Роман… С Ольгой

Глава 12

То же время

Ольга курит, а я молчу, лишь искоса поглядывая на неё. В машине тесно, а в мозгах аврал — не протолкнуться от возможных вариантов. Жена сидит всегда на заднем, упираясь в подлокотник на двери. Она не любит находиться рядом с тем, кто способен на небольшую неадекватность по отношению к несговорчивому пассажиру, неосторожно оказавшемуся справа от него внутри.

Лёля однозначно — без сомнений! — помнит, как я, не прикасаясь к ней, искусно выбил вставленную в накрашенные губы тоненькую сигарету, а затем, проявив жестокость и охренительную силу, натянул соседский ремень безопасности, как лошадиную узду, чтобы подтащить её, испуганную и обескураженную, к себе. Всё точно, в крохотных деталях, на моей подкорке отложилось: раздвинув с рыком ноги, я силой усадил жену к себе на бёдра, вслепую расстегнув ширинку, без долбаных, совсем ненужных нам прелюдий и душещипательных бесед о красоте, любви и мире, направил член и протолкнулся в гармошкой сложенную дырку, которую затем таранил долгих пять минут без остановки, выслушивая грубый мат и получая по щекам от той, что плевать на всё хотела, тем более на глупое предупреждение о запрете курения в наглухо закрытом помещении. Я сексом наказал жену, но счастья не добился.

Это был наш первый и последний раз «в машине». После того, как я закончил и попросил, как жалкий лох, прощения, жена спокойно вышла из салона, поправила задравшуюся почти до пояса светленькую юбку, с остервенением схватила сумку и, демонически хихикая, пошла по проезжей части — где можно было, то по тротуару, — скорректировав в своих мозгах маршрут для возвращения. Лёлик злобно ухмылялась и подмигивала мне, следующему в опасной близости и с черепашьей скоростью в обезображенной насилием машине по левую руку от неё…

— Какого хрена, Юрьев? — с причмокиванием глубоко затягивается. — Отсиживаемся, потому что собираемся с силами, возбуждаем дух и пялим всю систему? Это у нас теперь обязательная медитация? Такая себе кустарная установка на финансовое благополучие?

— Я сказал Косте, что ты согласна на неполный день в офисе, а вторая часть, скажем, после обеда, — дистанционная или удалённая форма. Он был не очень рад, если честно.

— Не соврал. Спасибо, — почти загробный голос раздается за моей спиной. — Поздно отворачивать. Красов сам виноват. Настоял? Теперь вот получите, черти. Распишитесь.

— Я напомнил про старый кабинет и сообщил, что мы разводимся.

— Молодец! — я слышу, как с тонким писком и жалобным нытьём ползет стекло двери, усиленно растягивая щель подъёмника.

— Что ты делаешь? — вполоборота задаю вопрос.

— Свежего воздуха не хватает. Очень душно. Чувствую, что лёгкие сейчас взорвутся. Юрьев, смени одеколон, если это тебя не затруднит, конечно. Здесь, как в борделе — жарко и вонюче, а твои паршивые ритуалы заколебали. Хуже смерти надоели, — ребром ладони чиркает по горлу, показывая конкретное местонахождение своего неблагополучия.

— Не кури, — приставив кулак ко рту, спокойно предлагаю выход из сложившегося положения, — пожалуйста.

— Сколько нам осталось?

— До чего?

— До окончательной свободы. Развод — быстрое и качественное предприятие. Это третий или пятый?

Ошиблась. Всего лишь наш четвёртый раз!

— Ты серьёзно? — перегнувшись через кресло, всей верхней половиной тела обращаюсь к ней. — Оль, над нами там уже смеются. Мы подаём заявления с обоюдной просьбой о расставании, словно постоянно смещающееся начало ПМС в твоём календаре фломастером отмечаем.

— Юрьев, ты знаешь, что такое ПМС? — прыскает и давится слюной. — Только бы не намочить трусишки.

— Я женат, — чрезвычайно недовольно хмыкаю.

— О! Это многое объясняет. Когда вступают в брак, сразу оговаривают, кто и каким образом будет отслеживать цикличность ежемесячного кровотечения. Ещё бы! Вот так не углядишь разок и залетишь навечно, получив пожизненный, без апелляций, срок.

