Объяснение в любви

ПРОПИЛЕИ-ВЪЕЗД

Самое время рассказать о моем дяде Щуко. Помню, как он был одержим идеей строительства Дворца Советов, который проектировал вместе с Иофаном и Гельфрейхом. В решении интерьера он, может быть, в чем-то предвосхитил конструктивный принцип Олимпийского комплекса, что на проспекте Мира в Москве. Во всяком случае, словно по мановению волшебной палочки из зала заседаний должны были убираться кресла и он мог превращаться в зал приемов, спортивный зал (бог знает во что еще — это уже зависело от устроителей). Предполагалось, что в зал будет нагнетаться аромат соснового леса или «яблоневый воздух», а то будет пахнуть ландышами. Заметьте, это в тридцатые годы! Проект остался неосуществленным. Когда уже был выкопан котлован, выяснилось, что плывуны будут постоянно размывать фундамент и у колосса не будет прочной опоры. (Теперь на этом месте бассейн «Москва».)

По проекту В. А. Щуко было построено новое здание Библиотеки СССР имени В. И. Ленина рядом с домом Пашковых, возведен Большой Каменный мост (при участии М. А. Минкуса). Он автор проекта памятника Ленину у Финляндского вокзала в Ленинграде. Жилые дома на Кронверкском проспекте в Ленинграде и Кировский проспект также связаны с его именем. Владимир Алексеевич отдал дань и конструктивизму — по его проекту построено здание драматического театра в Ростове-на-Дону.

Но главное, что создал в своей жизни, — это пропилеи-въезд в Смольный.

18 августа 1808 года воспитанницы Смольного праздновали новоселье в новом здании, построенном по проекту Джакомо Кваренги. Более века спустя были построены пропилеи — парадный въезд в Смольный. Щуко стремился органично ввести их в общий ансамбль — выразить в камне связь времен и вместе с тем музыку революции.

В предвоенные годы мы с мамой часто приходили к Смольному. В моем детском воображении возникали жанровые сценки из жизни благородных девиц, наверное, ничего общего не имевшие с их подлинным бытом. А Смольный, как штаб революции, все мы тогда представляли себе по фильмам «Октябрь» Эйзенштейна и «Ленин в Октябре» Ромма.

Я гордилась, что наш дядя Володя причастен к этому памятнику. Была готова рассказывать об этом прохожим, кричать на всю площадь.

Помню, как в первый блокадный июль я увидела Смольный. Он был замаскирован. Крыши раскрасили под кроны деревьев, сети с нашитыми зелеными аппликациями, наброшенные на стены, тоже изображали деревья, асфальт тонировали под зеленый газон, даже клумбы перекопали. В результате здание будто слилось с садом со стороны Невы и сквером со стороны площади в единый зеленый массив. Смольный нельзя было узнать. Мне стало страшно. По-моему, это было самое острое осознание того, что началась война, может быть, более острое, нежели первая бомбежка. Дяди Володи уже два года как не было в живых.

20 августа 1941 года в Смольном собрался партийный актив Ленинграда, а на следующий день из рук в руки переходила газета «Ленинградская правда»: «Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов!»

16 сентября мне довелось услышать выступление по Ленинградскому радио Дмитрия Шостаковича: «Час назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического произведения…» Впоследствии эти слова композитора неоднократно приводились в очерках, статьях, книгах, документальных фильмах. Многие видели ленинградскую кинохронику с рассказом Шостаковича о работе над Седьмой симфонией.

Кажется, мне нечего добавить к этому. И все-таки! Когда я слушаю Седьмую симфонию, то вспоминаю черную тарелку громкоговорителя, вырастающую в моем воображении до гигантских размеров, и словно чувствую магическую силу, которая тогда приковала меня к ней. Я не отрывала от нее глаз — вот сейчас я проникну туда, в радиостудию, где выступает композитор: «Если это сочинение мне удастся написать хорошо… то тогда его можно будет назвать Седьмой симфонией… Я сообщаю об этом для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас боевую вахту…»

Но вот я увидела сентябрьский камуфляж Смольного, раскрашенный охрой и багрянцем под цвета пришедшей осени, увидела и поняла, что это тоже проявление жизни города. Ни одна бомба не может упасть на то, за что беззаветно и героически сражаются люди. И не только ленинградцы. И не только в Ленинграде.

Наверное, я тогда иначе выражала свои мысли, но думала именно об этом.

