смотрел на меня, взирая на дверь. — Что, тяжело? — ухмыльнулась я. — Ты весишь тонну, откормленная на деревенских натуральных продуктах, чёртова русская! — Пятьдесят с небольшим килограмм, слабак. И националист, — повернула я ключ, и он внёс меня внутрь. Мне хотелось смеяться, я не понимала, что происходит и откуда взялся этот Дракон с новыми идеями и свершениями, косящий под добряка. Нет, под понурого и обездоленного плохиша, пойманного на чём-то и разоблаченного, а потому сдавшегося. Или притворяющегося сдавшимся? Опять планы о том, как получше меня запутать и потом сломать? Новые высоты, с которых сбрасывают, чтоб точно шмякнулась в лепёшку и остатки не подлежали опознанию? Ещё полчаса назад я была уверена, что не дам ему никогда коснуться себя и пальцем, этому демону, ненавистному типу, уничтожавшему меня планомерно, но он возник, похватал меня, повозмущался с чувством того, что всё в этом мире принадлежит ему, поцеловал меня беспардонно на дороге и я уже не дёргаюсь от его рук на себе. Что не так с ним? Или со мной? Я не боюсь его больше, совершенно, мне настолько плевать на происходящее, будь то пытки или радости, что не обвинить в покладистости страх. Неужели Дракон вызывает во мне спокойствие? А, я, кажется, начала разгадывать его систему нейролингвистического программирования меня! Каждый раз со мной случалась беда не тогда, когда он присутствовал, а тогда, когда он уходил, и теперь, чем ближе ко мне был Джиён, тем безопаснее я себя ощущала, теряя защищенность по мере удаления этой сволочи. И даже понимая это мозгом, я не могла избавиться от рефлекса, как та собака Павлова. — Тогда ещё девятьсот пятьдесят кило весит платье, — прокряхтел показно Джиён, демонстрируя, как невыносимо ему приходится. — Не спорю, оно тяжелое. — Выпустив из руки туфли, я закрылась за нами, когда Джиён развернул меня к двери, а потом обратно. Пожалев его, я вырвалась и была поставлена на пол. — И зачем мы здесь? — Хотите поговорить о Боге? — приподнял одну бровь Дракон, не отойдя с порога. — Эй, это моя фраза! — поправила я фату и волосы под ней. — Ты должен предложить поговорить о деньгах, сексе… — Рок-н-ролле и наркотиках? — Мужчина тронулся, обходя меня стервятническим кругом, не отрывая своих глаз от моих пышных многослойных юбок. Будто моя смертельно раненная туша валялась после нападения хищника, и теперь можно начинать рвать куски. — Если быть откровенным, то говорить я вообще не хочу. Я не люблю разговоры. — Да ладно? — усмехнулась я. — Чистая правда. Но что поделать, если без дешёвого трёпа и долгоиграющего базара люди перестали понимать друг друга напрочь? Если бы хоть кто-то — кроме Сынхёна, — умел понимать меня без слов, я бы с ним с удовольствием помолчал. — Тебя и со словами понять невозможно, молча тебя пусть понимают дельфины, или кто там ещё улавливает ультразвук? — презрительно выпалила я, отстёгивая шлейф, догадавшись, что через пять минут обратно не поеду. — Поэтому ты и прижился на берегу пролива? С рыбами друг другу губами хлопаете? — А, может, попробуем понять друг друга без слов с тобой? — остановился Джиён, закончив второй круг и посмотрев мне в глаза. Он пожал узкими плечами. — В тишине услышим мысли друг друга. — Боже ты мой, какой передо мной милый романтик, я даже теряюсь, мсье, как не пасть к вашим ногам прям сейчас? — Да ты и правда общалась с Сынхёном, — заметил Джиён, различив знакомые формулировки и интонации. И он был прав, проведя некоторое время с Сынхёном, невозможно не заразиться особой иронией лже-французской аристократичности. — Падать к моим ногам я не прошу, потому что не этого хотел достичь своим предложением. — Ах, извини, твои тончайшие намёки, как ты уже заметил, по стандартной схеме непонимания людьми друг друга, далеки от меня, как Луна от Земли. Поэтому чего ты там хотел достичь я не пойму, даже если сообщишь в письменном виде, чтобы