— Проехали! — отворачиваюсь от неё.

— Как скажешь! А вообще, предлагаю зарабатывать на этом, как современные блогеры. Некоторые же публикуют свои гениальные истории о том, как кое-кто из них с утра посрал, в обед пожрал, а после, скорее всего, за ужином авторитетно выдал рекомендацию не покупать новомодную фигню за бешеную сумму. Чем, спрашивается, Ольга с Ромкой хуже? Думаю, что наш тандем окупится быстрее и получим мы гораздо больше, даже без рекламы и слезливых просьб о мрачных лайках и подписках. По крайней мере, Юрьев, если запечатлеть твои модельные проходы по коридору или комнатам с банным полотенцем на бёдрах или физические упражнения на турнике, когда ты дышишь, словно кончить хочешь, но, увы, никак сие не удается, можно хорошо обогатиться. Решено! — засунув сигарету в зубы, Оля громко хлопает в ладоши.

— Что именно? — смотрю в своё окно, стараясь не сбивать дыхание.

— Я предложу тебя всегда благожелательно настроенной Вселенной. Заведём страничку в соцсетях, оформим согласно правилам, подпишем на контент всех друзей и попросим привести ещё по парочке гостей, а потом начнём рубить капусту. Паштет, конечно же, подключится. Пусть отрабатывает то, что ест. Итак, под странным ником «Слащавый член и шерстяной кабздец» скрываются начбез солидной фирмы и кот, с которым он живёт, пока жена башкой страдает или дурью мается! А вместе — идеально продаваемая пара. М? Смешно? А главное, кон-цеп-ту-аль-но!

Я бы посмеялся, да только что-то не идёт.

— А если серьёзно, то так будет однозначно лучше. Довольно измывательств, Юрьев. Страдают люди.

— Ты бредишь?

— Марго пошла на ухищрения. Неужели ты этого не понимаешь? Подкинула тебе идею, за которую ты схватился, как за единственное, способное всё воскресить, спасение.

— Я думал, что мы забыли и замяли то, что было? — через зеркало поглядываю на её лицо.

— Безусловно. И наигрались, и договорились, и начали, и попробовали, и жёстко пое. ались — куда без этого, и даже на двойное свидание сходили. Что ещё? Блин! А может мы больны на голову? Что, кстати, в современном мире тоже стильно. Ты посмотри, куда всё катится.

— Куда?

— В пиз. у, — злобно ухмыляется. — Каково, а?

— Оль! — насупившись, хриплю.

— Да ладно тебе, Юрьев. Нормальность в этом мире больше не в чести, а наши метания между «убить» или «воскресить» считаются добровольным крововыпусканием. Даже твоя мать, женщина высоких моральных принципов, считает, что тебе лучше уйти от меня, потому как я на тебя дурно влияю, да и вдобавок не рожу ребёнка, о котором вся семья мечтает. Не рожу, Рома. Здесь не в желании дело, а в моих физических возможностях. Мы трахаемся, не вспоминая о защите, я громко булькаю, когда выталкиваю твою сперму. Там всё в тебе. У меня нет смазки, но только мужская семенная жидкость. А результат? «Внутри определенно всё стерильно». Проще развестись, уйти, бросить, изменить, чем оставаться верным. Ты знаешь…

— Побудем влюблённой парой без обязательств, — зачем-то предлагаю. — Тебе важно, что о нас говорят? В это не поверю. Ты всегда чихала на мнение толпы, даже десять лет назад ты говорила им в глаза, что «так сама хотела», а после голосила на моём плече и…

— Спасибо, что напомнил.

— Извини.

— Два дня продержались, — тяжело вздыхает. — Пара так себе, надо сказать. Зато кота повеселили, пока толкались задницами возле ванной комнаты, вытягивая короткую спичку лишь для того, чтобы прорваться, вылезти вперёд и забраться первым в узкую кабинку.

