Роман… С Ольгой

Глава 36

То же время, непростое послезавтра

«На месте» — негромкий женский голос раздаётся с той стороны широкой металлической двери, в верхней части которой расположена угрюмая решётка с толстыми, почти титановыми прутьями, сейчас наглухо закрытая покосившейся ставней из того же материала, что и полотно просторного прохода. — «Лицом к стене» — направляет конвоируемого спокойное контральто. — «Смотрим прямо, не дёргаемся. Продолжаем движение. Не оборачиваемся!» — как глупую, ленивую скотину подгоняет жёсткий надзиратель в мышиной старомодной юбке, чей нижний, отстроченный, как под линейку, край находится чуть ниже сморщенных колен, оплывших мерзким жиром.

Интересно, это та же женщина? Та, что ювелирно — не иначе! — обыскала меня, а после пропустила через несколько металлорамок и провела сюда?

«Стоп! Лицом к стене» — гавкает заученно инспектор и, видимо, перебирает связку с ключами от замков бесчисленных тюремных помещений.

Дверь с металлическим лязгом хрюкает, затем с визгливым скрипом отворяется, убирая ещё одну преграду перед той, кто, основательно прихрамывая, слегка пошатываясь и жалобно посапывая, заходит внутрь и располагается ко мне спиной.

— Лицом к стене! — отдает уже знакомую команду надзирательница.

Что нужно делать? Я должна финансово отблагодарить её? Наверное, спросить о выделенном времени? Оговорить возможные вопросы? Или…

— У вас есть полтора часа и ни секундой больше, — вступает первой эта женщина. — Если устанете или досрочно захотите прекратить общение, то необходимо вызвать охрану.

— Как это сделать? — забившись в дальний угол и огородив себя тяжёлым стулом, двумя руками обнимаю плечи, растирая, сжимая-разжимая мышцы.

— Просто позовите: крикните или постучите. Я буду находиться за дверью.

Мне слышится, или заключенная что-то произносит, язвит под нос и еле слышно прыскает? Она хихикает? Ей весело, ей радостно? Стефании смешно? Она, похоже, издевается? Ну что ж, пусть стерва радуется, пока я разрешаю.

— В чём дело, Марусова? Закрыла рот и низко опустила голову, — наклонившись назад, надзирательница заглядывает в скрытое пока что от меня лицо. — Не зли меня, кобыла. В карцер захотела?

Боже мой, как грубо, но в то же время доходчиво и авторитетно. По крайней мере, доставленная на свидание моментально замолкает, прикусив язык.

— Обниматься нельзя, держаться за руки — запрещено правилами, — снова обращается ко мне. — Расстояние между вами — этот стол. Вы находитесь вот здесь, а она сидит напротив, слушает внимательно, не поднимая головы. Ясно?

— Да.

— Марусова, что скажешь?

— Да, — бухтит под нос и ниже опускает голову, утыкаясь подбородком в основание шеи, — вопросов нет.

— Заключенная, смотрим прямо, проходим и садимся.

Слежу за тем, как сгорбленная женская фигура поворачивается и направляется к стене, возле которой стоит поскрипывающий стул, расшатанный беспощадным временем и опустившийся от старости.

— Наслаждайтесь встречей, — не скрывая в голосе усмешку, шипит тюремщица, шагая задом наперёд, переступая через выпирающий порог.

«Лучшая подруга» сильно изменилась. Я замечаю всё. Она поправилась, увеличилась со всех сторон, подросла в объёмах, утратив лёгкость. Обабилась, как будто постарела. Переродилась, что ли? Изуродовалась, стала гаже, растеряв симпатию. Приобрела черты колхозной тётки, у которой пятидесятый растоптанный размер стопы и скрюченные артритом суставы на разбитых от тяжёлого труда запястьях. Грудь при движениях раскачивается, а задница виляет, гуляя рыхлым жиром.

