Объяснение в любви

МАМА

Возраст уже такой, когда теряешь близких. Трудно писать. Я потеряла маму совсем недавно. Боль очень острая и очень сильная. Но это мой долг. Всю мою жизнь, с той минуты, как стала себя сознавать, мама была моей совестью.

Закрываю глаза и вижу себя маленькой. Вот рано утром просыпаюсь и сразу смотрю на стул рядом с моей кроваткой: на нем аккуратно развешен костюмчик — матроска, а под стулом новые туфельки. Поднимаю глаза и вижу маму, она вся светится: «С днем рождения, моя девочка!»

Каждый год, всю мою жизнь слова мамы озаряли этот мой день. И вот я впервые проведу его без нее, не услышу ее голоса, не почувствую той светящейся радости, которую несла она в себе.

Я прожила вместе с мамой почти всю жизнь, расставалась с ней ненадолго, пока училась в Москве и работала в Тамбове. А когда получила первую в своей жизни квартиру, мы опять съехались. В самые трудные мои минуты и в самые радостные она всегда была рядом. Даже когда мы жили врозь, мама была рядом. Все, что я получила в детстве, это и был фундамент того дома, который я начала строить, вступив в самостоятельную жизнь. Фундамент этот оказался прочным, потому что замешен был на самых чистых строительных материалах — доброте, истинной любви, огромном желании родителей передать детям тот нравственный потенциал, который они накопили. Я росла не одна. У меня есть сестра Люся. Жаль, что ей не удалось реализовать в жизни все то, чем ее щедро наделила природа и родители. Я считаю ее поистине талантливым человеком.

Удивительная доброта отца и трезвый разум мамы были для нас самым животворным витамином. С ним мы взрослели, начинали обретать самих себя. Как много было в нашем детстве праздников. Новогодние елки, карнавалы, ТЮЗ, выставки, Эрмитаж, Русский музей, филармония, кинематограф и, конечно, театры.

Чаще всего папа водил нас в Кировский театр, это была его вотчина. Никогда не забуду, с каким волнением смотрела я премьеру балета «Ромео и Джульетта» Прокофьева с молодыми Галиной Улановой и Константином Сергеевым. Этим счастьем, выпавшим на мою долю, я и теперь горжусь. Сейчас я понимаю, как ненавязчиво и с какой заинтересованностью приобщали нас родители к искусству.

Не знаю точно, когда кончилось наше бесконечное радостное детство. По-моему, это случилось как-то сразу, оно резко оборвалось. Мы с Люсей стали замечать, как много работают наши родители, как устают, как порой плохо себя чувствуют. Я никогда не видела маму больной в постели. Она ни разу не брала больничного листа и всегда при этом говорила: «Сейчас не могу! Потом, сейчас очень много работы». А «потом» так никогда и не наступало. И с температурой 39 ходила на работу. Уходила она в 8.00, возвращалась, когда мы уже спали.

Сколько у нее было энергии! Домашнее хозяйство она вела сама. В воскресные дни придумывала для нас игры, занималась с нами и всегда была в хорошем… Нет, не просто в хорошем, а в радостном настроении. Теперь я понимаю, она была одержимой. Одержимой во всем, чему посвятила свою жизнь. Сколько я помню, мама ни разу не опоздала на работу. Какой прекрасный пример преданности своему делу был у меня перед глазами и в детстве и в юности!

Мама мечтала стать врачом, очень любила медицину, читала специальную литературу, могла оказать первую медицинскую помощь. По отношению к больным у нее была удивительная интуиция, она безошибочно ставила диагноз, доктору оставалось только подтвердить его. Убеждена, мама была бы хорошим врачом. Но жизнь распорядилась иначе. Семья ее была большая, пятеро детей.

Отец матери, мой дед, работал один. Когда он заболел, мама в свои шестнадцать лет пошла на курсы экономистов и так и застряла среди цифр, арифмометров, платежных ведомостей, калькуляций, годовых отчетов. Но всю жизнь она продолжала лечить всех своих родственников. Когда кто-то из сестер заболевал или заболевали их дети, мужья, все равно кто, ее непременно вызывали. Маму так и нарекли — «Скорая помощь». Откликалась она с постоянной готовностью. Может быть, это была для нее некая компенсация за несбывшуюся мечту.