— Ты предложила! — я нагло напираю на неё. — Ты сказала, что готова забыть и прекратить агонию. А теперь…

Жутко неудобная машина. Хотя, возможно, мой рост не согласуется с автомобильной высотой, а комфортабельность, удобства и внутренняя отделка не приспособлены для того, что вытворяет рослый хрен, пока с компактного водительского кресла перебирается на заднее сидение.

— Сядь! — рукой с зажатой между пальцами сигаретой пытается остановить меня. — Назад, кому сказала. Юрьев!

Уверен, что чересчур раскачиваю машину, разгоняю крупный корпус, пока прикладываюсь головой о крышу, а локтями по дверям стучу.

— У тебя семь пятниц на неделе? — наконец-то плюхаюсь к ней на заднее, бедром стукаюсь о женскую коленку, обтянутую вареным джинсовым холстом, цепляюсь за сетку, наброшенную на обыкновенную трикотажную майку, под которой я, как ни прищуриваюсь, вообще не наблюдаю верхней половины нижнего белья. — Бюстгальтер, видимо, не для тебя?

— Оценил? — Оля грозно шикает. — Отвали!

Её стоящие мелкие соски? Всегда великолепны! А шары? Бывают больше, но к этому размеру я уже привык. У меня давным-давно запястья — крупные фаланги, все сочленения, песком забитые хрящи — под эти сисечки раздвинулись.

— Решила зайти с козырей?

— Это для Фролова, Юрьев. У Красова свои имеются. К тому же я не намерена гадить молоденькой девчонке, у которой в глазах стоят печаль и безответная любовь к неблагодарному по всем фронтам, упоротому, слегка пришибленному мужу.

— Надеюсь, бюстик всё-таки с тобой? — сощурившись, хихикаю.

— Бюстик? — ехидно кривит губы, пока ртом и носом выдыхает никотин, немного отворачиваясь.

— Лифон! — я, видимо, в ударе.

Пусть будет! Пусть где-то что-то будет, хоть и пока отсутствует.

— Обижаешь, — теперь вращая сигаретой у меня под носом, одной рукой копается в здоровой дамской сумке. — М? — указывает взглядом, побуждая внутрь заглянуть. — Элегантный нюдовый пуш-ап на мягких косточках. Хочешь потрогать или переодеть меня, встает в штанах желание?

— Лёль, — внимательно смотрю в её прекрасное лицо, — я не хочу разводиться. Я старомоден, потому что понимаю, как это всё неправильно. Можно? — протягиваю руку, чтобы обхватить или просто взять её за шею. — Я хочу поцеловать. Ты…

— У тебя сила, Юрьев. Даже если я скажу, что не хочу, разве это остановит?

— Остановит, — еложу большим пальцем по её щеке, а лбом притрагиваюсь к месту над женской переносицей. — Я не насильник. Я…

— Ты палач, Юрьев. Ты жестокий убийца. Пытался восстановить справедливость, а получил искривление в мозгах и общественное осуждение.

— Нет, — чуть слышно в женский нос произношу, прихватывая прохладный кончик. — Тёплая, родная. Я верю в справедливость, солнышко.

— Справедливость? — Ольга грубо хмыкает. — Ты из-за неё чуть по этапу не пошёл. Видимо, ничему из того, что сделал, так и не научился.

— Я научился любить тебя, ценить каждое мгновение, когда мы рядом, уважать тебя, прислушиваться, выполнять желания. Я…

— Господи, Юрьев, не порть момент. Разведёмся после очередной годовщины этой фирмы, — пытается свинтить и выкрутиться. — Не надо.

— Оль, давай обратимся к…

— Не помогает.

— Раньше помогало, — по-детски жалобно тяну.

— Казалось, Юрьев. Люди с высоким уровнем интеллекта способны обмануть систему. Я её обманывала.

— То есть? — хочу открыть глаза и не могу. Не получается.

— Ради тебя старалась.

— Что?

— Ты хотел получить старую жену, — я чувствую её прикосновения на свой скуле, затем по краю челюсти. Жена скребет ногтями кожу, специально задевая мочку, а также место между шеей и нижним краем уха. — Ром, возврата к прошлому не будет. Никакой психолог, психотерапевт или даже психиатр не сможет перезагрузить мои мозги. Понимаешь?