я смогла сто раз перечитать. — Сколько в тебе появилось сарказма… — Ровно девятьсот пятьдесят кило — это всё платье, знаешь, брак с нелюбимым мужчиной, неизбежный и свершившийся, заставляет превратиться в нечто шипастое и вредное, иначе не выдержишь ежедневного тесного взаимодействия, душа в душу, тело к телу… — А ты твёрдо решила выдержать? — Стерпится — слюбится, как говорила моя бабушка. — И ты в это веришь? — Моя бабушка тебе не Святое Писание, её авторитет ты во мне не пошатнёшь, потому что, между прочим, её существование доказывать нужды нет. Она мне такого подзатыльника как-то дала, за то, что я не уследила за козлёнком, и его час пришлось ловить, что её незримое присутствие я ощущаю до сих пор. — Ещё пара фраз в том же духе, и я признаюсь тебе в любви, — улыбнулся косо Джиён, блестя своими чёрными узкими глазами под веками с прямыми и короткими ресницами, — от восторга и эмоционального восхищения, от неожиданного явления тебя такой… — Вот этого не надо. — Я плюхнулась на пол, где стояла, усевшись в пышном платье, которое вздулось, как пенка на закипающем молоке. У нас дома на старом самоваре красовалась кукла, каких раньше шили для натягивания сверху на горячую посуду, чтобы не остывал чайник, кастрюли, что-либо ещё, вот я напомнила себе её, только не пёструю, а непрактично-в-хозяйстве-белую. Скрестив под юбкой ноги, как йог, я положила сверху руки и посмотрела снизу на Джиёна, разглядывавшего меня так, будто впервые видел. — Ну, давай, рассказывай, как тебе без меня было плохо, тоскливо, как тебя мучила совесть за попытку моего убийства, как ты плакал по ночам в подушку, представлял меня, трахая кучу проституток… что ещё? Как пытался принять христианство, но священник тебя выгнал после первой же, не успевшей закончиться, исповеди, как искал утешение на Афоне[20], выдержал Великий пост, съездил в Иерусалим, совал записку в Стену Плача, та выплёвывала её назад, как банкомат негодную карту, но всё равно забыть меня не смог и сердце заставило выкрасть меня со свадьбы. — Ну, если на то пошло, — смущенно склонил голову Джиён, после чего убрал с лица эту фальшивую неловкость и, хохотнув, достал что-то из кармана и сел напротив меня, тоже на пол. Ладонь протянула мне конверт, который я постепенно узнала. — Это ты пригласила меня на вашу свадьбу, и, если бы не эта весточка, не этот крик души, — ехидно подчеркнул Дракон, скалясь, — я бы, может, уже о тебе и забыл. Я достала из конверта листок, где собственной рукой написала два кратчайших предложения: «Можешь не приходить. Мне всё равно». Я засмеялась, увидев собственное сочинение, и опустила лист, потерявшийся белый на белом подоле. Дракон указал на него подбородком. — Не хочешь объяснить, что это за нервный выкидыш был? — Где же нервный? Написано же чёрным по белому «всё равно». — Если бы тебе было всё равно, ты бы не стала писать вообще. — Мне было настолько всё равно, что я написала, — поправила его я. — Ты хотела вызвать меня на очередной конфликт, чтобы я явился для чего-то, иначе бы не написала. — Поэтому не пришёл на свадьбу? — со взглядом ласково шепчущим «ты идиот?», спросила я. — Да, поэтому не пришёл. Но потом подумал, а что, если ты по-настоящему не хотела меня видеть? — И всё-таки пришёл? — Да. — Из противоречия, лишь бы не сделать, как я хочу, как будто тебе четырнадцать лет и ты…незрелый закомплексованный сопляк? — Так, вот сейчас обидно было, зачем мы переходим на оскорбления? — Да потому что ты достал! — Я резко поднялась, забыв об улыбках и смехе, и, приподняв подол, направилась к лестнице наверх, не оборачиваясь, но громко оглашая своим голосом особняк: — Хочу, не хочу, буду, не буду, убью, не убью! Герой, блин, великовозрастный! Нашёл себе развлечение, с ни в чем не виновной пленницей забавляться! Очень по-мужски, очень властно, очень круто! Мои аплодисменты! — Я встала на ступеньке и, отпустив