Праздник последнего помола

Нимальс-Нименко

У Нимальсов (мокловодовцы звали их Нименками) была в Мокловодах особая репутация. Вышло так, что отец Лаврина Якоб (по-мокловодовски Яков) появился на свет от пленного немца Франца Нимальса. Рассказывают, будто Франца выписал еще в 1915 году крупный землевладелец Шульц: решил заложить дендрарий в одном из степных сел. Так это было или, может, не совсем так, во всяком случае, сын того немца, Якоб, женился на дородной мокловодовской Оришке, дочери рыбака Самойла. А поженившись, Якоб и Оришка с помощью соседей построили из кирпича и самана отличную усадьбу — на высоком берегу Сулы, где издавна стояли водяные мельницы и крупорушки. К мрачному, как монастырь, дому с крутой железной крышей почти прижимались с боков два амбара, а перед ним был скотный двор, выдвинувшийся довольно далеко на колхозный луг (на хуторе тогда нередко держали по пять голов скота, а уж три-то было у каждого хозяина). В Мокловодах в те годы огораживали дворы камышовыми изгородями или плетнями, которые плели из белой и красной лозы — чего-чего, а этого добра на Суле хватало всем. Поэтому хуторяне очень удивились, когда Якоб обнес свое подворье дубовым частоколом — правда, невысоким. Это было похоже на вызов. А к окнам в доме, узким, низким, скорее напоминавшим ниши или бойницы в замковой стене, Якоб приделал засовы с железными болтами. И однажды ночью самовольно перенес свой частокол еще дальше на колхозный луг, что не осталось не замеченным соседями.

За недолгие годы совместной жизни молодые Нимальсы, по прозванию Нименки, расплодились, их стало семеро. Детей было пятеро, но среди них лишь один мальчик, продолжатель рода — Карл. Имя это хуторянам сразу не понравилось, и они тут же его переиначили: прибавили в конце букву «о», чтобы получился благозвучный Карло. Оришка вообще не хотела нарекать единственного сына этим чужим именем и называла его Лаврушей, Лаврином: так звали ее рано умершего старшего брата. Мальчик не возражал, не спорил — охотно откликался и на Лаврина и на Карла.

А тем временем Яков и Оришка работали день и ночь — вертелись как белки в колесе. Яков, по слухам, купил себе должность лесника на нескольких днепровских островах; кроме того, он славился как хороший бондарь. Оришка, выносливая, точно рабочая лошадь, выполняла всю работу по дому и по двору: пекла хлеб, стирала, шила, ткала, мазала хату, а едва сгущались сумерки, отправлялась с Махтеем по прозвищу Пукатый рыбачить — в Мокловодах недавно организовали рыбартель — и рыбачила до рассвета.

Бондарил Яков по ночам, не зная ни сна ни отдыха. Заклепки из дуба или из вербы заготавливал сам. Узаконенным порядком, хоть и не всегда законно. Торговал хитро, с расчетом. Сначала разнюхивал, где и когда можно выгодно продать бочки: в Чигирине или в Жовнине, в Шабельниках или в Городище. Летом и весной лукавил, припрятывал свои изделия: дожидался ранней осени, когда появлялся спрос. Большие высокие бочки с толстой затычкой сбоку использовались для хранения зерна. Главным образом, ржи — она хорошо родилась на мокловодовской супеси. Скоро Оришка научилась вкусно засаливать в бочках чехонь, леща, сома, красноперку, и Яков начал торговать рыбой. Приезжали степовики, у которых земли побогаче, покупали оптом, без мороки, накинув трояк на соль и разные снадобья.

Прошло еще немного времени, и Яков устроил у себя в чулане коптильню. Килограмм копченого леща равнялся по цене пуду хлеба, а килограмм копченых молодых сомят, бывало, и за полтора пуда не возьмешь. В Мокловодах каждое лето отдыхали шахтеры, сталевары — народ все денежный, щедрый. Иной раз даже сдачу не брали. А ежели кто из хуторян либо «курортников» говорил старому Нимальсу за какую-нибудь услугу, мелкое одолжение «спасибо», он вполне серьезно отвечал: «У нас такие деньги не ходят».

Скоро бережливых Нименков одолела скупость. Случалось, даже в светлое воскресенье обходились ржаной пасхой, только и знали копить деньги. И не затем, чтобы в тайне от людей любоваться ими. Не отказывались давать в долг, если кто просил. Но не просто так — дескать, отдам, как только разживусь, — давали под расписку, с процентами. Оришка, правда, считала, что нет ничего приятнее, чем любоваться большой кучей денег, это, мол, тоже проценты, да еще какие, побольше, чем прибыль от сознательного или невольного ростовщичества.

Мало-помалу Яков и Оришка так разбогатели, что завели в хате водяное отопление, — до войны об этаком диве на хуторе, признаться, не все слышали, не то что видели…

Как говорится, деньги к деньгам — так было и у Нименков… Перед самой войной Яков одно за другим получил два наследства. Велики ли они были — о том никто и понятия не имел, знали только, что одно досталось ему после умершего отца, другое — от кого-то из-за границы. Ходили слухи, вероятно пущенные самими Нименками, будто они выиграли немалую сумму денег, вот с тех пор и зажирели. Стали сторониться людей, если с кем и водились, то лишь с теми, с кем было выгодно.