— Не надо перезагружать, — притрагиваюсь языком к женской щёчке. — Мне это и не нужно. Не отталкивай и будь…

— Мягче?

— Лёль… — просовываю руку, чтобы обнять её за талию. — Иди ко мне.

— Добрее? Покладистее? Безотказнее? Для всех удобнее? — выкручивается, упираясь кулачком в плечо.

— Я не это имел в виду, — как изголодавшаяся за пропитанием пиявка, присасываюсь к нежной коже. — Тише-тише.

— Мать хочет, чтобы ты попробовал с другой.

— Ты издеваешься? — впиваюсь пальцами ей в бок и прижимаюсь.

— Она права, Юрьев. Ты единственный сын. Ты охренительный мужчина, лучший, сильный, перспективный…

— А поласковее комплимента нет? — еложу носом натянувшуюся на шее кожу.

— Я не шутила, когда дала добро на эту девку.

— Что? — замираю возле выпирающей ключицы.

— Василиса — идеальная партия для Романа Юрьева. Молоденькая девушка, более того с высшим образованием. Она одобрена Марго. Я заметила на высоком лбу, высеченном из мрамора, жирную отметку «Породистая киса».

— Торгуешь мужем? — с неохотой отступаю.

— Понимай, как знаешь…

Жену не любят. Скорее, Лёлика весьма боятся или попросту не понимают. Здесь всем известно, что у Ольги Юрьевой довольно-таки специфическое чувство юмора и загадочный характер. О таком, если не ошибаюсь, говорят, в крови бурлит «сарказм на пятьдесят процентов», на ту же часть визжит «цинизм», а на довесок… Верховодит сучье бешенство!

Однако есть один товарищ, который от такого поведения ссытся кипятком, при этом подгибает укороченные лапки и лихо пляшет джигу. Вот так желает прикоснуться к той, о которой в народе говорят «неприкасаемая». Это наш умный, скорее, изворотливый, Сашенька Фролов, с которым моя Оля пятнадцать лет назад по долбаной случайности в старом офисе единолично познакомилась. Помню, как жена причитала, что дескать к ним завернул в обеденный перерыв жуткий хам, невоспитанное чмо, ещё мурло и прощелыга. Я прощёлкал эпизод эпичной встречи, но развитие их странных отношений полностью разворачивалось на моих глазах — тут без жутких тайн, каких-либо сокрытий или приключений.

— Лялечка, ты ли это? — с распахнутыми руками, повиливая бёдрами, чуть-чуть присев и сильно выгнув ноги колесом, к нам подбирается Фролов. — Страшна, как угнетенная утопией страна. Макияжа нет, одежда, как из подворотни, украшения полностью отсутствуют — здесь Юрьев виноват, знаю, что Ромыч ни хрена не покупает. Зато всегда с тобою голова, моя фемина.

— Смотри сюда, — жена специально выставляет грудь, а Фрол, икнув, закашливается.

— Ослепила! — ладонью прикрывает глаза и лоб, специально раздвигая пальцы. — Ляль, ты опасная женщина, — выкатывает шёпотом признание. — Можно? — с опаской или с просьбой о разрешении смотрит на меня, а к Олиной щеке вытягивает уткой сложенные губы. — Юрьев, я хочу её поцеловать.

— Не затрудняйся, Саша, — быстро отклоняется и опускает голову, затем краснеет и быстро хлопает длинными бесцветными ресницами, словно морок отгоняет.

— Что с тобой? — подхватываю женский локоть и прислоняю Лёлика к себе. — Фрол, отвали, — рычу на друга, у которого на лице сейчас сквозит недоумение.

— Я…

— Не время, — через зубы говорю и развернув лицом к своей груди жену, обхватываю подрагивающий перед моим лицом затылок. — В кабинет?

— Да, пожалуйста, — бормочет, проникая под рубашку тёплым, немного влажным воздухом.

— Встретимся на курилке? — Саша хлопает мое плечо, а потом внезапно гладит Олю. — Я ждал тебя, Лялька. Слышишь? В этом жутком месте не с кем даже похихикать, а не то, что обсудить рабочие моменты. Красов в печени застрял с жутко прозаичными пятничными посиделками за сраным «Эрудитом», а твой, естественно, спешит домой, а если тут сидит, то из кабинета ни ногой. Ляль…

— Я тоже за тобой соскучилась, писюша.

