Нелюбимые

***

В моей руке оказывается голова непонятного существа, напоминающего горного козла, чьи рога расходятся в разные стороны, а глаза выколоты. В памяти сразу же всплывает существо, чье отражение я видел в зеркале на вечеринке. Я вставляю большой палец в одно из отверстий для глаз и понимаю, что это маска, подношу ее к лицу и чувствую, как от нее пахнет костром. Я стою в оцепенении, пытаясь в голове сложить все части кошмарного пазла; поднимаю взгляд — Леха смотрит в мою сторону. В испуге я резко поворачиваюсь, но тут же беру себя в руки.

— Красивая, да? — спрашивает Леха, чуть сощурившись.

— Это что?

— Бафомет, — уверенно произносит Леха, — сатанинское божество, которому сильнейшие мира поклонялись многие века.

— Я не понимаю, — в страхе говорю я.

Леха продолжает:

— Однажды, в восемнадцатом веке, священники узнали, что целый монашеский орден поклоняется Бафомету, и сожгли всех его членов, но часть из них все же смогли спастись и разбежаться по земле.

— Блять, что ты несешь, Лех? Ты совсем укурен.

— Не думал, что ты найдешь.

— Откуда это у тебя?

— Я не знаю, — улыбается Леха. — К­то-то подарил. Давно.

— Это ты был? — спрашиваю я, но он ничего не отвечает, и мне приходится повторить. — Это ты был, Лех?

— Где?

— В отражении, — трясу я маской, — в отражении, блять. На той вечеринке!

— Я и сейчас в нем. — Леха кивает в мою сторону, а я поворачиваюсь к зеркальной двери и продолжаю его видеть. — Мы все в нем, Макс. Мы все отражаемся ­где-то.

— Ответь на один вопрос. — В кармане начинает вибрировать телефон. — Это ты сделал тот снимок?

Леха молчит, и глаза его снова слипаются.

— Лех, это ты сделал снимок?!

Он продолжает молчать и чуть покачиваться, а телефон в кармане джинсов не прекращает вибрировать. На экране — одна полоска сети и входящий от Ани, я быстро принимаю вызов и слышу ее голос.

— Что делать?! — кричит она в трубку. — Это же полный конец, блять!

— Ань, ты где?

— Нигде! Я уже нигде!

В этот момент мне кажется, что на лице Лехи проступает улыбка.

— Ань, скажи, где ты. Я сейчас буду, — говорю я, продолжая следить за Лехой.

— Не приезжай! — И раздаются гудки.

Я бросаю телефон в карман.

— Это ты сделал снимок! — уже не спрашиваю, а утверждаю я.

Он кивает, соглашаясь, но ничего не произносит. Со всей силы я бросаю в его сторону маску и срываюсь с места. Когда голова попадает ему в плечо, я сразу же толкаю его в стену и бью кулаком под дых. Он загибается и начинает сползать вниз, отчего мне приходится придержать его и нанести еще один удар кулаком по лицу.

— Зачем ты это сделал?! Зачем ты, блять, это сделал?! — кричу я, когда из его носа и верхней губы струится кровь, но я снова бью кулаком по лицу. — Ответь на вопрос! Зачем ты сделал этот снимок?! На хуя?!

Леха падает на пол и проводит рукой под носом, растирая кровь по лицу, а я бью ногой по ребрам, он громко давится, и из его рта выплескивается красная слюна.

— Потому что так нельзя, — произносит он через боль.

— Как нельзя!? Как нельзя?! — ору я во все горло и смотрю, как кровь из его носа смешивается с кровью из губы.

— Как ты, — тяжело дыша, отвечает он.

— Что нельзя как я? Ты о чем вообще?! — Я бью его ногой в бок еще раз, но чуть слабее.

— Нельзя было так с Алисой, — внезапно заявляет Леха.

— Что, блять? — с недоумением спрашиваю я. — Ты о чем?

— Она не заслужила.

— Чего именно?!

— Чтобы к ней так относились. — Леха сплевывает кровь на пол, делает вдох и продолжает: — Ты…

— Говори, блять! Продолжай!

— Ты с ней поступил как последняя тварь. Как самая законченная мразь. И ты бы продолжил так поступать дальше!

К­акое-то время я смотрю, как Леха корчится на полу, и мне кажется, что я сломал ему ребро, потому что левой рукой он все время держится за бок. Я сажусь на корточки и слышу, что вместо вздоха он издает хрип. Леха снова сплевывает кровь на старый паркет, а потом отворачивает голову и просто молчит.

— А ­тебе-то какая разница? — Я смотрю на его профиль и замечаю, что из глаза у него бежит слеза. — Тебе не похуй?

— Нет, — тихо произносит он, — мне — нет.