платье, звонко забила в ладоши. — Ощутил себя королём? Или поклон ещё отвесить? Ну, прёшься от своего прозорливого ума и умения продумать всё на сто шагов дальше? «О, что бы ещё придумать такое? — пытаясь подражать его манере и тону, залепетала я, — заставить её вырвать себе печень взамен на жизнь какого-нибудь алкаша? Или отсосать всем моим драконам за сохранность новой партии девственниц? Как чертовски скучно!» Джиён смотрел на меня с первого этажа, тоже поднявшись на ноги. Я перевела дыхание, пытаясь угомониться. — Даша… — Что? Скатиться отсюда кубарем и сломать себе шею? Или сначала раздеться, и так будет зрелищней? — Не надо, пожалуйста, не раздеваться, не скатываться. — Тогда, с вашего позволения, ваше величество, я пойду спать, потому что спала каких-то два часа и очень устала, — развернулась я и принялась подниматься дальше. Послышались шаги Дракона, последовавшего за мной. — Что же ты делала, что так мало спала? — Я достигла второго этажа и развернулась, наивно похлопав глазами, взгляд во взгляде Джиёна и губы кокетливо раскрываются вполсилы. — А что бы ты делал в ночь перед своей свадьбой? Бухала, курила и, с вашего позволения будет сказано, еблась. — Ты теперь ещё и материшься, — констатировал факт мужчина, уставившись на мои губы, как будто они произнесли «хочу тебя», а не «еблась». — И… самое невероятное, что, похоже, всё это правда… Сынри не мог дождаться свадьбы? — Я разве говорила, что делала это с Сынри? — Улыбка сошла с уст Джиёна и его глаза вернулись к моим глазам. Расширившиеся, горящие, опешившие и заинтригованные. — А с кем же? — С первым попавшимся в ночном клубе подвыпившим парнем. — Не верю. — В этом, в общем-то, всегда ты весь и был — ни во что не верил. — Ты изменила Сынри? — Да, я его изменила. Как ты и хотел. — Ты поняла, что я не в этом смысле… — Да как же тебя понять, когда ты так много говоришь? — Блядь, ты меня троллишь? — А что ты мне за это сделаешь? Распнёшь? — Джиён издал рык, стукнув пяткой о пол и задрав лицо к потолку. Не хватало ему только крикнуть «Господи, помоги!», я бы посмеялась. Он даже вознёс руки, но опустил их на голову, ввёл пальцы в волосы и провёл по ним, призывая на помощь не Бога, а терпение. — Я тебя, блядь, выебу! — Ты обещал, что никогда со мной не переспишь. — Напиздел! — повернулся он ко мне, воспарив руками и тут же уронив их, хлопнув ими по бёдрам. Судя по тому, что в его лексиконе кроме нецензурщины ничего не осталось, я вывела его из себя. И это было здорово. Я припомнила, что ещё ему не нравилось, когда я говорю его же словами, повторяя за ним всё подряд. — Ты говорил, что никогда меня не обманывал. — Никогда, но в этот раз придётся сделать исключение, потому что невозможно больше терпеть подобное поведение. — Он обошёл меня снова, встав по направлению к своей спальне. — Ты же хотела брачную ночь? Она у тебя будет. — Хорошо, — кивнула я. — Во сне, — и отвернулась, пошагав к той спальне, что обычно выделялась мне, когда я жила в этом доме. Из-за угла вышел сонный Гахо, облизнувшийся и севший, чтобы любоваться нами. — Даша, мы идём ко мне в спальню, — сказал мне в затылок Джиён. — Я иду спа-ать, — напела я с издевкой, не останавливаясь. — Иди сюда! — грознее изрёк мужчина. Я добавила в походку пружинистости танца, завиляв бёдрами, отчего пышные юбки колыхались гребнями волн или большим-большим колоколом из шёлка и шифона. Руки мои стали совершать волнообразные движения в стороны, изгибались и вертелись вверх-вниз, будто звучала музыка, но я даже под нос себе ничего не подвывала. — Иди сюда, блядь, я кому сказал?! — Мне вспомнился любимый фильм другой моей бабушки, «Любовь и голуби», старый советский фильм без особых изысков, о семейных неурядицах и измене. Я принялась напевать, правда, на корейском, слова главной героини того фильма: — А не пойду, а не пойду… — Я задрала руки, отцепляя фату, и продолжая