— Писю-ю-ю-ша? — Сашок почти визжит, а Лёлик мило хрюкает. — Ты ей сказал? — бодается, небритым подбородком взбрыкивая.

— А не надо было?

— Ты вышла замуж за болтливого козла, Ляля Юрьева. Я буду рад, когда ты наконец-то освободишь свой безымянный палец и расправишь крылья. Блядь! Здесь стало душно и невыносимо…

Фролов не очень в курсе… Он не знает, что произошло тогда. А «тогда» так надо было!

Моя жена подверглась нападению скотов и пережила чрезвычайно грубое насилие, когда в один ужасный день договорилась после работы встретиться с подругой по строительному институту. В тот чёртов вечер Оленька была одна, точнее, без мужского сопровождения, потому что я на сучьей службе задержался. На службе, от которой в то время уже до чёртиков устал и втихаря мечтал избавиться. Романтика, а также почёт и уважение, которые нам обещали преподаватели специализированного высшего учебного заведения, внезапно утратили привлекательность — только бы не соврать — на пятом году моей великой, но точно никому не нужной, службы. Кроме, «сраный мусор», «продажная шкура», «жалкий мент», «оборотень в погонах», «кровопийца в форме» и «государственный нахлебник», я не получил ни одного внеочередного специального звания, впрочем, не удосужился и простого уважения. За это время, вернее, за десять скотских лет, я полностью разочаровался в государственной «внутренней» системе, а на финал приобрел волчий билет и вынужден был подать рапорт об отставке. Это лучшее, что произошло в тот «незабываемый» момент. За это всё хочу сказать «огромное спасибо» одному хорошему и настоящему человеку…

— Юрьев, у тебя нет своего кабинета? — слежу за что-то пишущей женой, которая слишком наклоняется над письменным столом.

— Отрегулировать кресло? — развалившись на кожаном диване, торчу на рабочем месте красивого и умного начальника проектировочного сектора.

— Что у шефа с лицом? — Ольга внезапно отрывается от своего занятия.

— С лицом? — перевожу лукавый взгляд на потолок и скрещиваю руки на груди. — О чём ты говоришь?

— Помнешь пиджак.

— Предлагаешь снять? — поворачиваю голову, слегка приподнимаюсь и заглядываю ей в лицо, которое сейчас направлено на меня.

— Предлагаю убраться отсюда и заняться наконец-таки полезным делом. Так что у Костеньки с мордахой? Наш Пашка постарался? Правда, не могу припомнить, когда ты шерстяного на смотрины в офис привозил. Он подрался?

У Красова позавчера или вчера, или два дня назад случилась чересчур взбесившаяся жена!

— Порезался, когда брился, — выдаю стандартную, уже заученную фразу.

— Понятно, — тяжело вздыхает. — А что с настроением?

Тут всё намного проще! Кому захочется ходить с царапинами на слащавой морде, когда вокруг гуляют в бикини павы?

— Что ты имеешь в виду?

— Он сообщил, что будет платить мне за отработанные часы исключительно на этом месте, — она подпрыгивает, прокручивая кресло. — Ай! — запутывается в собственный ногах и с трудом удерживает равновесие. — Юрьев!

— Угу? — стараюсь не смотреть, но что-то не выходит.

— Юрьев!

— Да?

— Рома?

— Я слушаю тебя.

Теперь я самый настоящий хам, потому как отворачиваюсь.

— Выйди из моего кабинета. Покинь его.

— Я тебе не мешаю.

— Ты хуже Сашки.

— Очевидное сравнение! — с пренебрежением хмыкаю. — Во-первых, я твой ненавистный муж, а во-вторых…

— И первого достаточно.

Судя по звукам, доносящимся из того угла, Ольга встала с кресла и куда-то неторопливо направляется. Я слышу осторожные шаги, слабое дыхание и тонкий аромат её парфюма, концентрация в воздухе которого постепенно уменьшается.

— Ты куда? — возвращаюсь к ней лицом.

