Роман… С Ольгой

Глава 13

Пятнадцать лет назад

Моя жизнь, начиная с пятнадцати, возможно, шестнадцати лет, не была похожа на безоблачное существование сверстниц, чьи головы в этот же промежуток времени были основательно забиты количеством дорогих и современных шмоток, многообразием эксклюзивной косметики и парфюмерии, дешёвой ювелиркой, безвкусной бижутерией и прочим ширпотребом, а также устойчивостью фигурных каблуков и качеством влажных поцелуев с языком с теми, кто завершал довольно-таки непростой, но обязательный период полового созревания.

Я настойчиво училась, бегала по однодневным репетиторам в попытках обуздать неподдающиеся дисциплины, экономила на всём, старательно собирала по крупицам деньги на долгожданный выпускной вечер, присматривала простенькие фасоны платьев, изучала варианты поступлений в высшие учебные заведения здесь и за пределами некрупной области, скрупулёзно высчитывала гарантированный балл при сдаче обязательных экзаменов, а оставшееся время просиживала тычкой возле газовой плиты, пока на ней одновременно доходило до готовности четыре разношерстных блюда. Так уж вышло! Моя мама в это же время находилась под всевидящим оком незангажированного следствия — ей, как главному бухгалтеру хлебобулочного комбината, «шили» непростое дело о нецелевых растратах средств, выделенных из городского небогатого бюджета на модернизирование производства и налаживание поточной линии по выпуску «французской сдобной булки», и получении взяток в особо крупных размерах с вполне очевидной целью — персонально обогатиться и нажиться на нуждах слишком говорливого, но всегда нищего пролетариата. Без воя и скулежа, незамедлительно я возложила на свои плечи её обязанности, пока вела небольшое домашнее хозяйство и усиленно, почти экстерном, училась готовить, чтобы прокормить себя и отца, ежедневно пропадающего до полуночи в частном таксопарке, где после основного рабочего времени, он с огромным удовольствием и без каких-либо отказов выполнял подвернувшиеся за день чёртовы шабашки и получал за, как правило, безукоризненный результат свой неизменный жидкий расчет в виде бутылки технического спирта. Считается, что горе нужно заливать и прятать на дне, тогда вдруг возникают определенные гарантии, что лукавое не вылезет и не всплакнет на чьем-нибудь неокученном «святой водой» участке…

— Рома? — поглядываю на гордый профиль мужа, сейчас чересчур сосредоточенного на дороге. — Любимый? — бережно касаюсь его правой кисти, покоящейся на каком-то рычаге с огромным чёрным и блестящим набалдашником. — Юрьев?

— М? — дёрнув головой и сбросив оторопь, он как бы между прочим обращает на меня внимание. — Что, Лёлик? — и сразу же вдогонку задает вопрос. — Устала? Хочешь пить?

— Нет, — сглотнув с усилием, моргаю.

— Покемарь немного. Ещё минут тридцать-сорок и будем на месте, — оторвав руку от руля, сверяется со временем по часам.

— Не гони, пожалуйста, — а я бережно поглаживаю мужское обручальное кольцо на безымянном пальце. — Тише, тише, тише… Я тебя очень прошу. Я боюсь.

Маме этим не поможешь — её здесь больше нет. К чему нам скорость, если гадкое уже свершилось; его, как ни старайся, уже не отвернуть, какую бы отметку не пересекала оранжевая стрелка на гарцующем спидометре?

— Оль, всего восемьдесят кэмэ на чэ. Разве это гонка?

— Уменьши до шестидесяти, пожалуйста, — кошусь на лобовое. — Мы почти приехали. Ром?

— Здесь разрешено больше.

— Прошу, — теперь я жалобно скулю.

Я не спешу, потому что не хочу. Волнуюсь, потому что чересчур боюсь. Не знаю… Я не знаю, как себя вести, когда ушёл из жизни любимый и родной, мой самый близкий человечек.

