Роман… С Ольгой

Глава 31

Тот день. Ноябрь. Десять лет спустя

— Фух! Успела, — стрекочет в холле мать. — В чём дело? — наверное, обращается к подошедшему туда отцу, чей голос с некоторых пор, увы, стал тихим, шелестящим и почти неслышным. — Игорь? Привет-привет.

— Давай-ка помогу, — ей тихо отвечает.

— Что произошло?

Мать настораживается там, а я зачем-то оттопыриваю ухо здесь.

— Ничего. Всё нормально. Промокла?

— У меня был зонт. Дети приехали? Ну, что ты смотришь и молчишь, как партизан? Внизу, возле подъезда, стоит его машина, — она повизгивает то ли от удовольствия, то ли из-за сезонной хрипотцы из-за простуженности голоса, то ли врожденный темперамент не позволяет реагировать на всё, что происходит, более спокойно. — Внезапно и очень неожиданно, но так приятно. Ой-ой! Правильно сделали. Чего я в самом деле? Не выходят встречать. Опять ругаются? А мириться, стало быть, к нам приехали?

— На кухне, — отец пытается вставить хотя бы одно слово.

Бедняга! Переговорить Марго пока никому из живущих на земле не удавалось.

— Сейчас и стол накроем, и пообщаемся. А вдруг, — тон голоса неожиданно меняется, становясь на несколько позиций глуше, ниже и грубее, — они останутся с ночёвкой? А что? Комната для них есть. Пусть переночуют. Мы ведь им мешать не будем. Да, отец?

— Да, — он с чем-то вынужденно соглашается.

— Зачем вечером гнать машину? Да и что им у себя сидеть? Сторожить несносного кота? Выносить его лоток и в задницу заглядывать? Вот, возьми пальто.

— Рит, здесь только Ромка, — папа признается и сдаёт меня.

— А Олечка? — по-моему, я чётко вижу, как у неё от неожиданности или удивления на полную распахиваются узкие глаза и раскрывается рот, повторяя мягким контуром небольшой диаметр купола светодиодной лампы на пятнадцать ватт.

Уверен, что она пищит отцу на ухо. Я так и вижу, как мистер Юрьева суетится, стягивая верхнюю одежду и оглядываясь нервно на него.

— Сын один, без девочки.

— Что? Один? О, Господи, что у них случилось? А ты, конечно, не спросил. Игорь, это наши дети, — и тут же интересуется, повысив голос почти до ультразвукового писка. — Как у мальчика настроение? Разбери, пожалуйста, сумки. Овощи отправим на балкон, а остальное положим в холодильник. Ромочка, сейчас-сейчас! — неожиданно кричит, обращаясь через стенку. — Руки вымою и подойду. Всё хорошо?

Вполне! Бывало и гораздо хуже. Есть, по крайней мере, с чем сравнить.

А я, как это ни странно, никуда не тороплюсь. Потому как торопиться больше некуда. Мне — стопудово, однозначно. Жена — как и было провидением задумано — сдержала данное когда-то слово и с противной филигранностью «замкнула» младших Юрьев на полных тридцать дней в четырёх бетонных стенах. Пиздец! Как же ненавижу этот блядский месяц. На улице, как правило, сопливо и промозгло, а в этот год, к тому же, омерзительно, тоскливо и ссыкливо. Дождь льёт, не переставая, ровно двадцать один день. Столько же по времени мы варимся с Олей в настоянном на чём-то собственном дерьме, расплёскивая удушливое коричневое варево из дьявольского чана, аккуратно подбирая отвратительные сопли, свисающие тяжелой каплей с замызганных краёв посудины.

— Привет, сынок, — наклонившись надо мной, щекочет раковину уха, обдавая хрящ лимонно-мятным, тёплым воздухом, рассекая мягким звуком ноябрьскую скуку. — Вкусно?

Молча сербаю ложкой обжигающе горячий суп, который предложил отец и который я почти доел, пока ждал возвращения сбежавшей по своим делам на рынок матери.

— Добавки?

Сто слов в минуту и все по теме, в удобном темпе, в нужном ритме, а главное, без остановки.

— Нет, — произношу лениво, неохотно отодвигая опустевшую тарелку, при этом вытираю тыльной стороной ладони испачканные в масляной зажарке губы.

— А где…

— Дома, — предвосхитив вопрос, мгновенно отвечаю, при этом запустив три пальца за воротник колючего до невозможности гольфа, расчесываю покрывшуюся потницей шею.

— Как у неё дела?

Без понятия! Сейчас я с Олей не общаюсь. Правильнее будет сказать — мы обоюдно избегаем неприятных встреч и, как следствие, вынужденного общения. Жена находится в законном отпуске, а я, как это ни странно, решил его перенести. За это получил в лицо поток обсценных слов и нехороших выражений.

«Специально? Делаешь назло? Пользуешься и отползаешь в сторону. Мы договорились! Забыл? Забыл, да?» — жена орала, по-видимому, окончательно и бесповоротно сбрендив. — «Вот почему так? Ты уходишь именно тогда, когда я нуждаюсь в твоей поддержке и помощи. Какая же ты сволочь, Юрьев!».

— Нормально.

— Не обманывай.

— Какая разница?

— Я беспокоюсь.

— О ком или о чём? — откинувшись на витую металлическую спинку кухонного стула, с нескрываемой издёвкой говорю. — Нужно хоть кому-нибудь твоё беспокойство, навязчивость и наигранная мнительность? Мам, ты ведь не фиалка. Подобное жеманство тебе не идёт. Как корове седло. Понимаешь?

— Спасибо на добром слове, сынок. Судишь по себе?

