Роман… С Ольгой

Глава 18

То же время

Снаружи кто-то бродит. Крадётся, согнувшись в три погибели. Ломает ветки, топчет грядки, пробирается сквозь гущу, рычит и скалит зубы: затаившееся зло хохочет, за мною наблюдая.

Вжавшись в стенку, с головой накрывшись лёгким покрывалом, слежу через окно за тем, что происходит по ту сторону уютного пространства. Паштет работает, как трактор, мило жмурит глазки и, разложив горизонтально маленькие ушки, носом упирается в единственную подушку на кровати.

«Уже два ночи, чёрт возьми» — сощурившись, сверяюсь с проекционными часами. — «Юрьев! Где же ты?».

Во дворе гуляет ветер и накрапывает совсем не августовский дождь. Капли барабанят по стеклу, превращая собравшуюся за лето пыль в густой мазут.

Она не спит… Покой семьи сторожит? Дозором ходит? Нет! Свекровь сидит. Марго раскачивается в плетенном кресле, уставившись безумным взглядом перед собой. Определенно виден гордый женский профиль, как будто идеальные черты лица и стянутая на груди побитая молью шаль. Деревянные витые ножки ритмично стукаются о поскрипывающий чистый пол, а волнистая чёлка глухому звуку подпевает, подскакивая над выпуклым женским лбом.

«В чём дело?» — внезапно до меня доносится спокойный материнский голос. — «Нагулялся?» — она к кому-то обращается? — «Остановись, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить. Рома!» — свекровь вдруг резко окликает вернувшегося восвояси сына.

Спасибо, что живой! А я, как вор, на цыпочках подкрадываюсь к подоконнику. Вмазавшись лицом в серо-мутное стекло, себя растаскиваю по гладкой и прохладной поверхности, выкручиваюсь, чтобы увидеть то, что на веранде происходит.

— Рома! — обращаясь к сыну, мать поворачивает только голову, а телом никуда не движется, поймав, по-видимому, жёсткий паралич из-за продолжительного неподвижного сидения. — Я прошу тебя. В конце концов, это ведь невежливо. Ты отворачиваешься, будто я чумная. В чём я виновата перед тобой? Ты промок, сынок? Возьми-ка полотенце, — предлагает свой платок. — Вытри хотя бы лицо. Слышишь?

— Я хочу спать, — Юрьев тихо отвечает, — и ты ложись. Всё нормально. Принял освежающе-бодрящий душ и прогулялся. Полезно для здоровья.

— Продрог?

— Нет.

— Выпьем чаю?

— Нет.

— Есть хочешь?

— Поздно, — я слышу, как скрипят половицы под его твёрдыми шагами и как он тяжело вздыхает, когда обходит мать. — Отец отдыхает?

— Да.

— А Оля?

— У вас в комнате. Она ушла туда после ужина и больше не выходила. Читает, наверное, или спит, или с пушистым котиком играется. Лучше бы о ребёнке подумали, чем… В детство играетесь?

— Мы обязательно прислушаемся к мудрому совету, но, вероятно, позже. А Пашка ребёнку не помешает.

— Позже?

— Не стану комментировать. Это тебя не касается. Но всё же попрошу, — муж сипит и пару раз прикладывает кулаком о стену дома, — не лезь, пожалуйста, в мою семью с похабными намёками или рационализаторскими предложениями об улучшении сексуальных отношений. Это ни к чему! Ни к чему хорошему твое рвение пока не привело. Всё становится только хуже. Хотя бы эти два дня, пока мы здесь находимся, побудь паинькой и сделай вид, что ты очень счастлива за нас, и тебя, родная, всё-всё в нашем тихом кабачке устраивает и не напрягает.

— Я счастлива, если счастливы мои дети, — шипит Марго. — Как тебе не стыдно. Разговариваешь, как с врагом народа.

