Объяснение в любви

«МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ ВРЕМЕННО ПОРАБОТАТЬ ПОМОЩНИКОМ РЕЖИССЕРА»

1954 год… Случайно узнаю, что на телевидении объявлен конкурс на замещение вакансий дикторов. Отчего бы не попробовать? Не было ни сомнений, ни колебаний. Чем объяснялось такое бесстрашие — самонадеянностью или уверенностью в своих силах? Пожалуй, ни тем, ни другим. Скорее всего невежеством. Я не только не представляла, что это за профессия, но до того дня, как переступила порог Шаболовки, не видела ни одной телевизионной передачи.

Видеозаписи не было. По четвергам телевидение не работало, у эфира был выходной день. Пятидесятые годы можно было бы назвать детством телевидения. Я вспоминаю их без всякого снисхождения. Разве детство может вызывать такое чувство? Ведь это целый мир, в который не так-то легко проникнуть. Однако все же можно попытаться, если тобой не будет владеть чувство превосходства.

У каждого есть дорогие для него воспоминания детства — первой поездки с родителями в цирк или первой новогодней елки, а может быть, пирогов с румяной корочкой, которые пекла бабушка. Мне, например, из детства, не раннего, а скорее времени прощания с детством, запомнилось мое первое публичное выступление. Я стою на сцене ленинградского Дома кооперации на Каменноостровском проспекте. Последний тур городского смотра. На мне матроска, плиссированная юбка. Читаю Маяковского — отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».

Ощущение безудержной радости помню до сих пор. Меня слушали, я это поняла, потому что услышала тишину. Тишину не глухую, не мертвую, а живую. Ту, выше которой для тебя, стоящей на сцене, не может быть ничего. Не знаю, как я читала, ведь девочке вообще трудно читать Маяковского. Помню лишь, что я из своего ленинградского детства видела семнадцатый год. И сегодня мысленно благодарю тех зрителей за внимание, доброту, чуткость — за тишину! Через несколько дней я потеряла в трамвае именной позолоченный жетон, удостоверявший, что Валя Леонтьева получила первую премию на городском смотре художественной самодеятельности в 1935 году. Папа хотел получить дубликат, но из этого ничего не вышло.

Когда я пришла на конкурс дикторов телевидения, там работали всего двое: Ольга Чепурова и Нина Кондратова.

Конкурсантов было человек семьдесят, одни девушки. Настала моя очередь. Оператор Владимир Киракосов усадил меня и предупредил, что я должна смотреть в объектив телевизионной камеры. Меня попросили прочесть либретто «Лебединого озера». Балет я уже тогда любила, и невольно получилось так, что я скорее рассказала содержание, нежели прочла либретто. Вышло так, что я как бы общалась с теми, от кого теперь зависела моя судьба.

Общение! Альфа и омега дикторской профессии. Тогда я об этом и не подозревала. Но добрые внимательные глаза Володи Киракосова, стоявшего за камерой, располагали к простой, доверительной, неофициальной интонации. Сейчас студия, в которой я познакомилась с этим удивительным человеком, носит его имя.

После конкурса меня пригласили к директору.

— Вы прошли, — сказала мне Валентина Николаевна Шароева. — Но пока у нас нет штатных единиц. Могу предложить временно поработать помощником режиссера.

В те годы на телевидении был институт помощников режиссеров. Требования были очень высокие, работу их ценили. Зачисляли на должность помощника режиссера только людей с высшим образованием, преимущественно с актерским.

Художественным руководителем телевидения был в ту пору Сергей Петрович Алексеев, режиссер большой культуры и удивительного такта. Он умел увлечь работой над передачей всю бригаду, умел поднять престиж любой телевизионной профессии, пробудить в каждом чувство высочайшей ответственности за то, что он делает.

Моей задачей было отбирать материал для передач, договариваться с людьми. Во время передач я чувствовала себя полпредом телевидения в студии.

Режиссер, ассистент, звукорежиссер, а часто и редактор находились в аппаратной за пультом, операторы стояли за камерами, а помощник режиссера отвечал за готовность участников, за реквизит и изобразительный материал, за порядок и дисциплину в студии. В те времена эфир был «живой», предварительной записи не было, потому никто не имел права на ошибку.

Прошло три месяца, все забыли, что я жду заветную дикторскую единицу. Но я этим жила.

Однажды я готовила репетицию передачи о Левитане и Чайковском. Принесла в студию репродукции картин Левитана, наклеенные на паспарту, расставила их, как указано в сценарии, на пюпитры для показа двумя камерами. Техника была такова: пока камера показывает одну фотографию, на пюпитр, установленный перед другой камерой, помощник режиссера ставит другую. Звукорежиссер начал работу над музыкальным оформлением. Ждали актрису. (В те годы текст передачи в кадре и за кадром читали не дикторы, а актеры.) А пока отрепетировали с операторами и ассистентом режиссера показ репродукций — отъезд до общего плана, укрупнение, показ отдельных фрагментов картин. Актрисы все не было.

Тогда режиссер передачи Г. А. Холопова попросила меня прочесть текст передачи за кадром. Я надела наушники. Текст был хорошо мне знаком, поскольку по заданию режиссера я подбирала весь изобразительный материал. Может быть, от сознания, что это только репетиция, что, кроме режиссерской бригады и инженеров в аппаратной, меня никто не слышит, я была свободна и раскованна, очарованная левитановским пейзажем и музыкой Чайковского. Я понимала, что от моего внутреннего состояния зависит в определенной степени, как будет воспринята передача. Читаю и вдруг слышу в наушники: «Как читает!»

Вечером на передачу пришла актриса. Мне не понравилось, как она читала. Да мне и не могло понравиться. Ведь я была в плену собственного видения, в плену несостоявшегося его величества Случая. Мне казалось, что я и только я смогла проникнуться настроением левитановских просторов, чуть подернутых дымкой прозрачной грусти, и той музыки, которая выражала гармонию в природе и пробуждала в человеке «силы необъятные». После передачи шла домой как после прекрасного и, увы, несостоявшегося дебюта. Не знаю, в какой клубок переплелись во мне радость и огорчение. Наверное, огорчения было больше, но услышанная мною реплика «Как читает!» звучала колокольным звоном.

Много позже я поняла, что диктор должен оставаться диктором, а актер, читающий текст за кадром, находить совсем иные средства художественной выразительности, нежели те, к которым он привык в своей профессии. Читать за кадром, не украшая, не расцвечивая текст, не навязывая его, а донося основную мысль и нюансы, как бы давая возможность каждому зрителю в зависимости от его индивидуальности самому прочесть текст. Для такого чтения нужна школа. У меня ее не было.