— Блять. — Я сажусь на пол, прислоняюсь спиной к стене и смотрю в ту же сторону, куда и он. — Ну и пиздец…

— Ты стал перегибать, — говорит Леха, подкладывая руку под голову, — сильно. И она этого не заслужила.

— Ты ее любишь, что ли? — Я смотрю на красные от ударов костяшки пальцев и начинаю их растирать.

— Угу, — вздыхает Леха.

— Какой пиздец, и давно?

— Она мне всегда нравилась.

— И ты продолжал с нами тусить, работать на меня, и тебя это все не смущало, что ли?

— Она хорошая очень, — произносит Леха, — поэтому какая разница, на кого я работал и с кем тусил.

— Знаешь, я несколько раз замечал, как ты смотришь на нее, но не придавал этому значения. Я даже не думал, что ты…

Я достаю из кармана пачку сигарет и закуриваю последнюю, а после сминаю упаковку и бросаю ее в сторону открытого шкафа. Она перелетает через кровать и падает на пол.

— …что ты запал на нее. — Выдуваю дым себе на майку и моментально затягиваюсь снова. — Ты с ней спал?

— Нет, никогда. Она бы тебе не изменила.

— Откуда ты знаешь, ты предлагал ей, что ли?

— Она слишком хорошая, чтобы делать ­что-то плохое.

— Так ты ей предлагал или нет?

— Нет.

— А фотку ты на хуя сделал? Чтобы что? — Я вытягиваю левую ногу и смотрю на резиновый нос белых конверсов. — Чтобы разосрать нас и мы расстались?

— Угу…

— То есть ты настолько ее любишь, что старого друга готов так слить, да?

— Тебе всегда везло. — Леха чуть приподнимает голову, а потом снова кладет ее на руку и смотрит в потолок. — У тебя всегда было все самое лучшее.

— Бля, ну прости. Я виноват, что ли, в этом?

— Лучшие вещи, дом…

— Но в ­школе-то мы одной учились, — перебиваю я его, но Леха продолжает:

— Учеба в Штатах, квартира.

— Мы ее снимаем с Алисой, если ты забыл, — говорю я, а потом поправляю себя: — Снимали.

— Глянец этот твой примодненный…

— От него тоже уже ничего не осталось.

— Алиса…

— В общем, — я делаю еще одну затяжку и поворачиваюсь в его сторону — ты просто мне всегда завидовал, да?

— Тебе всегда везло.

— И поэтому ты решил сделать так, чтобы я попал в полный пиздец. Понятно…

— Только чтобы ты отстал от нее и прекратил мучать.

— Слушай, ну вот смотри, давай представим. Ты к хуям разрушил все наши отношения, а ­дальше-то что? Ты приедешь к ней и скажешь, что ты любил ее все это время? Что дальше, Лех?

— Ничего.

— Ну а ради чего тогда, блять, это все? Ты совсем дурак?

— Ради того, чтобы ты перестал ее обманывать.

— То есть ты в мораль решил поиграть, да? Лех, ты и мораль… Ты сам себя слышишь? Пиздец просто. — Я начинаю смеяться и давлюсь сигаретным дымом. — Блять, ну как такое вообще может быть? А про нас с Аней ты знал? Или впервые увидел на своей гребаной вечеринке?

— Я видел вас вместе до этого. И как она тебе писала, когда я был у тебя на работе…

— Где ты нас видел? Да хотя какая уже разница. Вообще плевать. Ты вынашивал это все. Вот ты тварь. — Я тушу сигарету о подошву кеда и кладу бычок рядом. — Знаешь, что самое глупое в этом всем? Что все бессмысленно! Все, блять, бессмысленно! Все, что ты сделал, бессмысленно!

— А ты сам сколько продолжал бы еще Алису обманывать?

— Да тебе вообще какая разница? Это тебя не касается.

— Вот поэтому ты и мразь.

— Я? Я-то да, самая большая. А ты у нас гребаное храброе сердце, валяющееся в этой, — смотрю по сторонам, — замызганной халупе. Слушай, а давай перевезешь ее к себе сюда, а?

— Пошел ты на хуй, Макс.

— А это вот что? — киваю в сторону шкафа с коробками. — Я такой один пакет видел, блять, у нас дома! Он откуда у нее?

— Она просила, — вздыхает Леха.

— То есть ты еще ее и подсаживал, да?

— Я никого не подсаживал, кретин.

— Ну ­пакет-то от тебя! Ч­то-то тут твои моральные качества бьются уже совсем о другие крайности. А если бы она передознулась?

— Заткись!

— Передознулась бы и сдохла!

— Заткнись! — кричит Леха и толкает меня ногой. — Заткнись! Заткнись! Не говори про нее!