— Мам, не криви душой, — я наблюдаю, как сильно Ромка морщится. — Ещё и суток не прошло, а вы с ней друг на друга уже не смотрите, хотя по приезде чуть ли не в десны целовались. Это у вас, женщин, так заведено? Настроение меняется не только в соответствующую фазу? Или это для нас с отцом разыгрываете очередной спектакль? Он болен, а мы его из пальца высосанными склоками пытаем.

— Господи! Ах, как же идеально вы с девочкой совпали-то. Вот уже поистине муж и жена — одна сатана. Она так хорошо и своевременно подает тебе патроны, что ты не можешь из пулемёта не строчить? Надо до железки отстреляться?

— Спокойной ночи, дорогая, — муж слишком грубо дёргает замок.

— Небольшое откровение желаешь?

Он замирает, стоя к ней спиной, а я, как любопытная Варвара, тараню лбом окно и выставляю руки на стекло. Скребу ногтями, но всё равно приклеиваюсь мокрыми ладонями к скользящей гладенькой поверхности.

— Да, я счастлива, сынок, что вы вдвоём приехали и, видимо, не поругались по дороге.

— Поругались, — Рома отвечает.

— Опять из-за меня?

— Из-за меня, — муж тихо поправляет.

— Хочу узнать, в чём моя вина? — свекровь настаивает. — Объясни, пожалуйста. Будь добр. Да чтоб тебя! Смотри в глаза, когда я обращаюсь. Виновата, виновата, виновата. В излишней чувствительности, да? В том, что чересчур переживаю и принимаю близко к сердцу то, что происходит? В том, что желаю благополучия для вас? Как видишь, вариантов слишком много, а я устала подбирать. Так что, ты чётко сформулируй и наконец-таки определись с ответом. И не смей отворачиваться, когда я разговариваю. Ведёшь себя, как упрямый мальчишка. С меня достаточно твоей жены. Понимаю, что для неё свекровь — враг номер один, но для тебя я всё же мать, а не назойливая муха, которую никак не удается хлопнуть. А ты повыше занеси ладонь и размахнись, не сдерживаясь. Боже, как же вы несправедливы к старикам. Я отдала тебе всю жизнь, а ты…

— А я люблю жену и отдаю себя. Ничего не жалко. Ольге стоит только попросить. Пока, родная, хочу в кровать!

— А нужно ли оно? По крайней мере, ей, да ещё в таком объёме. Всё! Вот прям всё? Ты, как твой отец. Я не говорю, что это плохо, но…

— Нужно. От меня ей нужно всё. И потом, как отец? — я слышу, что Рома громко хмыкает.

— Да.

Вот здесь я с Маргаритой полностью согласна. Отец и сын — одно лицо!

— Неплохо для начала. Не самый худший вариант. Ты не находишь?

«Самый лучший» — как голосящий рупор на подкорке повторяю.

— Самый лучший, — как ни странно, она опять со мною соглашается. — Ведь пожалеешь, Рома.

— Я пожалел, что десять лет назад не выдержал в том месте, дал слабину и проявил безволие, поэтому был вынужден вернуться к вам. До сих пор корю себя за это. Дурак! Посамовольничал и тяжко наказал жену. Надо было набраться терпения или усерднее стараться. Короче, я недоработал и, безусловно, виноват.

— А без связей долго бы ты выдержал?

— Долго.

— По всей видимости, она на дно тянула?

— Никогда.