Мы становимся взрослыми, окончательно и бесповоротно, только со смертью своих родителей. Так утверждает народная мудрость. Сколько бы нам лет ни было, мы всё ещё малые и непослушные дети. Мы те, кто забывают позвонить и поинтересоваться состоянием здоровья и наличием проблем, финансовым положением и желаниями боготворящих нас людей. Мы бузотёры, неслухи, шантрапа и хулиганы. В десять, пятнадцать, двадцать, тридцать и даже сорок лет. Мы дорогая детвора для мамы с папой!

— Голова болит, — прикладываю правую ладонь тыльной стороной ко лбу. — Жарко и противно. Меня, наверное, укачало.

— Это потому, что ты не смотришь вперёд, зато глазеешь на меня. Хочешь пересесть на заднее? Там и полежать с комфортом можно, — муж с осторожностью придавливает тормозную педаль и, щёлкнув тумблером поворотника, теперь пытается съехать на обочину полупустой дороги.

— Не надо. Стоп! — сжимаю ту же кисть, которой несколько секунд назад касалась. — Ром, пожалуйста. Всё нормально. Я не пересяду и уж точно не смогу заснуть.

Я не смогу заснуть ещё довольно долго. Чувствую, что кровь наполнена не только красными и белыми тельцами, но и огромной дозой норадреналина. Я сильно взведена и готова голыми руками растерзать жестокий мир, в котором больше нет её. Нет мамы!

— Закрывай глаза. Музыку включить?

— Нет.

Нет на это соответствующего настроения. Знаю, что бессвязное бормотание в эфире сейчас способно только раздражать.

— Спасибо, что поехал со мной, — лениво, по-кошачьи потираюсь щекой о мягкую обивку пассажирского кресла.

— То есть? — на одну секунду Юрьев отвлекается, чтобы нехорошо и недовольно зыркнуть на меня. — Что это значит?

— То и значит. Я благодарю тебя, что согласился поехать на нерадостное мероприятие и поддержать.

— Оль! — нещадно лупит всей ступней по тормозам.

Машина громко квакает и, клюнув носом землю, резко останавливается перед поворотом на «парадный» въезд в город, в котором прошли сознательное детство и лихая юность до поступления в соответствующий институт у тёплого и ласкового моря.

— В чём дело? — обращается лицом ко мне.

Мама умерла… Она ушла тихо, незаметно, очень неожиданно. Ушла, будто бы и не жила.

— Мы не сдвинемся, пока ты не объяснишь, что за благодарность и на что ты, черт возьми, мягко и ненавязчиво намекаешь. Твою мать, — Ромка бережно прикладывает кулаком по рулевому колесу, — ведь не первый день женаты. Что ты творишь, солнышко? Мне следует читать между строк? Ответь и покончим с этим. Желательно раз и навсегда. Ты меня стебёшь? Я правильно трактую эту фразу:

«Благодарю, засранец, что соизволил оторвать задницу от дивана и почтить память моей мамы»?

— Почему об этом сообщили тебе? — неожиданно бессвязно бормочу, в то время как неторопливо и лениво выписываю «огурцы» подрагивающим пальцем на подскакивающей невпопад коленке. — Я её единственная дочь, а набрали твой номер и произнесли суровым голосом, что умерла гражданка Куколка, сорока шести лет. Потом, наверное, уточнили: «Тело будете из морга забирать или предоставите все полномочия родному государству?», — слегка копирую возможный официальный тон звонящего. — Твоя фамилия — Юрьев! Я твою жена, а моя девичья… Господи! Она моя, но не твоя. Рома, ты ей никто. Ты…

— Я зять, Оль. Она мать моей жены. Мы не чужие. Блядь! — еще один хлопок по кожаной обмотке. — Ты ведь замужем за мной, а Наталья целовала меня в щёку, когда прощалась после того единственного свидания. У неё теплые, очень мягкие губы и твой душистый запах. Ты пахнешь, как она. Помнишь? Зачем травишь душу и себе, и мне?

— Да, — ниже опускаю голову, прижимая подбородок к основанию шеи, пережимаю трахею, сознательно хочу лишиться воздуха, но ни черта не получается.