— Привет, — откинувшись на спинку стула, произносит глухо и надтреснуто. — Спасибо, что приехала, подруга.

— Ты не будешь прощена, Стефа, — прикрыв глаза, брезгливо отвечаю вместо обязательного вежливого приветствия. — Ничего не произойдет. Досрочного освобождения за примерное поведение и выдающиеся заслуги перед государством не предвидится. Ты осуждена по непростой статье. Вернее, — на одну секунду замолкаю, перевожу дыхание и восстанавливаю сбившийся сердечный ритм, — я не позволю этого. Твоё место здесь, и ты отдашь сполна долг цивилизованному обществу. Я не прощаю и…

«Не прощу! За малыша она передо мной сейчас ответит. Ответит так, как я того хочу» — повторяю про себя всё то, чем год почти живу.

— Это я уже поняла. Не утруждайся что-либо объяснять, но помни, что от сумЫ и тюрьмы нельзя зарекаться. Сегодня я, а завтра ты, детка. А здесь, как ни странно, все равны. Никто не будет чикаться, носиться и прислуживать любимой шлюхе Ромки Юрьева, — хмыкает, не в то горло пропускает слюни, но, чёрт возьми, не замолкает, подавившись языком. — Бля-я-я-я-дь, так и знала, что с такими буржуями ни хрена не выйдет, — катает грубость, по-волчьи разминая шею. — Французские духи и дорогая косметика. Что можно ждать от смазливой фифы? Смотри, не грохнись в обморок, слабачка. Таких, как ты, наша жизнь не любит. Быстро откидываетесь, не отмотав и половины причитающегося. Но чего-то как-то роскошь тебя, Лёлик, не дюже красит. В глотку золотишко не идёт? — она рассматривает меня через ресницы, сканирует, изучает, оценивает, будто обмеряет.

— Не смей мне больше писать! — ломая голос, восклицаю. — Слышишь? Открой глаза, имей смелость смотреть на меня.

Хочу звучать уверенней, да только не выходит.

— Не жужжи, подруга. Здесь недалёких нет. Хотела по-доброму, по-человечески, согласно правилам, да, видимо, ни черта не выйдет. С такой истеричкой каши не сварить. Расслабься, Лёлька, и не визжи. Глухих здесь тоже нет.

— Ты поняла? — жалобно пищу. — Стефа?

— Угу…

«Угу?» — и больше ничего? Ни глубочайших извинений, ни клятв на крови, ни чистосердечного раскаяния, ни робких просьб, ни моральных унижений, ни грубых выражений, ни матерных словечек или пошлых фраз?

Господи, какая же я дура! Упрямая и безнадёжная. Доверчивая и непроходимая, местами взбалмошная, всё чаще истеричная, по обстоятельствам сентиментальная. Полная, набитая… Чего уж там? Я дура абсолютная! Зачем приехала за сотню километров? Зачем сидела здесь и чего от этого свидания ждала?

— Как Юрьев? — внезапно задаёт вопрос.

— Что? — прищурившись, хриплю.

— Как его здоровье?

— Что? — напрягаюсь, настораживаясь.

— Кошмарами святой не мучается?

— Что? — прислушиваюсь, всматриваюсь, пытаюсь с собственным сознанием совладать. — Как ты смеешь?

— Совесть мусор не грызёт? Смею, Лёлька. Всё дозволено, потому что Бога нет. Точно? По-моему, слова, как по канону, привела, — она подводит вверх глаза, пытаясь из прошлой лучшей жизни что-то вспомнить. — Сейчас Фёдора Михайловича процитировать бы, да боюсь переврать подзабытый за ненадобностью мотив. Высокопарный слог классика херово аккомпанирует здешней обстановке. Туточки другая литература в ходу. Знаешь, такие книжечки без корешка, зато в красочных обложках с пышногрудыми красотками и мужиками со стальными яйцами в паху и пустым взглядом, но перцы хоть куда… Блядь, кто бы отъе. ал, как принц из сказки, например? Ты хоть бы вибратор привезла, паскуда. Устала теребить рукой манду. Это, между прочим, больно. Олька, ау!