Лукавит и недоговаривает. Сын врёт Марго и даже не икает. Ромка глазом не ведёт, когда вещает. Хотя, конечно, в чём-то Юрьев однозначно прав. Мы погибали с ним в чужом огромном городе. Не приживались, однако быстро деградировали и самоуничтожались. Муж устроился в охранную службу. Роман Игоревич Юрьев — бывший капитан полиции, стал ночным сторожем на складе строительных материалов, а по совместительству — старшим, куда его пошлют. «Щадящий» режим «простой» работы — сутки через трое или через двое, как того жирдяй-хозяин пожелает или в каком игривом настроении с кровати утром встанет. Пока муж во все глаза следил за складским порядком, я, глубже погружаясь в мысли, да сильнее отравляя дух, постепенно умирала в однокомнатной квартире с древней газовой колонкой и отсутствующим по планировке балконом. Я почти не выходила на улицу, потому как окружающих меня людей боялась. Тогда казалось, что любой прохожий был ознакомлен с мельчайшими подробностями громкого и непростого дела. А притихший Юрьев по графику выгуливал меня, как опаскудившуюся сучку, исключительно на строгом поводке, прижав подтекающую слюнями морду к своему колену. Он дёргал и приказывал сидеть, затем лежать, а под настроение не возражал, если я бы гавкнула, подав зычно голос и заглянув ему в глаза. Одиночество сношало и сгрызало день за днём. Муж довольно быстро разобрался с тем, что получилось, поэтому спешно рассчитавшись, передав ключи от железных контейнеров с товарами новому охраннику и схватив меня в охапку, перевёз туда, откуда нам не следовало уходить с самого начала.

По возвращении сюда отец помог с квартирой, в которой мы ютились, чтобы не стеснять их, не бередить постепенно подсыхающие раны и не встречаться с теми, кто желал нам смерти. Город озверел и ополчился. Каждый замшелый подъезд был пестро изрисован вульгарными сценами того, как я е. усь с двумя, тремя и даже четырьмя мужчинами, которым взбешённый Ромка вырывает после секса член и яйца. Имя «Оля» стало нарицательным. Каждая «яжемать» считала своим долгом предупредить юную дочь о том, что:

«Не будешь хорошо учиться, а начнешь по кафе шататься, да по ночным заведениям гулять, закончишь гарантированно, как эта Оля».

А на простой вопрос о том, кто же Оленька, в конце концов, такая, приличествовало отвечать вот так:

«Неблагополучная невестка мистер Юрьевой. У девочки проблемы с женским местом. Она несчастна и слаба на передок, поэтому бесплатно, за идею, потехи или наслаждения ради, раздается и налево, и направо. Бедная-несчастная семья. Порядочные с виду люди, а попали в чан с таким дерьмом. Гнать девицу надо было, а они зачем-то пожалели и пригрели на своей груди. Поддать бы ей под зад, да обоссанными тряпками по наглой роже отстегать, а милые люди из-за сыновьей прихоти приютили в доме молодую блядь, испортившую жизнь их идеальному ребёнку. У неё болячка в голове. Знали? Да-да, да-да. Эта Оля нимфоманией страдает. Да как же так? А чем же мать такое поведение объясняет? Она ведь врач? По-моему, первоклассный гинеколог? Маргарита пичкает её таблетками, чтобы усыпить чересчур активное либидо, но медикаменты шлюхе, видимо, уже не помогают. Девка сильно заигралась. Из-за Юрьевской пизды хорошие ребята стали за решёткой пропадать…».

А кое-кто украдкой добавлял о том, что сгоряча натворил наш Ромка и предрекал мужу скорую расправу, которую обязательно организуют безутешные родственники двух почивших в бозе тварей.

Так о чём конкретном сожалеет муж? По-моему, палач считает, что в тот погожий день мы необдуманно погорячились, вернувшись под тёплое надёжное крыло? Пожалуй, поддержу его. Однако Юрьев ошибся в выборе виновного. Не он недосмотрел тогда, а я нас, как обычно, подвела.

— Не трогай её! — сын заметно понижает голос, почти рычит и определенно угрожает. — Прекрати эти игры, Марго. Считаешь Лёлю недостойной? Ухаживаешь, выставляя слабой? Как долго это будет продолжаться? Эти ролевые игры в медсестру из хосписа и обречённую на смерть, неизлечимо больную женщину?

— Это глупости, тем более что я так не считаю. Слабая? Вряд ли! Скорее, странная и глубоко несчастная. Десять лет жить болью, о которой многие хотят, как можно побыстрее, забыть, не каждому под силу. Да только мощь и крепость тут абсолютно ни при чём. Твоя Лёля — обыкновенная жертва! Она вжилась в эту роль, а теперь, как оказалось, грим ваточкой одним движением не снять. Жена уже пожаловалась? Когда только всё успела?