— Хочу переодеться. Выйди! — сейчас жена находится возле шкафа для верхней одежды.

— Хорошо, — стараясь не смотреть туда, спокойно поднимаюсь.

— Юрьев! — летит мне в спину, когда я уже почти за дверную ручку взялся.

— Да?

— Подай, пожалуйста, мою сумку.

— А где она? — не поворачиваясь, отвечаю.

— Ты на ней лежал, — судя по голосу, Лёля стоит с выставленными на поясе руками и в нетерпении невысоко подпрыгивает, совершая «голубец» стопами.

Я возвращаюсь, подхожу к дивану и замечаю помятый кожаный мешок, внутри которого совсем недавно рассматривал с неподдельным интересом отсутствующее на ней, но имеющиеся там простое нижнее бельё, пока обнимал жену на заднем сидении в салоне своего автомобиля.

— Быстрее можно?

Схватив одной рукой баул, я поворачиваюсь и сразу застываю с открытым нараспашку ртом, потому что наблюдаю Юрьеву полуобнаженной, без и так почти отсутствующего верха.

— Проверка? — мгновенно оживаю, увеличивая скорость продвижения в кабинете.

— Думаю, ты не пройдешь.

Конечно! Мои глаза, как человеческий рентген, просвечивают каждый элемент идеальной женской кожи. С возрастом, так люди говорят — я этого не утверждаю, и с опытом в интимной жизни улучшается, становится точнее глазомер и повышается виртуальная тактильность. Я знаю все её параметры: объем, обхват над-под, а также высоту груди, диаметр сосков и количество пупырышков на круглой ареоле. Уверен, что с закрытыми глазами запросто смогу найти все родинки, которых: впереди на животе — ровно три; на пояснице — две и даже симметрично; на лобковой косточке, возле той рогатки — жирная одна, крупная, коричневая; а на внутренней части правого бедра — светлое родимое пятно размером с некрупную рублевую монету.

— Прошу, — с закрытыми глазами протягиваю Оле сумку.

— Благодарю. Поможешь?

Я отворачиваюсь и становлюсь спиной к жене.

— По-рыцарски, Юрьев. Ты очень предсказуем.

— Не надо, — опустив башку, шепчу.

— Кто бы сомневался. Не надо, когда хочу я, но с удовольствием, когда тебе е. ля приспичит.

— Я не сорвусь.

— Ты знаешь, — она, похоже, сильно возится, даже чертыхается и что-то несуразное стрекочет, — что хуже силы, грубости и хамства?

— Ты всё? — обращаюсь к Ольге профилем.

— Безразличие. Безразличие от того, кто безразличным — с его слов, конечно — быть будто бы не хочет, — шипит и бьёт ладонью по моей спине. — Иди на хрен, Юрьев. Это извращение, ей-богу. Целовать и спать со мной тебе религия Марго не запрещает, но посмотреть в мои глаза — табу, тяжёлый грех и мерзость, за которую ты будешь в геенне огненной сожжен. Уходи!

— Зачем смотреть, если я точно знаю, что там увижу, — дёргаю плечами, будто в лихорадке сокращаюсь. — Ты всё?

— Уверен?

— Это важно? — пытаюсь повернуться, но Ольга лупит по моим плечам и не разрешает. — Стой и не возникай, палач. Да-а-а, — уверен, что Лёлик задирает нос, — работа в этом месте будет круче, чем суточная смена шлюхи на проспекте. Юрьев?

— М?

— Уже можно повернуться.

Не успеваю выполнить — за это получаю небольшой тычок в плечо. Она обходит, специально натыкаясь, двигая бедром, размахивая рукой, жена наносит весьма болезненные удары в верхнюю половину моего тела.

— Я к шефу, — поравнявшись с письменным столом, наклоняется, чтобы взять с поверхности, заваленной бумагами, что-то важное, возможно, личное. — Иди к себе.

— Зачем? Костя не вызывал.

— Хочу договориться с ним о полноценном рабочем дне, потому как после обязательного развода с Юрьевым я останусь на бобах с маленьким ребёнком, который кроме тунца в какой-то вязкой жиже, ни черта не ест. Мне его не прокормить на зарплату за сокращённый наполовину будний день.