Копилось это, наверное, подсознательно, но вдруг мы с Люсей совершили в семье, можно сказать, переворот — научились готовить, стирать, стали сами покупать продукты. Теперь-то я понимаю — это мама с присущей ей деликатностью подвела нас к новому рубежу в нашей тогдашней жизни. А мы и не заметили, отнесли наше взросление только на свой собственный счет. Мама и папа виду не подавали, как внимательно следят за азами самостоятельности своих дочерей. Все шло вроде само собой, и нам были не в тягость заботы по дому, хозяйству. Без принуждения, добровольно помогали мы маме.

А потом не стало папы. Март — шестнадцатое, 1942 год… Люся отвезла его на саночках в Народный дом, где были вырыты траншеи. Сюда свозили со всей округи. Так делали все. Папа умер. Мы знали, что каждый день в каждой семье кто-то умирает, это не у нас одних, у всех! Массовые смерти становились нормой. Наверное, если бы мы эмоционально переживали все, что происходило в блокадные дни, то не выжили или сошли бы с ума.

Но природа и здесь правильно распорядилась, наградив нас заторможенностью. Только через год, весной 1943 года, наверное, впервые за долгие блокадные дни мы плакали — мама, Люся и я. Нам принесли посылку. Невероятно, в блокадном Ленинграде и вдруг продовольственная посылка! Открыли, а там печенье, вареные яйца, плитка шоколада и десять кусочков сахара. «Откуда это?» — спросила мама. «Ваш муж был донором, это его паек». Через год после смерти отца мы узнали, какую немыслимую жертву он принес во имя нашего спасения, давая нам возможность, приказывая выжить!

Вся ответственность за нас лежала отныне на маминых плечах. Вот тут и проявился ее характер, воля. Она была яростно непримирима к несправедливости, нечестности, обману, любому пусть мелкому, но подлому поступку. Самой ей было очень плохо, она еле ходила, опухла от голода, но ни на секунду не давала нам распускаться, заставляя нас все время что-то делать, давая все новые и новые поручения.

Каждое утро, а точнее, в три часа ночи я вставала в очередь за хлебом и приносила кусочек весом в 375 граммов на троих. Мама разрезала его на три равные вроде бы части, мы видели и понимали эту ее ежедневную хитрость — ее порция всегда была меньше наших. Но делала она это как-то незаметно и тактично, и мы принимали это как должное.

В маленькой комнатке, куда мы перебрались, стояла «буржуйка», она-то и была нашим спасением, давала нам ощущение жизни, тепла. В добрые, светлые довоенные годы мы часто всей семьей садились на диванные подушки у открытой голландской изразцовой печки и, глядя на тлеющие угли, пели… Так и у «буржуйки», вспоминая детство, открывали мы дверцу печурки, когда бесценное топливо — книги из папиной библиотеки — уже догорало, и тоже пели. Запевала всегда мама. Как чисто мы пели дуэт Лизы и Полины. Ее любимыми операми были «Пиковая дама» Чайковского и «Царская невеста» Римского-Корсакова. Она знала их наизусть. Слух у нее был прекрасный.

И улетали мы с песнями далеко, в забытую и уже неповторимую сказку нашего детства.

Мама строго следила за нами. Каждый раз посылала нас за водой. Так хотелось сидеть не шевелясь, просто застыть, а мама вручала нам два ведра и детскую оцинкованную ванночку. Это казалось просто жестокостью. Но на улице настроение наше менялось, даже как-то поднималось. Такие же подростки, как и мы, шли по Большому проспекту на Петроградской стороне к Неве. Она была совсем рядом, и как далеко она была.

У реки всегда стояла молчаливая очередь. Никто не спорил, никто никого не оскорблял, ни сплетен, ни пересудов, ни панических слухов, ни жалоб, ни слез. То ли это было молчание мужества, то ли люди уже не могли говорить и берегли свои последние силы, а скорее и то и другое вместе. Лишь детский смех изредка нарушал это тяжелое гнетущее молчание. Дети есть дети, и когда кто-то из ребят топил кружку или ведро в лунке (а ведь это была трагедия), они смеялись. Даже такой ценой возвращали себе право на смех.

Помню, как однажды, наполнив два ведра и ванночку, мы с Люсей поднялись уже на наш шестой этаж, и на предпоследней ступеньке кто-то из нас споткнулся, мы упали — сидим в луже, льется вода по ступенькам, льется красиво, шумно, как каскад водопада. Снова пошли на Неву и уже со всеми предосторожностями несли драгоценную воду домой.

Вечером ложились спать все втроем на одну кровать, засыпали трудно, долго, но каждый молчал, делая вид, что спит, оставаясь наедине со своими мыслями.