Боже мой, как всё это мерзко.

«Прекрати, заткнись, заглохни… Удавись!» — мысленно приказываю, скрещивая пальцы на одной руке.

— Нет, не грызёт, — отвечаю только на один вопрос, на остальную ересь просто забиваю вот такущий болт.

— Он бессовестный? — она не унимается.

— Замолчи.

— Значит, так и есть. Очень жаль, — покачивает головой, отвратно искривляя губы. — Что ему сделается, да?

— Прекрати, — шепчу, с трудом проталкивая буквы через зубы.

— Я отбываю наказание за то, чего не делала, Куколка, — она вдруг плавно подаётся на меня, при этом упирается расплывшейся грудью в металлический край квадратного стола, намертво прикрученного к каменному полу, вытягивает шею и двигает языком, облизывая губы, как змея, — а твой муж жирует и наслаждается вольной жизнью. Он убийца! — прикладывает кулаки о поверхность, искореженную временем и непростыми условиями содержания. — Но почему-то осудили исключительно меня.

— Ложь!

— Ложь? — Стефания пытается привстать. — Тебе, наверное, стоит память освежить?

— Сядь на место, — иду на опережение. Не говорю, а лаю, разбрызгивая слюни, скалю зубы и рычу. — Сядь, стерва!

— Он палач, Лёлик, — зависнув над столом, сука нагло ухмыляется.

— Ложь! — рявкаю, будто бы кусаю, но тут же разжимаю челюсти и, как побитая собака, пропускаю между искривленных лапищ хвост, пригибаюсь, сокращаюсь кожей и трусливо отползаю.

— А как же следствие и справедливый суд, а как же материалы резонансного дела, которые по странному стечению обстоятельств забыли подшить и сдать в архив, но перед этим скрупулёзно всё учесть при вынесении непростого приговора?

— Закрой рот! — резким движением убираю с пути самолично выставленное заграждение и подхожу к той, кто виртуозно провоцирует на слишком откровенный разговор.

— Ростов его прикрыл, а тот цыганской внешности делец подтвердил несуществующее алиби. За это вы меня замкнули здесь. Отряхнули прах с голов и стали жизнью наслаждаться. Идеальное преступление — нет слов.

— Заткнись! — склонившись, глядя ей в глаза, рычу. — Твои дружки изнасиловали меня. В твоем присутствии. Полагаю, по твоей же просьбе…

— Ошибочка, девочка. Ты забыла? По моим воспоминаниям, ты сама пришла. Если можно так сказать, лично почтила своим присутствием мою квартиру. Запамятовала, как настаивала на гостях? — хихикнув мерзко, влезает грубо и раздражающе перебивает. — Смешная лярва, пиздец.

— Возможно, но это не значит, что я хотела…

— Забыла, как подмахивала и стонала? Ты подставлялась и просила. Ты ненасытная блядина…

«Дрянь!» — отвешиваю стерве грубую затрещину и сразу же отскакиваю, забиваясь задницей в ближайшей угол.

— Ай! С-с-сука! Ты чего? — болтающая без окорота зэчка, хватается за щёку. — Правда очи колит? — не сдается и мычит. — М-м-м, на шило бы тебя поставить, да разодрать пизду. Здесь бы тебе применение нашлось, богатая красавица. Подставляться ты умеешь.

— Будь ты проклята! — шиплю, рассматривая исподлобья Стефу.

«Ненавижу, мразь. Сдохни, сдохни, сдохни… Отойди!» — повторяю про себя, как долбаную мантру.