— И потом, все контакты хранятся в архивах и родственность легко установить, — он ведь мелет чушь и совершенно не стесняется.

— Не ври! — вдруг вскидываюсь и громко рявкаю, демонстрируя мужу бешеный оскал.

— Это правда, — не реагируя на визуал, он произносит глухо.

— У тебя везде есть свои люди, потому что ты представитель закона? Ты власть? Маленькая, но колючая? Ты аппарат, который без остановки штампует свидетельства о смерти и рождении. Родился — мил человек, добро пожаловать в ЗАГС! Сдох — а ну-ка, сдай спешно паспорт там же и не забудь поставить кляксу о том, что убыл на новое место назначения без возможного возврата. Менты работают в связке с похоронными агентствами? Вы в доле? Как стервятники, кружите над мелкими людишками? Небожители!

— Оля, прекрати, — муж дёргается и как будто на одну секунду теряет самообладание. — Если служу в полиции, то обязательно, скорее, по умолчанию, чем по призванию, гнида и урод с клеймом вседозволенности и покрывательства? Это ты сейчас пытаешься сказать или тебе действительно необходимо знать, как меня нашли?

— Ответь, пожалуйста, как это всё устроено? Как работает ваша чёртова система? Вы чувствуете, когда прольётся кровь, когда какой-нибудь мужик пырнёт ножом задрота, с которым, например, не разделит внимание понравившейся дамы, когда произойдет хищение, когда кто-то под трамвай случайно попадёт? Вы дьяволы или провидцы? Или у мамы был на шее колокольчик, который дребезжал, пока она жила, но моментально заглох, когда остановилось её расслабившееся сердце? — я злюсь и глупо ёрничаю. — Извини меня, — но тут же исправляюсь. — Это очень тяжело.

— Проблема в том, что сообщили через кого-то? Это тебя беспокоит? — он щурится, всматриваясь в моё лицо.

— Ничего не беспокоит. И да! Почему позвонили тебе? — заметно повышаю голос. — Потому что…

— Потому что Наталья Петровна стояла на учёте, Оля. Ты об этом знаешь!

— Она не преступница, Ром, — теперь чуть слышно говорю. — Не говори о ней так.

— Не преступница. Прости, пожалуйста. Но…

После освобождения мать так и не смогла найти себя и устроиться на достойную высшего образования работу. Эта маленькая женщина потерялась в грозном мире, который уголовников, хоть и бывших, хоть и по экономической статье, не слишком жалует. Скорее, наоборот. Он их гнобит, под корень выжигая!

— Юрьев, у тебя есть проблемы на службе? — прикрыв глаза, с солидной хрипотцой цежу. — Мне надо знать, как то, что происходит между нами, сказывается на тебе.

— Что-о-о? — похоже, Ромка злится, не скрывая недовольства, однако выдает большое изумление.

— У твоей жены мать сидела и…

— Мы будем выяснять отношения? Это тема разговора? Подходящее время и место? Прости, но я должен однозначно понимать, к чему ты ведёшь и что хочешь услышать. Чёрт! Оль, не думал, что спор начнётся из-за чьей-то неблагополучной биографии. Я нахожусь на должности, с нормальным званием, согласно выслуге и образованию, служу и не ропщу. Зачем ты затеваешь это? Ответил?

Почти. Скорее, не совсем. Отчетливо ведь помню, как муж брезгливо, скорее осторожно, и собственноручно заполнял мелким аккуратным почерком альбомный лист с персональными данными, в котором ему рекомендовано было указывать исключительно правдивые сведения о своих родителях и молодой жене, чьё прошлое, так уж вышло, не так прозрачно и политически корректно, как того хотелось бы.

— Пожалуйста, — всхлипываю, умоляю, — ответь! Из-за меня тебя не продвигают?

— Нет.