— Она никогда этого не делала.

— Да перестань, — отмахиваясь от него, смеется.

— Ни разу! Она «кушала» обиду и ревела в подушку, но никогда не обвиняла тебя в том, что ты слишком наседаешь на неё. И тебе об этом хорошо известно. Один день вместе, а обстановка — уже из ряда вон.

— Иди спать, — вдруг перебивает и сразу отворачивается от него.

«Заходи домой» — помалкиваю, но всё равно суфлирую, осторожно раздвигая склеившиеся губы. — «Юрьев, иди ко мне, не стой!».

Муж почему-то не торопится, скорее, наоборот. Назло всё делает. Всегда не так, как просишь. Говоришь ему одно, а в результате получаешь несколько иное. Так и сейчас. Мать отпустила, разрешила, позволила и, видимо, смирилась. И почему он медлит? Почему торчит с ней рядом, словно вкопанный или заколдованный? Ведь я его заждалась.

— Развода не будет, Марго, — упёршись плечом в дверной проём и перекрестив руки на груди, спокойным тоном произносит Ромка. — Я дал ей временную свободу и только. Ты хотела правду? Вот она!

— Временную? — мать, вскинувшись, укладывает руки на скругленные подлокотники вперёд-назад мотающегося кресла-качалки.

— Только что придумал. Притянутая за уши формулировка. Однако если это сработает, мне совершенно всё равно, какое определение после официально войдет в словарь неоднозначных терминов. Мы подали заявление и ознакомились с предложенными нам условиями. Я пообещал, но традиционно слово не сдержу. Жена передумает, а я спокойно подожду.

— Где ты живёшь?

— Рядом.

— Ромочка, — а Юрьева, по-моему, действительно не понимает, — ты не мог бы…

— Я трус, мам, поэтому недалеко ушёл. Нас разделяет типовая лестничная клетка. Это означает, что Лёлик обзавелась новым соседом мужского пола приблизительно одного с ней возраста. Он, как водится, женат, но с супругой возник небольшой конфликт и крохотное недопонимание. Они обязательно помирятся, а жизнь наладится. Квартира напротив после отъезда прежних хозяев пустовала. Я любезно или по старой дружбе выручил ребят, запросто внеся залог за проживание в том месте в течение года.

— Ты… Что?

— Я дал на примирение супругов двенадцать месяцев, что в двенадцать раз больше, чем выделенный срок от государства, которое по задумке должно быть заинтересовано в сохранении когда-то созданной ячейки общества.

— А она? — сильно оттолкнувшись, мать выпрыгивает из набравшего скорость кресла и подскакивает к Ромке аккурат под нос.

— Что? — сын смотрит свысока, будто дразнит безразличием, но не изменяет тон.

Господи! Как сильно «этот мальчик» ненавидит «эту мать». Он дышит ей в лицо, и стиснув зубы, наблюдает за тем, как родительница вьётся маленькой змеей.

— Оля знает?

— Конечно.

— Сынок… — она протягивает руку, чтобы погладить по щетинистым щекам высокого мужчину, который специально отклоняется и вместе с этим поворачивается к нашему окну лицом.

Мгновенно отстраняюсь, при этом больно бьюсь коленями о дубовый комод и цепляюсь мизинцем за ножку стула, на сидении которого свалены немногочисленные вещи из походной сумки, с чьим содержимым я утром ознакомила Марго.

— Чё-ё-ё-ёрт! — жалобно пищу и моментально зажимаю рот.

Зачем он рассказал? Зачем открылся ей? Решил умыть свекровь? Захотел кому-то что-то доказать? Или смысл этого иной?

Но всё по мановению волшебной палочки становится настолько ясным, что от этого становится немного страшно, и появляется ничем не перешибаемое желание куда-нибудь сбежать. Ведь это представление муж устроил для меня. Как я сразу-то не догадалась? Дал понять, что разводиться через месяц не намерен и вкратце, в присутствии одного свидетеля, ознакомил с грандиозным планом, при этом выдав мне на рассмотрение приемлемый для нас обоих вариант, а затем под занавес как будто бы случайно на одно мгновение встретился со мной глазами, чтобы доказать серьезность только обозначенных намерений. Он ведь смотрел через окно и нагло ухмылялся, пока я пряталась, нещадно обивая колени, пальцы и бока.