безвредно приплясывать. Отстёгнутая от причёски вуаль упала на пол, неугодная мне больше и ненужная. — Даша! — гаркнул Джиён, но тут же замолчал, оборвав сам себя. — Блядь… — прошипел он. Я дошла до угла и присела, чтобы почесать Гахо, словно Дракона не существовало, словно я тут одна с собаками. Сзади раздался совершенно другой, мирный, спокойный, расстроенный и жалобный голос Джиёна: — Поиграла и бросила, да? Сначала пусти на свои белые простыночки, а потом они нам уже неинтересны? — А ты как хотел? — широко улыбнувшись, оглянулась я через плечо, водя ладонью по голове шарпея. — Скучно мне с тобой, Джиён. — Зачем же ты всё-таки поехала со мной? — Потому что мне всё равно. Могла остаться, могла поехать. Сынри не уговаривал ехать с ним, потому что спал, а ты не спал, поэтому уговорил. — Не может быть тебе всё равно. — Это почему же? Ты считаешь, что запас чувств и эмоций безграничный? Ты думал изводить меня и издеваться надо мной, при этом не оставляя равнодушной? — Мы так часто и много произнесли «всё равно», что мне опостылели эти слова до тошноты. Ещё одно-два повторения, и занервничаю просто потому, что перебор этого «всё равно». — Я не собирался изводить тебя и издеваться. Если ты помнишь, то у тебя всегда был выбор, и то, что с тобой случалось, происходило в результате твоих решений. Ты до сих пор думаешь, что я не выполнил бы обещаний, данных в конце королевской недели? Что я не сделал бы тебя своей королевой, что не исполнял бы твоих желаний? Я сделал бы всё это, и даже больше. — В обмен на душу, — повторила я давнее условие, немного горше, чем хотелось. — Которая, позволь напомнить, вопреки всему оказалась у меня. Ты подарила мне её в декабре, хочешь получить обратно? — В бэу[21] не нуждаюсь… — произнесла я по-русски и, не найдя корейского аналога, перевела на английский, который Дракон знал замечательно: — Second hand не в моём вкусе. Оставь себе в вечное пользование. На память. — Оставлю, — подошёл ко мне Джиён, нависнув сверху. Гахо вырвался из-под моей руки, затершись о ногу хозяина, и мне пришлось встать, потеряв занятие. — Мою только верни. — У тебя же её нет. — Конечно, она же у тебя. — Красиво пытаешься петь, да только ты не соловей, а Дракон, и вместо трелей вырывается пламя, которое всё сжигает. — Этому огню имя — власть. В ней горит всё вокруг меня, потому что к держателю власти никто не должен приближаться, иначе он её потеряет. Только не отдельно от всего, а вместе с жизнью. Я тебе уже говорил когда-то, что в мире преступных высот на пенсию не выходят. Пока я жив — за мной всегда будут стоять сила, влияние, люди. Это как свергнутый монарх, пока его не казнишь — всегда есть угроза революции, что партия монархистов попытается возвести на трон обратно своего короля, восстановить прежний порядок. Даже в бегах и ссылке правителей преследуют и от них стараются избавиться. Когда я убил босса Сингапура, чьё место занял, то вырезал всех его ближайших соратников, лишив туловище головы, а группировку какой-либо связки. — Неужели ты признаёшь, что не всё тебе подвластно, что ты сам стал заложником своих достижений? — Пока я отвечал только сам за себя, у меня с этим проблем не было. Но потом появилась ты. — И в какой момент тебе на меня стало не всё равно? — Ну вот, я сама повторила эти дурацкие слова. Джиён потёр подбородок, не то думая, не то пережидая, не сменю ли я тему, чтобы не отвечать? — Когда твоё безразличие по отношению ко мне прекратилось? — Не знаю, может, в тот момент, когда я дал тебе незаряженный пистолет? — Заряженный был бы милосерднее. Не лги мне, то была твоя шутка, и ты в глаза меня не видел. — Это так. Возможно, тогда надо мной посмеялась судьба, не дав застрелить тебя по-настоящему. С тех пор было несколько случаев, когда я близко подходил к мыслям о том, что тебя стоит убить. Убить, чтобы ничего не продолжалось, не заходило