— Да как бы уже, — плечами пожимает, яростно растирает ушибленную кожу, но со стула не встает. — Не бойся, глупенькая, сядь и успокойся. Плохо контролируешь себя? Нервишки пошаливают? А ты выпей чего-нибудь. Водку ты хлестала за обе щеки, впрочем, как и член. Смелая — только на словах? Какой была, такой осталась. Кустарная роковая женщина. Стрелять невинными глазками, да вворачивать умные фразочки — не велика премудрость. Умеешь ты пыль в глаза пустить. Знаю я тебя, Куколка…

— Я Юрьева, — несмело обхожу по-над стеной, цепляю стул и волоку его к столу, пропахивая ножками землисто-серый пол.

— Юрьева, Куколка, Оля, Лёля. Какая на хрен разница? Чего тебе ещё? Считаешь, я многого прошу?

— Всё равно не получишь то, что хочешь. Одного желания недостаточно. Твоего желания, Марусова. Только твоего. Услышала?

— Почему?

— Тебе законно выписали срок. Был суд, на котором доказали твою вину и затребовали наказание. Плевать на систему?

— Чего-чего? Законно? Система не работает, Оля, — подмигивает пошло. — А ему? Что там по наказанию для хладнокровного убийцы двух человек?

— Речь не о нём, — невысоко приподнимаю стул и резко опускаю на пол, выбивая при соприкосновении тусклые и небольшие искры из-под некрепких «ног». — Не смешивай зелёное с солёным.

— Мне осталось два с половиной года. Тридцать девять лет и…

— Ты не выйдешь, — сажусь и, обхватив сидение за края, приподнимаю и направляю себя, приближаясь телом к выпуклому краю стола. — Два с половиной года полноценно огребёшь.

— Легко чужой судьбой распоряжаться?

Безусловно! Я люблю играть.

— В письмах ты была куда красноречивее. Признайся, Марусова, кто под руку диктовал? М? — провоцирую, бодая воздух подбородком. — Нашла вторую половину, которая сильно ратует за твоё освобождение?

— А тебе какое дело?

— Хочешь жить? — ладонями упираюсь в бортик.

— Хочу!

Бесится. Похоже, я попала. Вот оно! Женское счастье подвалило? Стефе хочется любить?

— А он в курсе, что ты натворила? Как вы познакомились? — сменяю гнев на милость, немного расслабляюсь, сгибаю локти, подмигиваю, но всё ещё натянуто смеюсь.

— Тебя это не касается.

— Хотела помочь, но раз… — а я присвистываю, беру себя в виртуальные тиски, подбираюсь, группируюсь и хищно щерюсь, заигрывая с тем, кого специально загоняю в угол, чтобы там добить.

Добить! С этой целью я сюда приехала.

— Освободи! — хватается за предложение ни о чём, как за единственную спасительную соломинку.

«Освободи»? Свобода ведь бывает разной: долгожданной, кажущейся, желанной, недостижимой, невозможной априори, нежданной, личной… Окончательной! От жизни в том числе.

— Ты можешь освободиться, но только через…

— Всё! — сует под нос ладонь, искромсанную щедро прерывистыми жизненными линиями, фыркает и, отвернувшись от меня, таращится в зарешеченное окно. — Что с погодой в этом ноябре?

Ветрено, но сухо. Тепло, но голо. Спокойно, но в воздухе уже витает слабое дыхание южной зимы.

— Разве прогулки запрещены?

— Разрешены, — тяжело вздыхает, — но только во дворе, после обязательной дневной работы. Здесь не загуляешь, Лёля.

— Что с зависимостью?

— Я чиста. Денег нет, затариться, соответственно, нечем, да и не у кого. Оль… — на имени странно спотыкается, мотает головой, словно что-то вспоминает, поскуливает, будто напевает, а затем внезапно выдыхает, — я хочу выйти замуж, обрести семью, родить ребёнка и…

— Через два года твоё желание исполнится, — молниеносно отрезаю.

А моё? Намного раньше. Конец июля? Возможно, первая декада августа?

«Тшш, тшш, маленький, молчи» — успокаиваю ментально крошку, вожу ладонью по животу, слежу за Стефой. — «Нет, я не смогу. У меня не выйдет. Я не она, я не такая. Я лучше, я счастливее, несмотря на то, через что по её вине прошла».

