Праздник последнего помола

После проводов

— Слышали, Прокоп Власович?

— Нет, не слышал.

Женщина, проходившая мимо, не стала всего объяснять, а так только сказала, намеком:

— Он с германской шахты пришел, слышали?

— Не слышал я, тетка.

— Ну так услышите.

Проводив первый обоз с переселенцами, Прокоп Лядовский возвращался вместе со мной в Мокловоды. Там его ждали хлопоты, связанные с переселением. Ехал в своей бригадирской пролетке, в которую запрягали вороного в отличной сбруе. Легко крутились колеса, лишь изредка, на выбоинах, словно всхлипывали втулки — задевали о свежесмазанные оси.

По обе стороны Глубокого тракта разбрелась скотина. Выпасы тут бедные, потому что земли либо песчаные, либо солонцеватые, постные, все не доходят руки, чтобы превратить их в луга, в культурные пастбища. «Весной надо этим заняться…» — подумал Прокоп: еще не свыкся с мыслью, что очень скоро, ближайшей осенью, все эти земли — и богатые и бедные — окажутся под водой, исчезнут навеки, так и не превратившись в луга.

Проводил лишь первый обоз переселенцев, а уж пол-села как не бывало, сходят на нет старинные Мокловоды, вот-вот пропадут. Одни уезжают туда, куда им предписывают переселенческие акты — в хорошо знакомую Таврию (туда, бывало, ходили на заработки), другие — старые да одинокие — перебираются неподалеку, немного выше впадины на Суле, в степные хуторки и села. Покупают хаты, мало-помалу привыкают к новым соседям. А третьи селятся вплотную к старенькому хуторку Паленовке, и возникает новое село. Уже нарезают на свободных землях участки, уже протаптываются новые тропинки, накатываются новые дороги. Застроили первую улицу новыми хатами — все как одна под шифером, отмерили поодаль гектар для кладбища (жить живи, но о смерти не забывай — добрее будешь). Отмерили поодаль гектар… И обживаются. Там, где раньше стояли хутора, пашут тракторы. Рабочие тянут столбы — загорится электричество. Значит, жизнь станет светлее.

Прокоп не спеша проехал мимо Калинового кладбища, пересек дорогу, протоптанную скотиной, миновал Василов брод и с разгона въехал на крутую из-за половодья гать. Деревья вырубили, видно было все как на ладони. Днепр чуть мерещился вдали. Тут он был шириной метров в четыреста. («Семьсот речек и четыре, и все в Днепр впадают…»)

Прокоп свернул на Паленовку, старый хуторок: хотел поглядеть, как там да что. Он любил заходить в хаты. Это хорошо, если бригадир интересуется, как живут люди, о чем толкуют. Ехал он по-всякому: где шагом, где рысью, а где вскачь. Торопился: его ждали и в Мокловодах, и в Журавлинцах, куда прибыли новоселы, — это почти рядышком, на новине новую жизнь начинают, а кое-кто строится около какого-нибудь старого хуторка, что с казацких времен стоит…

Я послушался Прокопова совета не уезжать из Мокловодов, после того как увижусь с Оленой. Не уезжать до самого затопления. И не пожалел, что послушался: за короткое время узнал о десятках человеческих судеб, это разбередило мне душу, обострило чувства. Мои чувства теперь не мирились с каким бы то ни было насилием, подчинялись только велению совести. А совесть велит рассказывать людям о них же самих правдиво и искренне.