Стрелой влетаю на кровать, подпрыгиваю и сумасшедше суечусь глазами: всё точно на своих местах, а в обстановке царят глухая тишина и долбаный порядок. Однако я психую и неосторожно хлопаю руками, случайно попадая по коту, который в данных обстоятельствах, конечно, не стесняется.

— Молчи, молчи, молчи, — схватив его за шкирку, шепчу в сухой горячий нос. — Ничего не говори, малыш. Мы спим! Давно и сладко. Запомнил? Повтори! — укладываю мелкого себе на грудь и прикрываю скомканным демисезонным одеялом. — Пашка, тихо, если дорожишь своим хозяйством.

Он аккуратно возится на мне, цепляется когтями, впиваясь острыми концами в ткань, затягивает нитки, но громкое, как для котёнка, урчание, как это ни странно, всё-таки не прекращает.

Дверь тихо открывается, а комнату внезапно заполняет свежий воздух с еле уловимой ноткой аромата скошенной травы, мокрой хвои, влажной лиственной подстилки и одеколона мужа, от которого я, чего уж там, тащусь, как психически больная.

Как будто сплю и ничего не замечаю, однако медленно сползаю ниже и продвигаюсь крайне осторожно. Неспешно, будто бы по миллиметру, переставляю стопы, прижав кота к подрагивающей правой сиське.

— Спишь? — по-видимому, где-то рядышком находится мой муж.

— Нет, — из-под одеяла глухо отвечаю. — Юрьев, отойди. Ты нам мешаешь.

— Нам?

— Паштет со мной лежит.

— Ему пора в свою кровать и уж точно не отсвечивать с моей женой наглым толстым брюхом. За посягательство на чужое место можно запросто лишиться не только причиндалов, но и обеденного стола.

— Он будет спать со мной.

— Он будет спать в клетке, в которой сюда приехал. Давай-ка мальчика сюда, — муж дёргает одеяло, пытается стянуть его с лица, но я, вцепившись крепко, пищу и не даюсь.

— Юрьев, пошёл вон! — зато дёргаю ногами и брыкаюсь.

— Я так понимаю, что ты проснулась.

— Отвали, — струной вытягиваюсь и крепче Пашку прижимаю.

— Вода нагрелась? — судя по доносящимся звукам, сейчас он сбрасывает на пол насквозь промокшую футболку и сразу принимается за джинсы. — Лёль, ты слышишь? — ещё разок, поскольку я ему не отвечаю.

Если бы припёрся раньше, то смог бы принять полноводный и горячий душ, а сейчас:

— Шесть часов назад. Уже, наверное, остыла, — заняв более удобное и даже выгодное положение, не торопясь, укладываюсь на правый бок. — Тшш, — приказываю, пока трамбую кошачью морду под подушку, — тшш, малыш.

— Неважно. Поможешь?

Убеждена, что Юрьев без чьей-либо помощи прекрасно справится и наведёт отличный марафет. Чем я, в сущности, могу ему помочь? Побрызгать на лицо и грудь из литрового пульверизатора? Как в детстве раскорячить мальчика над миской и поплескать водицей, вызвав приступ звонкого безудержного смеха? Сделать Ромочке «буль-буль»?

— Нет.

Похоже, кто-то вынужденно отступает. По крайней мере, его тепло перестаёт терзать мой нос, а явное присутствие теперь почти не ощущается.

— Подслушивала? — мне кажется, что муж спокойно возится в углу.

— Нет.

— Я тебя видел, Лёля.

— Тебе показалось, — щекочу кошачий подбородок и целую подставившийся для ласки покрытый шерстью лобик. — Да, мой маленький? У Юрьева параноидальный бред. Что-то там мерещится и где-то видится, а после кажется. Боже мой, ты, видимо, на голову больной.