Хочу убить… Ведь к этому готовилась? Рассчитывала, что удастся, что всё выдержу. Ей-богу, это нелегко! Не понимаю, как Ромка смог?

— Его зовут Егор, — с улыбкой на губах и в голосе, как будто бы мечтательно, возвышенно, немного романтично произносит.

— Кого? — прислушиваясь, направляя ухо к ней.

— Мужчину, Лёля, мужчину.

— Где ты познакомилась с ним?

— Он адвокат одной красотки. Слишком часто здесь бывает. Симпатичный сокол, но чересчур серьёзный. Ни на кого не смотрит, хотя, — омерзительно облизывает губы, подкатывает глаза, будто ловит плотский грех, — я замечаю его похотливые взгляды, когда он проходит через птичий двор. Колония-то женская, а мальчик стопудово традиционал. У нас тут извращения, если честно, не сильно жалуют. За намёки на такое можно запросто получить перо в живот или петлю на шею. Это в лучшем случае, а так — холщовка, бирка на большой пальчик на ноге и на выход без вещей. Но этой парочке выделяют время в VIP-допросной. У бабы имеются большие связи, вероятно. Короче, — таинственно шепчет, — потом он с ней е. ётся в комнате для, хм-хм, — прикрыв ладонью рот, покашливает, — более тесных свиданий. Догнала?

Вообще не интересует! Больные отношения — определенно нездоровый интерес.

— Лёль, — она протягивает руку, предлагая мне, — я прошу только об одном.

— Прости…

Всё решено и обговорено неоднократно с Ромой. Никаких широких жестов, никаких самаритянских выходок, никаких благодеяний и отпущения грехов.

«Милосердие, Куколка! Слышала о таком или жестокость — заразная болезнь? С кем поведешься, от того и наберёшься? Это он! Обмацал и испортил. Юрьев отравил. Да чтоб вы сдохли оба! Отпустите же. Р-р-р-р! Стоишь красивая, успешная, но жизнью сильно битая и такая же несчастливая, как и я. Наконец-то мы стали вровень. Нечем выделиться, Куколка? Вот ты с ума и сходишь. Так тебе и надо. Ни о чем не жалею. Вот ни о чём! Он забрал мою любовь, за это вас с ним Бог и покарал. Господи, прости!» — её удерживали две здоровые коровы в форменной одежде и с пёстрыми шевронами на грубых рукавах, пока Стефания сыпала проклятиями в мою быстро удаляющуюся спину. — «Не будет тебе счастья с ним… Поверь мне!».

Очередная ложь! Я вылетаю за ворота, перед этим несколько раз неосмотрительно выкрикнув бессмысленную чушь:

«Спасибо. До свидания. До новых встреч. Здесь очень мило!».

«Дурёха, здесь так не принято. Лети отсюда, милая!» — на все тона подлаивали надзирательницы, смеялись и покручивали пальцем у виска.

— Проверьте личные вещи, — доносится в затылок. — Женщина, Вы ничего не забыли? Эй, куда?

Нет, нет и нет! Конечно, всё на месте. Вот мой мобильный телефон, небольшая сумка, в которой валяется блокнот и заточенный остро-остро карандаш. При правильном обращении с последним можно запросто кого-нибудь «освободить». Было бы желание, подходящие обстоятельства, да надёжный человек…

— Юрьев, поехали! — запрыгнув на заднее сидение в машине, недовольно бормочу.

— Всё хорошо? — перегнувшись через кресло, муж пытается заглянуть в моё лицо. — Ты плакала? Лёль, в чём дело?

Она меня обидела, а я не сумела постоять за себя:

«Застрелишь, забьёшь её ногами, раздавишь, зарежешь, подкараулив в грязном переулке, отравишь, повесишь, выдав содеянное за депрессивный суицид?».

— Я хочу домой.