— Знаешь, Лех, что самое грустное? Даже не то, что ты подгонял, — снова киваю в сторону шкафа, — хуй бы с этим. Грустно, что ­я-то тебя все время считал другом. И никогда бы тебя не подставил. А ты мне еще про мораль ­что-то решил рассказать, а сам на гребаной вечеринке продавал все это…

— Я ничего не продавал.

— Так ты сам рассказывал, что связался с ­какими-то плохими людьми, которые дали тебе денег на вечеринку и ты должен был…

— Да, связался. Да, дали. Но я ничего не продавал там.

— В смысле, это как?

— Вот это все, — Леха кивает в сторону открытого шкафа, — я оставил тут. Я против того, чтобы так работать.

— Ну и ну, — выдыхаю и запрокидываю голову, — вот это денек, блять. Ты че, просто так эту вечеринку провел?

— Выходит, да.

— А зачем?

— Это моя работа потому что — делать праздник.

— Лех, странный ты, конечно. Я уже окончательно запутался. Зачем все это было и что ­дальше-то?

— Дальше ничего не будет.

— Да так не бывает.

— У меня точно все…

Я наблюдаю, как окровавленный Леха смотрит в одну точку в потолке, и мне становится его жалко. Мысли о слитой им фотографии и свалившихся на меня проблемах уходят на задний план. Я вспоминаю, как мы учились в одном классе, и задумываюсь о том, что у него были поводы завидовать мне, но я никогда не придавал этому значения, да и просто не думал о том, что могу слишком сильно выделяться на его фоне. Еще вспоминаю, как он предлагал разобраться с обидчиками, которые избили меня на Поклонке и отобрали доску, и что все его предложения всегда были искренними, даже если за ними ничего не следовало. Я кладу руку на Лехину ногу, и мне становится грустно оттого, что я впервые в жизни ударил его. А еще я думаю о том, что стоит принять предложение отца, чтобы помочь другу.

— Слушай, — говорю я, — у меня правда есть ­сколько-то денег с собой. Плюс еще на картах есть. Давай я тебе отдам бабло и ты попробуешь закрыть все вопросы.

— Не надо, там не закрыть.

— Закрыть, Лех. Я через неделю выйду в банк работать. Сразу же провернем несколько ивентов, и всю маржу ты себе оставишь. Там будет гораздо больше, чем в журнале, поверь. Я тебе, если надо, еще и свою зарплату скину.

— Макс, не получится ничего. Те люди не ждут.

— Да перестань. Мы придумаем ­что-нибудь. Давай с ними встретимся. Помнишь, как ты хотел пойти и найти тех, кто у меня доску отнял?

— Но мы не пошли.

— А сейчас пойдем и обо всем договоримся, Лех, — трясу я его ногу. — Вставай давай.

— Макс…

— Ты встаешь?

— Макс!

— Все наладим. И будем дальше делать лучшие в этом городе вечеринки. Все снова закрутится. Давай-давай, поднимайся.

— Макс!

— Ну че ты ­заладил-то: Макс, Макс.

— Мы никуда не пойдем, слышишь?

— Ну давай я схожу, а ты здесь побудешь. Скажи, с кем ­встретиться-то надо. Я сейчас наберу этого, как его… Иванькова из «Золота». Он поможет, если что. У него же ритуальный бизнес, всех закопаем. Давай подниматься уже, Лех.

— Прекрати. Не надо ни с кем встречаться. Шоу закончилось.

— Брат, ты чего, шоу маст гоу он! Все наладим.

— Я это все заварил — я сам дальше. Прости, что тебя подставил.

— Лех, ну, хватит, пожалуйста. — По моим щекам катятся слезы, и я отворачиваюсь. — Вставай. Просто вставай.

— Нет, Макс. Дальше сам.

— Вот ты сука. — Я со всей силы бью кулаком о стену. — Ладно, хуй бы с этим снимком, но не нужно было никаких вечеринок делать. Без нее бы всем было хорошо. А ты, блять, решил всех удивить. Никого не надо удивлять больше. Все обожрались в этом городе давно уже. Они же все в мыльном пузыре существуют и не понимают, что вообще происходит в мире, или просто закрывают на все глаза. Зачем эти вечеринки…

— Чтобы не знать, что в мире творится.

— А теперь ты говоришь — дальше сам все. А ­мне-то с кем все дальше делать?

— Да нечего уже делать…

— Сука. — Я снова бью кулаком о стену и утыкаюсь головой в колени. — Блять. Как хочется снова стать маленьким, ты бы знал. Все проблемы, которые были тогда у нас, — это такая хуйня.

— Макс, уходи. И еще раз прости, что так все получилось.

— Да я прощаю, Лех. Не бери в голову. А ты прости меня, что я тебя ударил.

— Забей. Беги уже дальше.

— Ты завтра че?

— Я не знаю, брат.

— Наберешь?

— Угу.

— Честно?

— Угу.

— Лех?

— Что?

— Телефон только не отключай. Хорошо?