дальше, но я говорил сам себе, что это глупая трусость, что не мне переживать за что-либо, что мне будет ровно, безмятежно, что меня ничего не заденет и не зацепит… И не цепляло, пока в моей голове не возник, как будто сам собой, простой до безумия вопрос, а что бы я почувствовал, если бы Даши не стало? — А ты умеешь чувствовать? — прекрасно зная, что «да», всё-таки язвительно подлила я масла. — Ты хочешь услышать ответ на этот вопрос? — Нет, — ухмыльнулась я. — Потому что тебе всё равно? — угадал мой ход мыслей Джиён, лишив очередное подобное заявление с моей стороны обаяния. Что ж, придётся ответить по-другому. — Потому, что все твои слова ничего не значат. Что бы ты ни сказал, это никак не отразит твоих поступков, ты будешь делать то, что потребует твой разум, а ему категорически по барабану, что ты чувствуешь. — Значит, важнее озвучить мои мысли? — Джиён, — подойдя к нему впритык, без каблуков я была чуть пониже него, и его глаза, вынужденные смотреть сверху, невольно проехались по моему декольте, прежде чем найти мои глаза. — Чего ты сейчас хочешь от меня? — Тебя. — Я с тобой спать не буду. — Эй, а вот это моя фраза, — наиграно нахмурился Дракон. — Ты пресыщенная скотина, ты, похоже, даже сам не понимаешь, когда у тебя начинаются развлечения, а когда серьёзная жизнь. Теперь ты убедил себя, что у тебя есть чувства, точно так же, как когда-то убедил себя, что у тебя их нет. Ты от своего больного мозга не избавишься, если ложкой его не слопаешь, так что не жри мой, договорились? — Я люблю тебя. — Я покривила скептично ртом, изогнув один уголок. — Я предупреждал насчет подобных речей, они меня эмоционально обезоруживают и вырывают предательские признания. — Ты обычно убиваешь предателей — вырви себе язык. — Я люблю тебя. Вырви его сама. — Могу откусить, если полезешь снова целоваться. — Ты меня этим не заставила отказаться от подобных планов. — К чему всё это? Хочешь начать новый спор? Новую неделю? Королевская, идеальная… какая теперь? Сказочная? — Не будет никакой недели. Даже выходных. Даже суток, — Джиён поднял руку, протягивая к моей, но я отступила, желая сначала выслушать. Он опустил руку обратно в карман. — У нас время до утра, пока никто не узнал, что ты здесь, что ты была здесь, что ты… почему-то вновь была со мной. Я прошу у тебя эту ночь, и ты больше никогда меня не увидишь, я не приближусь к тебе, никогда не вторгнусь в твою жизнь и не стану использовать тебя, не стану втягивать в свои интриги, я отодвину тебя от них так далеко, как это возможно. Я не хочу, чтобы с тобой что-либо случилось… — А раньше хотел. — Но раньше ты мне была безразлична точно так же, как миллиарды людей! Какого чёрта я должен был заботиться о тебе, когда ты мне была никто? Я не обладаю тупым разбрасыванием чувств, которым ты так кичилась, когда любишь всех, не только ближних и своих, но чужих и дальних, даже тех, чьих имён не знаешь и лиц не помнишь. Как не порвало-то тебя от заботы о человечестве? Так вот — я так не умею и не собираюсь! У меня очень узкий круг дорогих людей, куда невозможно втиснуться, потому что площадь этого круга равна длине моего терпения, помноженной на радиус из доверия. — Но я каким-то образом втиснулась? — Видать, с Божьей помощью, — хмыкнул Джиён. — Это шутка, если что. Я может и полюбил, но не уверовал. — Я же сказала, что ты свои мозги никуда не денешь, вот и доказательство. Всё продолжает подчиняться разуму. — А я, в доказательство любви, должен был стать набожным? — Ничего ты никому не должен, мне не нужны ни доказательства, ни твоя любовь. — Ты научилась делать больно. — У меня был хороший учитель. — Чудовище решилось открыть сердце, а оно никому ненужно… Как это парадоксально и как по-земному, как по-человечески. Я знал, что так и будет. — Зачем же пошёл на все эти обречённые на неоцененность признания? — Потому что я хочу вот такую ночь, честную, откровенную, с