— Нам необязательно разводиться.

— Нет уж! — выпрямляется, удерживая сверхтонкий ультрабук, прижимает к груди, словно драгоценность, от которой в жизни многое зависит. — Это не то, что было мне обещано двадцать лет назад. Ты клялся…

— Что мы будем вместе! — приближаюсь, сокращая расстояние между нами.

— И где мы, Юрьев? Где угодно, но только не рядом.

— Вот же я, — протягиваю к ней руку. — Сожми и подойди.

— То есть я должна сделать первый шаг?

— Я подхожу, а ты отступаешь. Что не так? Считаю, что пора остановиться и не пятиться, словно…

— Я посещаю психолога, Рома, — жена выкатывает очень неожиданное признание.

Что? Не могу поверить. Устал сосредоточиваться, чтобы не пропустить молниеносные смены настроения.

— Но ты же сказала… Твою мать! Только два часа назад ты заряжала, что это абсолютно бесполезно, а сейчас…

— Я хочу избавиться от зависимости.

— От какой из? — прищурившись, нахально наступаю. — Не убегай, — ловлю жену почти на старте. — Стой!

— Я забыла, как жить самостоятельно, Юрьев. Боюсь одиночества. Зависимость от кого-то, от тебя, например, жутко напрягает. Это ужасно. Страшнее, чем бесконтрольное курение и бокал вина сначала за завтраком, потом за обедом, а напоследок — вместо чашки кофе.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Ты два дня назад вопила о том, что не одна и замужество тебя даже забавляет под соответствующее настроение, а теперь всё внезапно переменилось. Ни хрена не понимаю.

— И не поймёшь! — она, по-моему, вызов мне бросает. — С восемнадцати лет я не имею собственного угла, именно с того дня, как вышла замуж за тебя. Я перестала быть полноценным человеком. Квартира твоих родителей, потом съёмные палаты в том мерзком городе, теперь вот здесь. Наш угол куплен…

— Это совместно нажитое в законном браке! — шиплю, будто защищаюсь. — Мы купили её на честно заработанные деньги. У тебя есть рабочий кабинет, спальня, большая комната…

Она подхватывает, потому как я внезапно странным образом ломаюсь:

— И детская. Боишься вслух сказать? Юрьев, вот об этом я и говорю. Всё, что связано со мной, тебя пугает. Боишься посмотреть, потому что…

— Я не хочу смотреть в глаза женщины, которая мне желает смерти, — потупив взгляд, сиплю, проглатывая окончания. — Твоё лицо останется в моей памяти улыбчивым, родным, расслабленным, умиротворенным в моменты нашей близости. Я не машина, Юрьева! Я хочу любить жену, которая не ненавидит.

Оля, кажется, не слышит, но зато настойчиво бубнит:

— А в свои двадцать три лишилась матери! Сколько прожила эта несчастная женщина, когда, отдав долг омерзительному обществу, вышла наконец-то на свободу. Два года? Два с половиной всё же? Отец споил её и ни хрена не сделал, когда она заканчивала жизнь самоубийством в ванной комнате. В мои же двадцать четыре сдох её законный, черт возьми, растлитель, ушёл к своим сопляшникам козёл, угробивший женщину, у которой кроме бутылки после отсидки по непростой статье ни хрена существенного не осталось. Папа умер, а я, ненавистная мегера, не проронила ни одной слезинки.

— Оля! — держу за подрагивающие плечи, оголившиеся из-за опустившейся ей на талию крупной сетки. — Я с тобой и я смотрю!

— А в двадцать восемь меня убили в той квартире… Рома, тебя слишком много в моей жизни, — к груди сильнее прижимает ультрабук. — Конец. Прости, пожалуйста, я снова не сдержалась.

— Довольно, — упираюсь каблуками в пол, тяну её, удобнее перехватываю тонкую ручонку и таращусь, как баран на новые ворота, вот так хочу всмотреться в её сильно покрасневшее лицо, сокращающееся в безобразной судороге. — Я смотрю! Оля, я смотрю. Ну…

— Ляля в порядке? — упёршись локтями в балконные перила в десятый раз талдычит Сашка. — Ромыч, приём?