— Шпионила или волновалась?

— Ни то, ни то.

— Спасибо за честность. Оль, помоги, пожалуйста.

— Нажми кнопку и получишь результат. Я уже легла и не собираюсь вставать.

— Что?

— Чайник электрический и современный. Там сбоку имеется сенсорная кнопка. Придави легонечко и…

— Ты поняла, что я сказал матери?

— Не прислушивалась, — с замиранием отвечаю.

— Было время всё обдумать, и я незамедлительно воспользовался случайно выпавшей возможностью. Я подумал, Лёлик.

То есть? Эти слова рассматривать, как окончательный вердикт, как завершение фразы или начало чего-то непростого, очередного виража.

— О чём? — теперь я вынуждена убрать с лица и головы спасающее от его внимания одеяло.

Вот урод!

— Я о разводе, — как будто бы он никуда не уходил. Стоит и пялится, как идиот. — Мое условие — один год!

— Год?

— На примирение и разрешение споров. Год собачимся, как не в себя, а по завершении, скажем, в случае сугубо отрицательной динамики, разводимся. По рукам?

— От тебя воняет.

— Извини, — подняв руку, палач принюхивается к оказавшейся у его лица подмышке. — О, привет, малыш, — отвлекшись от не совсем приятных ароматов, он треплет крошечное ушко, которым Пашка прядает, словно невысокая лошадка. — Хорошо пристроился на женской груди. Подъём, наглый котяра. Труба зовёт.

— Где ты был? — таращусь на обнаженный торс и сглатываю слюни, как оголодавшая за лаской человеческая самка.

— На улице.

— Ты оглох?

— Я бегал, Оля. Как известно, аэробные физические упражнения здорово прочищают воспаленные непрерывным мыслительным процессом беспокойные мозги. Я отвлекался и заново знакомился с местностью.

— Шесть часов?

Он отсутствовал одну четвертую часть земных недолгих суток.

— Много пропустил, пришлось навёрстывать. Поможешь с кувшином и тазом?

Не отстанет и всё равно заставит.

— Не обижайся, если вода зальёт глаза и уши, и начнет кусаться и щипать.

— Это я как-нибудь переживу. Всё?

— Что «всё»? — спускаю босые ноги на пол, прикоснувшись пальцами к настилу, вздрагиваю будто обжигаюсь.

— Вот, возьми, — муж выставляет мне под ступни тапки.

— Благодарю, но… — почти не прикасаясь, в сторону носками отодвигаю.

Оттолкнувшись от кровати, встаю и распрямляюсь, наигранно зеваю и, потянувшись, специально выставляю грудь вперёд. Юрьев смотрит на меня, таращится исключительно в лицо, прищурившись, сосредотачивается на моих глазах, а вот колышущиеся сиськи перед носом не вызывают почему-то интереса и скупого уважения вспотевшего — если муженёк не врет, конечно — от шестичасового бега чувака.

— Куда? — разведя руки по сторонам, он медленно вращается вокруг себя. — Где у нас ванная комната?

Да уж, дом старый и не оснащён удобствами, поэтому:

— Миска там, — кивком указываю на комод, о который я пять минут назад отменно приложилась нижними конечностями и бедром.

За шесть часов вода почти остыла, но температура кажется по-прежнему комфортной. Его персональный выбор — моя скупая помощь. Будем вместе принимать походный душ…

В джинсах с обнаженной верхней половиной тела, низко наклонившись, муж колдует над огромным тазом, выставленным на низенький комод. Он тщательно споласкивает шею, руки и лицо, смывая пену, громко фыркает и сплевывает мыло, попавшее случайно в рот. Сейчас я вынужденно наблюдаю, как плавно перекатываются аккуратные мышцы под смуглой кожей, как аккуратно формируют свой узор голубые, ярко выраженные вены на его предплечьях и плечах, как мерно раздается грудная клетка и как глухо бьётся там внутри огромное, но раненое мною сердце.