возможностью и правом чувствовать и любить, с желанием кричать о своих чувствах. Я ломал голову, может ли вернуться наивность? Нет, в том виде, каком она была в молодости, она не вернётся, в юности она навязанная природой и неизбежная. А сейчас, когда мне через три месяца стукнет тридцать пять, я могу быть сознательно наивным. Я хочу хватать тебя на руки и быть влюблённым мальчишкой, хочу забыть обо всём, кроме своей любви, хочу быть глупым и предсказуемым, не мучась вопросами, как обмануть и обвести вокруг пальца? Я достиг того уровня власти, когда могу позволить себе побыть беззаботным и счастливым — одну ночь. А потом я не повторю ни слова из сказанного даже под пытками. Потом я буду смотреть на тебя с холодом и неузнаванием, если доведётся встретиться. Я продолжу убивать и ненавидеть, в том числе тебя, но трогать уже не буду. — И в какой же момент в тебе это всё проснулось? — Да какой к чёрту момент? Я не твои библейские пророки с озарениями, Даша, я живу, наблюдаю, думаю и видоизменяюсь. Вода и камень точит — так говорят? Я слишком близко жил к воде, слишком много её было, в пейзаже, и даже речах, и слишком большую ставку сделал на воду. Она меня подточила. Топил тебя, а утонул сам. — Не рой другому яму, — пожала я плечами, хорошо запомнив то, что показал мне Сынхён. — Когда ты пропала в идеальную неделю… не поехала домой и мне пришлось тебя искать… Да, возможно, тогда что-то щелкнуло. Явственное свидетельство того, как ты можешь исчезнуть. Не по моей прихоти, а просто так. И я не смогу тебя вернуть. А потом ты плакала… как же ты плакала из-за Мино… — Я люблю его, — посмотрела я в глаза Джиёну. Тот поджал губы, замолчав. — Убьёшь его, чтобы сделать мне больно? — Хочешь его? Хочешь с ним встречаться? Хочешь замуж за него? Я разведу тебя с Сынри в момент. — Это так ты любишь? Подкладывая под других? Впрочем, разве впервые… — Ты не понимаешь… как странно, в душу верила ты, ценя духовное, а на тело-то меньше обращаю внимание я. Спи с кем хочешь, хоть с сотней, хоть с тысячей. Мы с тобой так много ссорились и дискутировали, но о любви говорили не часто, поэтому хочу сказать тебе о ней, какая она, в моём понимании. Любят не за что-то, не за верность, не за красоту, не за чистоту или коварство, не за ум или мастерство в постели. Любовь, которую ты подразумевала, но не могла сама понять и объяснить, она вообще ни с чем не считается. Она находит не имя, не лицо и не душу даже. Она находит в пару одной жизни другую, и пытается их превратить в одно целое. И что бы в одной жизни ни происходило, любовь соединяет её со второй. И та жизнь, Даша, которая бьётся в тебе, она и есть ты. Ты, которая может говорить, что хочет, спать, с кем хочет, разбить здесь всё, что хочет, и чувствовать ко мне всё, что хочет. Но это не изменит чувство, предназначенное для вечности, константу, не предназначенную для перемен. Это не изменит то, что уже и я в себе изменить не в силах. — Я смотрела на него, долго и подавлено, уставше, но проницательно, не отвлекаясь. — Когда я одел тебя в те шорты и ботфорты, помнишь? В завершение королевской недели. Моя фантазия столько всего придумывала, как мы двое, таких классных, могли бы править Сингапуром, ты бы поддерживала меня и осуждала одновременно, служила бы мне противовесом, или сочиняла со мной какие-нибудь злодейства. Днём я бы шёл у тебя на поводу, и был праведным и пристойным, а по ночам мы бы с тобой развлекались так, что город содрогался бы. Мы бы пренебрегали опасностью, совершали пакости и искупали их благодеяниями, кувыркались в постели и читали взахлёб книги, выискивая путь духовного совершенства… Это была не любовь. Это ещё была похоть и жажда непонятного и неприступного. Я был согласен рисковать нами обоими, катаясь на бешеной скорости, прыгая с парашюта, съедая рыбу фугу у повара-новичка[22]. Это была новорожденная любовь, незрелая