— Как всё прошло? — он трогает мои танцующие на коленях пальцы. — Тихо-тихо. Я слушаю.

— Пожалуйста, — всхлипнув, поднимаю голову, — увези меня отсюда.

— Вы поговорили или…

Я не смогла. Не смогла сделать то, что задумала, поэтому чувствую себя ущербной и абсолютно бесполезной. Я больна, а болячка изменяет личный статус, попадая в состояние «хроническая», «неизлечимая», «без ремиссии и возможных улучшений».

— Что ты чувствовал тогда? — сквозь зубы задаю вопрос, присматриваясь к изменениям, дрожью пробегающим по напряженному, чересчур сосредоточенному лицу.

— О чём ты? — осторожно отстраняется, выпуская мои руки.

— Ты понял, — не отводя глаза, цежу. — Ты боялся?

— Нет, — прикрыв глаза, хрипит.

— Ты этого хотел?

— Нет.

Врёт. Специально говорит неправду. Казаться хочет лучше, чем он есть.

— Это вышло случайно, — внезапно насыпает откровения. — Я вошёл и наткнулся на двух уродов, смакующих подробности того, что сделали с тобой. Я замер у входа, следил за ними, молча слушал, а потом накинулся на того, который находился ближе к двери. Одного удара для холодной оказалось более, чем достаточно. Второй тут же растерял былую храбрость и стал жаться жопой в стыки клетки. Я бил его ногами, а потом, став на колени и обхватив опухшую от моих ударов тыкву, приложил затылком о напольную кафельную плитку…

— Рома, хватит, — пищу, вгрызаясь в собственные кулаки. — У меня ни черта не получилось. Слабачка!

— Я не хотел, солнышко. За одну секунду обезумел и утратил полностью контроль, а видишь, что по факту вышло. Ты…

Похоже, до него наконец-таки доходит смысл того, про что завуалированно с ним говорю уже на протяжении двух-трёх недель…

Сначала я хотела с ней поговорить. Считала, что Марусову посетило внезапное раскаяние, например, или строгий режим смог перевоспитать «непослушную девчонку», устранить засор в мозгах и опустить зазнавшуюся на грешную землю.

Потом я посчитала, что смогу дать ей то, о чем она просила. Два года — жалкая одна шестая от общей причитающейся по закону суммы. В сущности пустяк. Для меня, но не для той, кто, как оказалось, мечтает тайно завести семью и стать полноценным членом общества, обретя мужа и родив детей.

В какой момент всё изменилось? Когда произошел этот сдвиг? Когда я захотела ощутить вкус крови у себя на языке? Когда?

Меня тошнит. Если не выберусь наружу, то натворю непоправимое.

— Оль! — Юрьев вскрикивает и быстро выбирается наружу.

Пулей обминает нос машины, подлетает к задней двери и, распахнув её, одной рукой обхватывает меня и практически выносит на себе. Волочет, как тушу, подыскивая подходящее место для желудочного преступления.

— Юр…ьев, — скулю, как испускающее дух животное, — от… пус… ти… — руками сдерживаю рвоту, давлюсь блевотиной и безобразно бекаю. — М-м-м, — стремительно сгибаюсь пополам, выплёскивая на землю небогатое по составу содержимое. — Ч-ч-ч-чёрт! — сплёвываю желчь, заикаюсь и смеюсь. — К-к-к-ак вовремя, — успеваю высказаться, но тут же вынужденно наклоняюсь. — Бе-э!

— Твою мать! Да что с тобой? — он гладит мою спину, придерживая за живот. — Что ты ела? Когда ты всё успеваешь? Оля-я-я! — кричит в мою сокращающуюся от рвотных спазмов спину.

Сказать? Пора? Так вот какой он подходящий для подобного момент!

— Я беременна, Юрьев, — повожу плечами в попытках сбросить его руку. — Всё нормально. Ром, ты услышал? Понял?

По всей видимости…

НЕТ!