За все девятьсот дней блокады ни одна бомба не попала в здание Смольного…

Продолжу рассказ о Владимире Алексеевиче Щуко. Дядя Володя сыграл, пожалуй, решающую роль в моей судьбе. Он первый поддержал меня в стремлении стать актрисой. Этот человек был кладезем идей, энергию излучал всем своим существом. Он был художником в опере «Борис Годунов» в Большом театре, причем сделал не только эскизы декораций, но и костюмов.

При всей своей одержимости Владимир Алексеевич был очень застенчивым человеком. Как-то, испытав чувство неловкости, что его узнали, он убежал из парикмахерской с небритой щекой. Он не разрешал вешать дома свои картины, хотя рисовал всегда и везде (даже все салфетки были разрисованы). Писал натюрморты, пейзажи, портреты. Помню портрет бабушки, он всегда перед моими глазами. В последние годы жизни моя мама была удивительно похожа на бабушку, запечатленную на этом портрете. Владимир Алексеевич словно нарисовал мою маму такой, какой она стала спустя полвека. Портрет этот не сохранился, но в глубинах моей памяти он «сфотографирован» навсегда.

Дядя был застенчив в быту, а вот в лицедействе раскован и неистощим на выдумку, на озорство. Как-то на ярмарке не то в Пскове, не то в Новгороде купил сотни две пирожков и продавал их на лотке с прибаутками, кому за грош, кому за пятак, а кому отдавал просто так. А какие спектакли устраивались на новогодней елке! Дядя был ее режиссером, художником, Дедом Морозом.

Однажды от свечей загорелась новогодняя елка. Помню, как смешно вскидывал дядя руки, повторяя растерянно: «Горим! Горим!» Если бы не находчивость мамы, сумевшей вытащить из-под дивана, двух кресел и столика ковер и накинуть его на елку, мы так бы и сгорели под причитания Владимира Алексеевича.

Он мог вдруг стащить скатерть с обеденного стола, задрапировать в нее свою жену и писать ее феей, вакханкой, Венерой… Елена Михайловна была моложе Владимира Алексеевича на двадцать семь лет. Для обоих это был второй брак. Их отношения для нас, детей, были окутаны романтической тайной. Мы знали, что у Владимира Алексеевича до тети Лели была жена Ольга Владимировна и со всей детской бескомпромиссностью относились к первой его семье как к воплощению зла. А между тем вот что сказала первая жена Щуко Елене Михайловне (пишу об этом со слов моей мамы): «У Володи начался ренессанс. И вы тому причиной. Он сейчас как никогда пребывает в творческом горении. Володя еще состоится как художник. Я не могу у него этого отнять, не имею права!»

И сама предложила развод.

До сих пор думаю, что такое бывает только в романах. По-моему, это подвиг чувства.

Дядя Володя скрывал от всех, что он очень болен, не обращался к врачам. Когда его не стало, резко изменился весь образ жизни квартиры на Арбате. И вот на четыре своих студенческих года я нашла приют в этом осиротевшем доме. Теперь здесь висели картины Щуко, акварели, рисунки углем. Жила я в гостиной, это была проходная комната. Диван стал моей крепостью — на нем я спала, репетировала, учила роли. В комнате стоял еще бронзовый светильник — фавн с лампой над головой. Это был мой враг, он никогда не спускал с меня глаз, в каком бы углу я ни находилась. Фавн гипнотизировал меня, и многие свои неудачи я относила на его счет. Но заикнуться, чтобы его вынесли, не могла, — он утвердился здесь при жизни Владимира Алексеевича.

Молодость часто бывает неблагодарной. Не миновала эта чаша и меня. Конечно, тетя Леля жила за Владимиром Алексеевичем как за каменной стеной. Она ничего не умела по хозяйству.

Ничего не изменилось здесь ни в военные годы, ни после войны. Вот мне и приходилось стирать по ночам, мыть полы, натирать паркет, и, часто плача, я думала, что живу в домработницах (да простит меня тетя Леля!). Сейчас я думаю: а как могло быть иначе? Кому было заниматься домом, как не мне, молодой и здоровой?..

Тетя Леля была человеком очень добрым, душевным, недаром ее так любила моя мама, любил весь наш курс. К ней перешло духовное наследство Владимира Алексеевича, это она задавала тон легкой, непринужденной, удивительно чистой атмосфере, которая складывалась в доме, где спорили об искусстве, читали стихи, мечтали о будущем.