— Ромка-а-а-а…

— Я сказал: «Нет»! По сравнению со мной, твои надуманные проблемы, извини, любимая, полное ничто. Я и только я! Их сучий камень преткновения. Понимаешь? Всем насрать на то, что когда-то с кем-то было, главное, что есть по факту. Ты путаешь наш современный век с глубокой мрачной древностью, когда за осужденного отца отвечали его дети, внуки и, возможно, правнуки всей жизнью, карьерой, а иногда и грёбаным талантом.

— У нее семь лет за растраты и взяточничество, а у тебя…

— А у меня отцовские, ничем неперешибаемые принципы и устойчивая позиция в отношении вознаграждения за определенные услуги или одолжения. Мы с Андреем, как два бельма на оба глаза, смотрящего за правовым порядком в городе. Причем тут Наталья Петровна? Чёрт! — он моментально осекается. — Царствие Небесное маме! Однако я прошу тебя, не начинай городить бредовую херню.

— Ты ей понравился, Юрьев, — не знаю, что со мной, но я сквозь слёзы улыбаюсь. — Помнишь, как мы приехали к ней на встречу и… — сначала безобразно хрюкнув, а после шмыгнув носом, мгновенно осекаюсь.

— Иди-ка сюда, — он отцепляет свой ремень безопасности и с распахнутыми руками приближается ко мне. — Прижмись, Лёль. Давай-давай, — муж подставляется и собирается обнять.

Он говорит — я сразу выполняю. Тяжело противостоять его глазам, словам, огромной силе и простым желаниям. А сейчас, к тому же, любимый Юрьев однозначно прав.

— Как это произошло? — реву в его плечо и развожу слюну по ткани. — Ромочка, пожалуйста, расскажи мне…

Мама ушла из жизни не по возрасту, а по личным убеждениям? Моя любимая свела счёты, подписав статьи расходов, рассчитавшись с теми, кому должна была, проверив сальдо и подбив баланс недолгого существования рядом с нами. Как правило, о мёртвых надо говорить хорошее, либо ничего… Ничего, кроме чистой правды!

— Не стоит, солнышко. Всё уже случилось.

— Где она? Она ещё там? В холодной комнате?

— Дома. Успокойся, прошу тебя.

— Дома? — пытаюсь оттолкнуться от него. — Ром?

— Парни с этим помогли.

— Какие? — вожусь на нём, просунув между нами руку, сжимаю кончик носа и с усилием куда-то в сторону тяну. — Отпусти, пожалуйста.

— Всё уже готово. Мы приедем на кладбище, если ты не против. Простимся, а потом помянем в маленькой столовой. Хорошо? Согласна?

— Нет, конечно. Вернее, я согласна. На кладбище?

Боже мой, с каким трудом до меня доходит то, что Ромка говорит.

— Ни за что не волнуйся, детка. Похороны будут достойными. Мама не обидится.

Он оплатил? Впрягся за жену? Взял на себя расходы? Занял деньги у своих родителей? Или одолжил у друзей? Обворовал или кому-то положил на лапу? Знаю, что у спившегося бати за пазухой нет ни копейки.

— Как? — он вынужденно ослабляет хватку, а я ловлю момент и отстраняюсь, вжимаюсь в угол между дверью и креслом, а ногами барабаню в пол.

— Оль, у меня есть связи и потом…

— В городе? Вернее, там?

— Да.

— Скажи, пожалуйста, — опускаю голову, сквозь собирающиеся слезы на глазах, рассматриваю мельтешащие коленки, — это было убийство?

— Нет, — не медлит, сразу отвечает.

— Почему тебе помогли? Почему полиция замешана? Это доказано?

— Что?

— Она умерла естественной смертью?

— Ты же знаешь…

Мама нанесла себе увечья, оказавшиеся несовместимыми с дальнейшей жизнью.

— Скажи! — шлёпаю ладонью по его груди. — Скажи! Подтверди.

Я верю только Ромке. Муж не умеет врать.

— Да. Судмедэксперт выдал справку и дал разрешение на захоронение. Она умерла в результате…

— Замолчи! — взвизгнув, тут же закрываю уши и глаза. — Молчи! Не говори. Не хочу знать, как так вышло. Где он был?