А потом были сны. Поутру мама просила нас рассказывать их. У Люси они были фантастические, она вообще была фантазеркой, а я сны придумывала, потому что каждую ночь видела один и тот же, он повторялся с удивительным постоянством, копии его были безукоризненно точны, никаких вариаций, никаких отступлений от оригинала. Снилось мне, будто я открываю огромный чемодан, а в нем буханки черного хлеба! Пропекшиеся! С зажаристой корочкой! В два ряда по пять буханок! Каждую ночь я видела десять буханок хлеба. Каждую ночь я чувствовала его запах. И во сне происхождение этого чуда было отнюдь не сказочное, а жизненное. Будто присылал хлеб нам дядя Витя, папин брат, находившийся в эвакуации в Рыбинске. Впрочем, в условиях блокадного города это тоже была бы сказка.

Когда чувствуешь запах хлеба, есть хочется еще больше. Вот поэтому я и рассказывала маме и Люсе придуманный, а не настоящий сон. А у мамы почему-то сны всегда были веселые. Наверное, умела сочинять, думаю, что она тоже видела хлеб во сне. А может быть, научилась не пускать хлеб в свои сны. Как только начинали мы с Люсей вспоминать довоенную еду и, перебивая друг друга, мечтать вслух: «Я бы сейчас съела…» — «А я бы…» — «Нет, лучше…» — «А помнишь..» — «Что ты, самое вкусное…» — мама как-то незаметно меняла тему разговора, стараясь переключить наше сознание с голода на жизнь, которая человека делает человеком. Мама умела бороться с голодом.

А как она старалась скрасить монотонные, нескончаемые блокадные дни! Устраивала вечера, мы приглашали своих друзей, тех, кто еще оставался в Ленинграде, и начинался пир. Прямо на «буржуйке» она готовила фирменное блюдо — пекла блины из дуранды или жмыха.

И мы выжили! Война раскидала нас в разные стороны. Но как только у меня появилась своя крыша над головой, я перевезла к себе маму. Мы жили в доме напротив студии на Шаболовке. У меня родился сын, декретный отпуск я не брала ни до, ни после его рождения. Жаль было бросить работу, и, если бы не мама, я вообще не стала бы диктором. Она освободила меня буквально от всех домашних забот.

Она смотрела все, что я делала на экране, тонко все принимала, была самым строгим судьей. «Ну как, мама?» И почти всегда: «Ничего!» Только она одна чувствовала, как я волнуюсь, а все говорили: «Какая вы спокойная».

Как бы поздно я ни возвращалась домой, окно моей квартиры всегда светилось. Ни разу она не легла спать, не дождавшись меня. Еще только услышав мои шаги на лестничной клетке, она уже открывала дверь, а в кухне уютно урчал чайник и грелись мои любимые макароны.

И всегда одна и та же просьба: «Ну, рассказывай, что было! Как прошло?» Я рассказываю, мама слушает, и обе мы счастливы.

Мама была для меня не просто мама, подарившая мне жизнь и воспитавшая меня, она была моей единомышленницей, моя самая большая и любимая подруга. Ей можно было поведать обо всем, зная наперед, что тебя поймут, поверят, помогут, а если надо, и простят. Как много сил я черпала у этой маленькой женщины, моей мамы! Как сурова и непримирима была она со мной, когда чувствовала, что я сдаюсь, не верю, не могу, боюсь. Как упорно заставляла снова и снова искать, пытаться, пробовать.

1972 год. Первая передача «От всей души». Мы обе сразу полюбили ее, нет, тогда еще не полюбили, а влюбились в нее. И уже вторую передачу — из Тимановки — я работала с мамой. Все 39 передач, которые я провела при ее жизни, — с мамой! Вы даже не можете себе представить, как она помогала мне. Каждый день, невзирая на мою занятость, усталость, плохое настроение или плохое самочувствие, она подходила ко мне и строго говорила: «Пойдем, надо работать!» Наверное, как и у каждой женщины, бывали у меня минуты, когда я даже думать ни о чем не могла. Плачущая, растерянная, измученная, я лежала, уткнувшись в мокрую от слез подушку, но мама знала какие-то колдовские слова и умела заставить меня собраться: «Ты не имеешь права подводить своих товарищей, которые так много сделали! А времени мало, пойми, надо!»

Как же мы с ней работали, спросите вы. Примерно за месяц до передачи я получала фамилии людей, будущих героев передачи, и небольшие комментарии к этому списку. Выучить фамилии, имена, отчества невозможно. Надо запомнить людей не по именам, а по их делам. Не имя запомнить, а человека. Запомнишь человека, значит, будет он с именем, отчеством и фамилией.