— Да, конечно, — мгновенно оживаю, чтобы стряхнуть пепел сигареты. — Видимо, неполный день превратится в полноценный. Рвётся работать, Фрол.

— Она великолепна, — хмыкает начфин, — когда не раскрывает рта, конечно, — сразу добавляет. — Думал, там совсем дистрофик или что-то типа смерти на ножках, а Лялечка в соку. Почему отказывалась от встреч?

— Саш… — затягиваюсь никотином, — я хочу кое-что рассказать, но это останется только…

— Между нами? — он поворачивается, становится к улице спиной и утыкается задницей в просветы между металлических трубок.

— Я ей никогда не изменял, — зачем-то выкатываю первое признание.

— Неинтересно, Юрьев.

— Что это значит?

Откровенно говоря, чуть-чуть обидно. Я специально создавал образ обиженного собственной женой, чтобы утихомирить разговоры на рабочем месте. Муж — козёл, не способный совладать с постоянно раскрывающейся ширинкой, а жена — бедняга, от стыда не знающая куда направить взгляд, чтобы не встретиться с большим количеством осуждения, жалости и сопереживания.

— Вы разбежались? — подталкивает разговор.

— В некотором роде. Саш…

— Не наше дело, Юрьев, — отрицательно мотает головой. — Но хочешь наблюдение?

— Не знаю, — плечами пожимаю, пока прокручиваю в банке сигарету.

— У тебя на лице написано: «Я так её люблю, что готов весь мир к ногам прекрасной возложить. Убью за Олину слезинку, раздавлю за мерзкий взгляд, урою каждого, кто к ней приблизится, потому что тухнуть в одиночестве, хоть и за большие бабки, больше не могу!». Каково признание?

Я убил тех гадов, которые два дня терзали на растасканном матрасе мою прекрасную жену. Убил их голыми руками, когда пришёл с допросом, договорившись обо всём с Андрюхой. Друг покрыл меня, когда стёр записи на камерах видеонаблюдения за находящимися под стражей сраными укурками. Он выручил, когда терпеливо ожидал мой рапорт, который я разодранными в мясо руками в текстовом редакторе строчил, постоянно запинаясь в предложениях. Андрей свидетельствовал на суде в мою, конечно, пользу и сделал всё, чтобы я вышел через полгода следствия на законную свободу. А Костя… Костя подтвердил несуществующее алиби, сообщив под присягой, что в то время, когда две мрази в комнате предварительного заключения друг с другом до крови сцепились, затем нечаянно раскроили черепа, столкнувшись связкой со стеной, на которой остались отпечатки всех благополучно отсидевших, я находился рядом с ним, набираясь дорогого вискаря и щупая сидящую со мною рядом чью-то женскую коленку.

— Оля — нимфоманка, — шепчу, еле двигая губами.

— Что?

— Вот в чём дело. Но…

— Не может быть! — Фрол отрицательно мотает головой. — Иди ты…

— У неё есть проблемы, но это лечится и…

— Ты охренел?

— Что?

— Я знаю Юрьеву пятнадцать лет и не мог раскрутить её на банальный поцелуй, как говорят, под веточкой рождественской омелы. А ты лепечешь, что…

— Они воспользовались…

— Иди ты на хрен, Ромка. Придумай что-нибудь другое. Хотя, — Фролов прищуривается и двигается упитанным ужом, подбираясь ближе, — это очередная чушь, в которую все должны поверить? А зачем?

Об этом Оля попросила, когда рыдала на моём плече, упрашивая бросить и не доводить до крайности. Странные дела! Жена жаждет общественного осуждения и точно так же, как Сашок стрекочет лишь о том, что:

«Я плохая — ты хороший! Ромочка, я кляну себя за тот страшный день. Зачем? Зачем я попёрлась на эту встречу? Я ненавижу Стефу. Я…».

Она… Её лучшая, завистливая донельзя подруга. Опасная Стефания мотает срок в колонии очень строгого режима за укрывательство подонков, обезобразивших мою жену и лишивших нас десятинедельного ребёнка.