— В состоянии алкогольного опьянения. Оль, твой отец на ногах не стоял, когда открыл дверь полиции. Его пришлось прокапать, чтобы допросить.

— А она? Где была она, пока сволочь приходил в себя, — мотаю головой, как оглашенная. — Нет, Ромочка, нет. Молчи!

— Лёль, не отталкивай. Иди сюда!

Нет. Нельзя так. Чем больше он меня ласкает и баюкает, тем сильнее я кричу и никак «не засыпаю».

— Он точно не причастен?

— Лёль… — Ромка мнётся, а я всё понимаю.

Отец быстро спился. Пока его жена находилась в СИЗО, терпеливо ожидая результатов аудиторских проверок и следственных мероприятий, он надирался до синих помидоров, а после путал комнаты в небольшой двухкомнатной квартире, проживание в которой мы перестали оплачивать сразу же после взятия мамы под стражу. Он грубо приставал ко мне, но только с предложениями, и слава Богу, исключительно на словах. Отборный мат, сальности, грубости и ублюдочные пошлости, которые папа изрыгал, когда коряво раскрывал свой пьяный рот, — это всё, на что стремительно спивающийся ещё как будто молодой мужчина оказывался способен в то время, как в насквозь обоссанных штанах наощупь продвигался по периметру небольшой девчачьей комнаты.

— Нет. Отец не виноват, — муж отрицательно мотает головой. — Косвенно его вина, конечно, есть, но он не трогал Наталью Петровну.

— Жаль! Жаль, что не за что его взять, — шиплю, поглядывая на Рому исподлобья.

— Не надо, — он точно так же смотрит на меня и покачивает головой.

— Я бы хотела…

— Не надо, солнышко. Не злись.

— Не злись?

— Зачем желать кому-то зла, если этот кто-то и без того с лихвой наказан?

— Ты… Ты… — теперь я завожусь, сжимая кулаки. — Господи, откуда это самаритянство и тяга к всепрощению? Поехали! — вдруг резко выдыхаю и, сморгнув крупную слезу, прикрываю медленно глаза.

Не буду плакать. Больше никогда и ни при каких условиях. Убеждена, что маме это точно бы не понравилось. А ведь когда-то, если хорошо подумать, наверное, в старой или прошлой, или выдуманной жизни, у нас была крепкая, хорошая и дружная семья. В какой момент всё вкривь и вкось пошло, как получилось, что близкие друг другу люди где-то «потерялись», почему-то запутались в трёх тонких соснах, а вдруг найдясь, вообще не сообразили, куда им следует бежать, чтобы снова обрести благополучие, счастье в личной жизни и покой. Возможно, всё произошло из-за пагубной привычки папы? Или из-за маминой нечистоплотности в финансовых вопросах? Мы обозлились и стали ярыми врагами, неосторожно прокляли друг друга и пожелали смерти каждому из нас. А может потому, что кое-кто плохая дочь и не заслуживает на счастье?

Я вышла замуж тайно… О том, что Оля Куколка поменяла свой гражданский статус в восемнадцать лет и взяла фамилию «Юрьева» никто из моих родных не знал. Вернее, об этом я написала только маме. Пространно, очень кратко сообщила, что собираюсь стать женой прекрасного, а главное, любимого и надёжного человека, и что в скором времени, как только получим разрешение на свидание, мы с мужем планируем навестить её. А вот о том, что стала Ольгой Юрьевой, не удосужилась оповестить отца и по сей мрачный день. Он не знает, кем является Рома для меня, в каких мы отношениях. Вполне возможно, что родители в хмельном угаре, особо не стесняясь в выражениях, судачили обо мне, когда на пару заливали горе, сидя на крохотной кухне, но только он, отец, закоренелый пьяница и тварь, сгубивший мою мать, ни разу не видел Юрьева, как говорят, вживую. Он ни разу не сжимал его ладонь, не хлопал по крепкому плечу, не угрожал, конечно, в шутку, что обязательно найдёт и наверняка отлупит, если шалопутный зять не начнёт проявлять должного внимания-уважения к его единственной любимой дочери…

— Это он? — сейчас муж крепко держит мою руку.