Не каждого это задевало за душу, но, конечно, каждому бросалось в глаза — иначе-то и не бывает. Одним делалось завидно, другим — обидно за свою неспособность или неумение жить, а третьи чуяли в этом что-то не то, не такое, к чему привыкли на своем хуторе. В конце концов Мокловоды рассудили, что пришла пора дать почувствовать это Нименкам. Потому что, говорили дальновидные старики, все это никуда не годится.

С седой старины повелось: если ты живешь в Мокловодах, и думать не смей от людей таиться. Преступивший этот неписаный закон вызывал к себе презрение. Ведь в Мокловодах все — либо сваты, либо кумовья, либо родственники. Да и не только в этом дело: просто здесь никто не скрывал своих намерений, все равно — добрых или дурных, так тут было заведено испокон веку, так завещали деды и прадеды, родители и древние поречные жители. У всех было свое занятие, всяк жил трудом и добродушно следил за соседом, чтобы тот невзначай как-нибудь не перехитрил его, в чем-нибудь не превзошел: огораживая свое подворье, не поставил плетень выше, чем принято в Мокловодах, не получил на трудодни больше, чем положено, — работали-то, мол, рядышком на махорке или скотину одинаково обихаживали. И коли ты больше получил — значит, у тебя в конторе рука. Либо ты поставил магарыч кладовщику. Ни одна покража тут не прощалась: чужого не тронь. И пальцем не касайся: да отсохнут у того руки, кто причинил вред другому. Так приучали и детей и внуков. Совесть каждого — как на ладони, совесть — вот золото, ей поклоняйся, а не богатству.

Бывало, в конце воскресного или праздничного дня (отдыхали все вместе, стар и млад, подле магазина в леваде), когда затихала музыка, прекращались танцы и пение, завязывался разговор о сыновьях и дочерях, о делах на хуторе.

— Твоя Галька? Твоя Галька, Горпина, вот не грех побожиться, сама к моему набивается.

— Вы куда как проворнее, кума. А мне и невдомек. Ужо я ей, чертовке!..

— Вчера куры в Жовнине были нипочем. Отдала петуха, чтобы только назад не нести.

— А бабка Векла по сю пору жива — сто первый годок.

— Пусть живет, она в твою яму не ляжет.

— А твой, Мотря, так же ловко покос кладет, ей-ей, так же ловко, как в молодости… Любо-дорого глядеть.

— Балуй, балуй своего красавца… Выше головы не прыгнет, а испортишь, как пить дать — испортишь.

Расходятся женщины по домам, и все уж знают, кто да что успел соткать, какая девушка скоро выйдет замуж и много ли она навышивала. Знали все до капельки, даже у кого сколько цыплят высидела наседка. Мужчины же меряли жизнь по иной шкале: когда после инея ждать дождя — во как нужен, просто позарез. А случается, молят, чтобы перестал, — гниет картошка, стекает хлеб в колосках. Беспрерывный диалог между небом и землей… Мокловодовские мужчины ценили умение ухаживать за скотиной, налаживать плуг, очень одобряли, если кто обладал талантом сделать легкую и устойчивую лодку, объездить горячего коня или ровно, как по линеечке, выкосить луг. И страх как не терпели материальное или финансовое неравенство: деньги — испокон веку язва крестьянского быта. Они всегда нужны, их всегда не хватает.

А еще гордились мокловодовцы тем, что почти вся их жизнь проходит на чистом воздухе, на вольном просторе, на лоне щедрой природы. Оттого и люди на хуторе все как на подбор — красивые да здоровые. Об одном пусть у тебя голова болит — о работе. Бояться ее нечего — лишь бы жив был да не голоден.

Заметив и раз, и второй, и пятый, что Нименки слишком тщеславятся своим не таким уж и большим и, главное, не очень-то честно нажитым богатством, да еще выказывают пренебрежение к тому, кто беднее их, считая такого человека не то нищим, не то лодырем, мокловодовцы в конце концов перестали смотреть на их поведение сквозь пальцы — так здоровый человек не может мириться с внезапно выскочившим на теле чирьем; они начали бойкотировать и Якова и Оришку, обзывая их за глаза ненасытными обжорами. И взрослые и дети откровенно избегали встреч с ними: лишь бы не поздороваться, не поклониться уважительно, как сыздавна ведется между добрыми односельчанами. Перестали занимать у них деньги, ни ее, ни его не звали в кумовья, не приглашали на свадьбу или какое-нибудь другое торжество.

— Овощи в этом году не уродятся: Яков, только лето началось, продает бочки…

— Рыба нынче ловиться не будет: Оришка рыбалку забросила, — с усмешкой говорили мокловодовцы.

Началась война. Великая беда свалилась на людей. События теснили одно другое, сменялись так быстро, что их едва успевали осмыслить. Не до Нименков стало Мокловодам — наседал проклятый враг. Почти все мужчины, способные держать в руках оружие, ушли защищать свой дом, свою родную власть. Исчез с хутора и Яков.

— Нименков мы знаем… — многозначительно произнес Гордей, услышав, что в Мокловоды приехал Лаврин, сын Якова и Оришки.