— Рома? — выливаю ему на шею и затылок воду.

— Угу? — вполоборота отвечает.

— Ром?

— Я слушаю, — муж упирается ладонями в край импровизированного умывальника.

— Ты серьёзно?

— Вполне.

— Недослушал и…

— Двенадцать месяцев, Юрьева. Речь ведь о разводе? Ни о чём другом мы уже не можем говорить, поэтому я считаю, что с этим угадал, — он тянется за лежащим перед ним махровым полотенцем, а я зачем-то подаю его. — Спасибо, — благодарит, перехватив.

— Почему ты такой упрямый?

— Разумный, солнышко. Так точнее, — муж вытирает руки, а затем не отводя от меня глаза, закрывается, прячась за мягкой темно-красной тряпкой. — Ты красивая, жена. Особенно, — бухтит себе под нос и в полотенце, — когда изображаешь Мату Хари.

— Кого?

— Шпионку из Нидерландов. Была такая дама. Историческая личность. Печально закончила, конечно, хотя точно знала, на что шла.

— Пошёл ты… — резко отступаю. — Жрать будешь?

— Не жрать, а ужинать, — откинув наконец-то полотенце, он смотрит на отражение, которое проецируют часы на стенку. — В половину третьего ночи или утра?

— Раньше это тебя не останавливало, — злобно ухмыляюсь, сейчас припоминая, как в прежней жизни мы частенько с ним засиживались на кухне. Прикрыв плотно дверь, кормили друг друга тем, что, как говорится, Бог послал.

— Обмен веществ уже не тот. Возраст, Лёлик.

— Ну да, ну да, — разворачиваюсь, намереваясь подойти к кровати. — Где ты будешь спать?

— Вопрос с подвохом?

— Здесь одна кровать и…

— Кот убрался к себе, — я слышу в голосе крайне издевательский смешок. — Какой мудрый мелкий парень!

— Кыс-кыс, — присаживаюсь и подбираюсь к открытой нараспашку переноске гусиным шагом. — Паша-Паша-Паша…

— Он тактичный малый, Юрьева, — мужские руки трогают меня за талию и властно, скорее нагло и бесцеремонно, притягивают к себе. — Ты отошла? — муж шепчет в мой затылок, забираясь носом в распущенные волосы. — Я могу вернуться в кровать?

— Мы расстались.

— В городе.

— Без разницы. И ты мне изменил.

— Не изменял.

— Василиса, Юрьев! Ты приготовил ей цветы. Белые розы в стильной упаковке.

— Они были для тебя…

Он раздавил их, наехав без зазрения совести колесами своей машины. Размазал по асфальту извинения и выставил меня неблагодарной тварью, а сейчас…

— Отпусти!

— Не смеши кота. Смотри, — вытянув руку, он указывает на два блестящих глаза, следящих за нами, — он хочет, чтобы я с тобой прилёг. Лёль, очень хочется спать. Разморило на природе. Идём в кровать, а?

А она…?

В перерывах между поцелуями, которыми Ромка мучает меня, я слышу тот же стук таких себе полозьев качающегося кресла на веранде, где Марго в одиночестве токует. Она ведь там? Ещё чего-то хочет? Старшая, наверное, не закончила? Свекровь, похоже, ждёт меня.

— Один год, жена, — шепчет Юрьев, пока сминает мою грудь и трогает губами кожу у основания шеи. — Будь со мной, любимая.

— Нет, — отворачиваюсь и сразу же встречаюсь слегка поплывшим взглядом с притаившимся наблюдателем за нами. — Господи! — жмурюсь и возвращаюсь лицом к тому, кто тоже смотрит на меня. — Чёрт! — смаргиваю несколько раз и раскрываю рот, который Юрьев закрывает наглым поцелуем.

— Я люблю тебя…

Последнее, что касается моих ушей, перед проникающим, чуть-чуть болезненным, а после сильно распирающим изнутри толчком.

«Вот так!» — шепчет муж дрожащими губами и в кои-то веки не отводит глаз…