Мелкий, щуплый, скорее, тощий, чем поджарый, серый, почти землистый, трясущийся, с огромными мешками под глазами и сбитыми до ярко-синих ссадин опухшими костяшками жалкий доходяга сорока семи лет сейчас склонился над узким закрытым гробом, обитым грубой красно-чёрной тканью.

— Да, — спокойно отвечаю.

— Мы подойдём? — Рома шумно выдыхает, я же ощущаю теплое дыхание на своём виске.

— Нет.

— Это неправильно, — перехватив удобнее, подтягивает меня к себе, а после прижимает, обнимая бережно за талию. — Замёрзла? Давай соберёмся и поговорим с ним.

— Он мне противен, — не скрывая, пренебрежительно кривлюсь и отворачиваюсь, чтобы не смотреть в ту сторону. — Пусть уйдёт, — почти не раздвигая губ, рычу. — Пусть исчезнет. Пусть сгинет к чёрту в преисподнюю.

— Он смотрит на тебя. Лёль? — мужские пальцы перебирают мои гуляющие от сбитого дыхания рёбра. — Идём. Не бойся. Я с тобой.

— Ты со мной? — грубо шикаю. — По-твоему, мне страшно? Юрьев, ты плохо знаешь свою жену. За пять лет не освоился? Считаешь, что спишь с беззащитной девочкой? Я знаю, как бороться и как выживать. Неприятно об этом говорить, но куда ты смотрел, когда делал предложение? Я предупреждала, что не так проста.

— Об этом помню, Лёлик. Но хотелось бы представиться и сообщить ему, что ты больше не одна и у тебя есть семья и…

— Мне ничего не нужно от него. Обойдется! Зачем ему, в сущности, это знание? Чтобы доить нас? Чтобы тянуть деньги? Чтобы клянчить, жаловаться, досаждать? Пусть живёт в пьяном одиночестве и не горюет. Как-то же он протянул без мамы, да и без меня. Он только прикоснулся к своей жене и сразу же убил. Если бы можно было отказаться от него, я бы незамедлительно это сделала. Поэтому, я тебя прошу, не заостряй внимание на факте своего несостоявшегося с ним знакомства. Ты от этого, возможно, пострадаешь: и морально, и профессионально.

— Понятно, — чуть слышно Юрьев отзывается. — Тихо-тихо, не кипятись. Где остановимся?

Это он на что прозрачно намекает? Что мы должны поехать к нам домой? Поддаться сентиментальным воспоминаниям и заглушить вместе с папой боль?

— Здесь точно не останемся, Ромка. Я больше никогда не перешагну порог квартиры, в которой каждая щель и каждая прогнившая половица, напоминают лишь о неприятностях, проблемах и вакханалиях, которые там происходили, когда папашка приводил своих друзей, на все голоса орущих несуразицы и грубости.

— Я могу кое-что спросить? — заметно понижает громкость и напускает таинственность, добавляя ненужный мистицизм. — Это важно и серьёзно.

Офигеть заявочка!

— Звучит не очень. Мне стоит, видимо, поднять руку и в чем-то поклясться, притулившись носом к Библии?

— Будет достаточно, если скажешь так, как было на самом деле, — меня перед собой аккуратно выставляет. — Лёль, я хотел бы это знать.

— Да, конечно, — морщусь, пока рассматриваю жалкого человека, суетящегося рядом с копачами и разрывающегося между водкой в крафтовом пакете и жалкой суммой денег, которую он держит про запас, вернее, чтобы рассчитаться за оказанные похоронные услуги. — Прости, — ехидно хмыкаю. — Держу пари, что он засунет деньги им в штаны, но не расстанется с тремя литровыми стекляшками. Ром, принимаешь?

— Тебя трогали его пьяные дружки? — на мой не отвечая, спокойно задает его интересующий вопрос.

— Это грубо! — моментально отсекаю. — Какая разница? Ты за кого меня принимаешь?