и бездумная, когда ты считаешь, что главное в этом деле — ловить кайф. А потом чувство вызрело, и вдруг понимаешь, что уже не до кайфа. Вообще всё становится иначе. Возможно, на меня слишком долго и упорно оказывали влияние Йесон и Сынхён, великие знатоки в делах любви, но со стороны меня не манил их опыт. Я хотел свой, особенный. Однако в одном они были правы: любовь и смысл — синонимичные понятия. Я дозрел до того, что могу не быть с тобой, и не ловить «кайф» от созданных воображением отношений, лишь бы не рисковать тобой. Не рисковать нами, ведь столько ещё можно попробовать и испытать, вместе — желательно, — но можно и порознь, зачем же ставить на кон жизни? И теперь я стою на пороге последнего этапа любви, перешагнуть который мне на даёт врождённый эгоизм, и я говорю себе: останавливайся и срывай любовь на этом этапе. — И в чём же заключается последний, куда ты не шагнул? — Он заключается в том, что я начну рисковать собой, лишь бы не пострадала ты. Я не могу допустить такого расклада, я не могу разлюбить себя, потому что гордость, достижения, самоуважение и вся моя судьба не простят мне, что я, добившийся так многого, затративший неимоверные усилия, чтобы подмять под себя пол-Азии, ставший незаменимым властелином Сингапура, посчитал себя менее значимым какой-то русской девчонки, которая не сделала ничего, кроме как поставила под удар мою власть, соблазнив моё сердце своими голубыми глазами, невинными рассуждениями и безумно красивыми губами… — Джиён двинулся на меня, захватывая в объятия. — Откусывай, что угодно, но это неудержимо… — Джиён! — Я уперлась в его грудь ладонями, остановив пыл и страсть Дракона. — Это не любовь. — А что? — Похоть. Ты не ушёл никуда от неё. Ты понимаешь, что не готов к самопожертвованию, а это и есть… — Да ничего это ни есть! Ты любила Вику? Ты любила того типа, залитого бетоном? Ты любила всех, ради кого подставляла себя или хотела подставить? Прекрати равнять любовь и страдания! Прекрати думать, что только отрекаясь от себя, можно проявить любовь. А кому тогда взаимностью должны отвечать, а? Или взаимная любовь, по-твоему, слишком легковесна? Да, я сказал, что на следующем этапе был бы готов рисковать собой, но это не значит, что себя непременно следует принести в жертву. Почему нельзя беречь и себя, и того, кого любишь? Ты говоришь, что я тебя мучил, но ты сама из себя делаешь мученицу, постоянно, при каждом удобном случае! — Ты отрицаешь, что виновен в моих бедах? — прищурилась я, убрав со своих плеч его руки. — Нет, не отрицаю. — Но ты не готов искупить свою вину передо мной? — Каким образом? — Я изобразила во взоре максимальную ярость, какую только могла, но рот украсила улыбкой: — Тебе придётся выпить мой отвратительный кофе, потому что я сейчас пойду его варить, потому что если не выпью, то усну на середине очень увлекательных признаний, так что отпусти меня, и жди в спальне. Так и быть, притопаю к твоим белым простыночкам. — Джиён опешил, разомкнув руки, сбитый внезапностью смены темы, немного запутавшийся, но постепенно осознающий. Недоверчиво ухмыльнувшись, он отступил и пропустил меня обратно, к лестнице. Я медленно спустилась на кухню, чтобы не наступить на подол и не грохнуться нигде. Дойдя до хорошо знакомой обстановки, я быстро нашла турку, банку с молотым кофе. Всё стояло там же, где и всегда, ничего не изменилось. Я налила воду и, прежде чем начать сыпать ароматный коричневый порошок, тихо вытянула нож из деревянной подставки. Я по ручке узнала нужный, тот самый, что тонко резал даже мягкие томаты. Подняв глаза к потолку, не слыша шагов Дракона в его спальне, но зная, что он там, я задрала подол и, оттопырив подвязку невесты, сунула под неё леденящее кожу оружие. Убедившись, что широкая повязка достаточно туга и держит нож, я опустила юбки, поправив их. Закуска к кофе готова, теперь можно вернуться и к нему.