Я должна была всю информацию о героях будущей передачи осмыслить и эмоционально прочувствовать. Здесь даты, цифры, географические названия, фронты, проценты плана, фамилии и имена родственников, друзей, названия военных операций, строек, заводов, колхозов, тонны, литры, кубометры и, наконец, награды! Конечно, это не механическая память.

Уже на этом первом этапе подготовки передачи я стараюсь себе представить ее участников. Само название «От всей души» обещает искренность, доброжелательное отношение ко всем, с кем мы встречаемся на сцене, в зале, у телевизионных экранов. Искренность и доброжелательность… Не знаю, на скольких китах стоит наше телевидение, но эти два в их числе, и наша передача лишь подтверждает это.

Другое дело, что эмоциональное начало в ней более открытое, что ли. Но если я скажу, что на первой стадии заочного знакомства могу полюбить неизвестных мне пока людей, это будет неправдой и ханжеством. Такими словами, как «полюбить», не стоит бросаться. Однако та краткая и вместе с тем объемная и насыщенная информация о героях, которой снабжают меня журналисты, дает импульс, я постепенно прихожу в состояние готовности № 1. Это означает, что люди, поименованные в списке, становятся мне интересны, уже вызывают у меня удивление, и я искренне хочу их полюбить. А вот удастся ли? Это всегда тайна.

Несколько вечеров подряд я изучаю конструкцию передачи — люди и судьбы. Я не могу запомнить их приблизительно, ориентировочно, неточно, с допуском или зазором, не имею права вспоминать их на передаче, я должна их знать. «Почему вы не пользуетесь телесуфлером? — спросил меня однажды продюсер канадского телевидения. — Сколько бы энергии вы сэкономили!» — «Ну как же это может быть "От всей души" и с телесуфлером?!» Подсказка, равно как и малейшая неточность, противопоказаны нашей передаче — люди могут это воспринять как неуважение к себе. И вот почти 400 судеб из 39 передач изучала я при самой непосредственной помощи мамы.

— Как зовут ночного дежурного завода «Калибр?» — спрашивает меня мама.

Кто мечтает иметь в своей библиотеке прижизненное издание Салтыкова-Щедрина?

Как зовут отца Мирдзы Бирдзниекс? Какой урожай пшеницы в любаньском колхозе?

Какая профессия у Брониславы Яковлевны Алишоевой?

При каких обстоятельствах угнал фашистский танк Александр Протальонович Дудин?

Как фамилия парторга «Ростсельмаша»?

Какая тема диссертации Анатолия Смыка?

И так по нескольку часов в день.

Я знала, как устала мама, как плохо видела, а ведь, репетируя со мной, она напрягала зрение. А когда стала совсем плохо себя чувствовать и я, боясь ее беспокоить, говорила: «Сегодня работать не будем», она неизменно отвечала: «Нет, будем». Были случаи, когда мама, находясь в больнице, просила меня принести сценарий, и мы работали в палате.

На одной из встреч с телезрителями, говоря о технологии подготовки передачи «От всей души», я нашла такое сравнение: авторы сценария поднимают целину, сеют хлеб, следят за всходами, взвешивают зерно на ладонях, получают урожай; режиссер и операторы замешивают тесто, делают формы, а я ставлю их в печь (ставила вместе с мамой!) и пеку каравай, желательно, конечно, высокий и румяный. Это от всех нас зависит. Мама знала все передачи в подробностях, чувствовала все тонкости, нюансы. Недаром в молодежной редакции ее считали членом нашей творческой группы.

29 апреля 1982 года был для меня, наверное, самый трудный день в жизни. Он сумел объединить в себе события несовместимые, события-антиподы, огромную радость и огромную трагедию для меня. Утром я прочитала Указ о присвоении мне звания народной артистки СССР, а через три часа в тот же день умерла мама. Я потеряла самого близкого, самого дорогого человека.

Когда в Колонном зале Дома союзов праздновали пятидесятилетие советского телевидения, я не думала тогда, что так скоро потеряю маму, но, наверное, интуитивно поняла, что радости быть на этом празднике я не имею права ее лишить. Маму посадили в первый ряд (я была на сцене в президиуме). Никогда не забуду ее глаза в этот вечер — пытливые, они вдруг стали огромными, и светилась в них гордость за дочь, А я думала о том, что свои звания, награды, свою известность должна честно разделить с моей мамой — Екатериной Михайловной Леонтьевой.