— Твой отец занимался…

— Ты ведь знаешь, что я была нетронута. Зачем, Рома?

Боже, как же это мерзко!

— Это статья, Юрьева. Сутенерство, сводничество, проституция — один подряд, за который предусмотрено адекватное наказание, тем более по отношению к несовершеннолетней девочке. Это с отягчающими…

— Ты предлагаешь мне поквитаться с ним, сославшись на номер, параграф, пункт, подпункт, абзац и какую-нибудь сноску?

— Я предлагаю быть откровенной со мной и доверять.

— Я ведь запросто могу придумать и наговорить.

Зачем всё это? Юрьев понимает, как бьёт и унижает? Зачем ему знать, что происходило в той квартире до нашей встречи?

— Тебе с этим жить, — мягко упирается подбородком в мою макушку.

— Клевета… — неуверенно тяну.

— Статья!

— Господи! — веду себя, как конченая сумасбродка. Хихикаю на кладбище, подкатываю глаза и даже что-то будто бы припоминаю. — Ты знаешь, мне нечем удивить тебя.

Ни разу! Я, конечно, предусмотрительно закрывалась на ключ в своей комнате, нацепив сто одну рубашку на тело и такое же количество колготок и растянутых штанов на длинные худые ноги, пряча по тряпками только-только сформировавшуюся женскую фигуру, перетягивала грудь и скрывала выпуклости на очевидных местах для трезвого человека, затем забивалась в самый дальний угол и выставляла перед собой тяжелые стулья, сооружая грозную линию обороны на случай приближения или стремительной атаки вдрабадан надравшихся скотов. Я пряталась и защищалась. Хранила себя для лучшего мужчины в мире!

— Ромка, я люблю тебя.

— И я тебя, — молниеносно отвечает.

— Но, честное слово, если ты ещё раз о подобном заикнешься, то я…

— Итак, солнышко, где же мы переночуем?

Умеет он перевести внимание. Талантливый, хоть и слабый дознаватель.

— Гостиница, например. Чем не вариант?

— Хочу посмотреть, где ты жила. Мне кажется, ты его боишься, Лёлик? Ты волчонком смотришь на мужчину, который, по первому впечатлению, на голову ниже тебя. Да и я с тобой. В чём дело, Юрьева? Кстати, он идет сюда.

Вот же пьяная скотина!

— Уходим, — толкаюсь, упираясь каблуками в землю. — Юрьев, это не смешно. Я хочу, чтобы он никогда не заявлялся к нам и не требовал помощи, которую я не смогу оказать этому человеку, который лишь по медицинским параметрам, по генетическому набору, является моим кровным родственником. Рома, я считаю, а не просто называю, своими родителями Маргариту Львовну и Игоря Николаевича. Понимаешь? — смело, будто с явным вызовом, направляю на него глаза.

— Да.

— Я не притворяюсь, когда говорю «мама», «папа». Я не играю, когда обращаюсь к этим людям. Я прислушиваюсь к тому, что они советуют и настоятельно рекомендуют. У меня нет отца! Есть просто донор спермы и человек, причинивший непоправимый вред моей маме. Я не хочу общаться и ни на что не претендую. Не нужно…

Ромка замирает и помалкивает.

— Юрьев?

Отец останавливается в нескольких шагах от нас и по-детски крутит кулачки в углах залитых водочкой «глазёнок».

— Уходи, — шиплю и становлюсь на изготовку…

Отмахнувшись от раскачивающегося, очевидно уже нетрезвого человека на кладбище, мы отправляемся в столовую, расположенную на автобусной станции. Там за квадратным столом, накрытым только на двоих, всё чаще помалкиваем, чем голосим и устраиваем показательный плач за умершим человеком. После второй поминальной рюмки в моей памяти всплывают только светлые моменты нашей жизни, которыми я охотно делюсь с мужем в первый и, видимо, последний раз.

А с отцом… С тем мужчиной, чьё отчество ношу, я так и не поговорила. Видимо, гореть за это мне в аду…