— Говорю, что вижу. Оли нет, я один. Это ты успела заметить и без словесного подтверждения. Значит, специально изображаешь идиотку.

— Как ты…

Как я разговариваю с ней? Да как мать того заслуживает!

— Ты волнуешься о нас или о том, что произойдет со мной, если жена от меня уйдёт? Ты хочешь этого или переживаешь, что я сопьюсь, когда начну заливать свалившееся на плечи горе? Чего тебе надо?

Что бы не ответила, все равно ведь ни хрена не будет.

— Значит, скандал?

— Простой вопрос.

— Я не о том.

— Я прекрасно понял.

— Кто я для тебя, сынок?

Судя по обращению, Марго знает на поставленный вопрос ответ. Стало быть, с подвохом?

— Ты та, кто сует нос не в свое дело, припорашивая неблаговидное дело сильной озабоченностью и беспокойством. Волнуешься… — вальяжно начинаю, но не успеваю высказаться, потому как мать меня перебивает.

— О вас. Да, да и да! А ты, по-видимому, сюда приехал с беспокойной поругаться?

— Не стоит, мам. Не волнуйся. Всё под контролем. Мы в порядке. Я приехал проведать отца.

Поругаюсь позже. Не с ней, не здесь и не по этому поводу.

— Проведал?

— Да.

— Что скажешь?

Отец сдаёт, но вида не показывает и пытается держаться. Он стал хромать и, как говорят, не вписываться в повороты, задевая плечами, бёдрами и пальцами на ногах дверные проёмы. Старшего изматывает неприятный кашель и отдышка, которая появилась с началом отопительного сезона. Сухой квартирный воздух отрицательно сказывается на больных лёгких. Отец заходится, раздирая колючим кашлем изношенную возрастом и вредными привычками гортань, затем сплевывает комок коричневой, немного с кровью, слизи, небрежно вытирает губы и, чтобы не пугать родных, пытается благодушно улыбнуться.

— Когда он ложится в больницу?

— Первого декабря.

А он дотянет до этого момента?

— Почему не раньше?

— Потому что я этого не хочу, — огрызнувшись, грубо отвечает. — Это допрос, что ли?

— Нет. Я показал тебе, что излишнее внимание способно вывести из себя даже тебя. Твоё искреннее волнение за нас вызывает те же эмоции. Не утруждайся, пожалуйста.

— Не утруждайся? — отходит дальше, уткнувшись задницей в край рабочего стола, останавливается и, перекрестив на груди слишком тонкие, высушенные и будто бы мумифицированные руки, почти до основания пальцев скрытые под вязанной серой кофтой, кивает, словно предлагает вызов. — Говори. Начинай. Не стесняйся.

— Что именно?

— Ты не появлялся здесь почти два месяца…

Е. ать, какая точность!

— … не звонил, не писал и вообще не давал о себе знать. Запечатались с ней в собственном мирке и…

— С ней? — я щурю левый глаз и кошусь на мать нехорошим взглядом.

— Да! С ней! — выкрикивает, разбрызгивая слюни.

— Я женат на «ней», а ты…

— А я желаю счастья детям, но всё-таки хочу понять, в чём виновата и почему почти двадцать лет поступаю недостойно, хотя…

— Хотя?

— Прекрати! — распустив руки, теперь бубнит куда-то в пол, повесив низко голову.

— Прекратить?

— Ты жесток…

Жена тоже так считает. По крайней мере, слишком часто повторяет, что я не контролирую силу, что действую зачастую на эмоциях, поступая импульсивно, инстинктивно, как взбесившееся и вырвавшееся случайно на свободу дикое животное.

— Я могу задать один вопрос? — подёргиваю свой ремень, туда-сюда гоняя кожаный язык сквозь брючные петлицы.

— Конечно. Разве я когда-то запрещала это делать?

— Нет.

— Ты не доверяешь матери?

— Дело не в доверии.

— Она… — мать поворачивается и становится ко мне спиной.

— Её зовут Оля, если ты забыла, — произношу, прикрывая веки.

— Такое забудешь! — не скрываясь, громко фыркает. — Эти буквы, как неостывающее тавро на нежной коже и местами на внутренних органах, основательно изношенных по возрасту. Оля, Оля, Оля! Задавай вопрос и возвращайся к ней. Надеюсь, ты наелся?

— Спасибо. Всё было очень вкусно. А ты ревнуешь сына к невестке? — надменно ухмыляюсь. — Ты…

— Нет. Никогда, — молниеносно отвечает, отрицательно мотая головой. — Ревновать собственного ребёнка к человеку, с которым он решил связать свою судьбу, последнее дело, к тому же, почти всегда неблагодарное. Мы столько раз это обговаривали. Я внимательно слушаю, Рома.

Не выходит из головы тот разговор. То ужасное общение с Лёлей на каменном полу гостиничного балкона, когда она призналась в том, что собиралась покончить с собой, повесившись на ремне в день моего освобождения. После тяжелой исповеди я задал ей всего один вопрос, спросив за что конкретно мать её избила, когда спасла, ослабив петлю на тонкой женской шее. В тот день я допрашивал жену, вспоминая своё ментовское прошлое. Помню, как заглянувший к нам с утра Костя опешил и отступил назад, пока я аккуратно и неспешно передавал из рук в руки его спящего сына.

«Всё нормально?» — босс осмелился шепнуть после того, как прижал к груди поскуливающего сонного ребёнка.

«Да» — ему ответил и начал отступать, погружаясь в сумерки гостиничного номера.

«Что случилось? Юрьев!» — последнее, что услышал перед тем, как закрыл перед шефским носом дверь.

«Моя жена решила от меня уйти, закончив жизнь самоубийством…» — в подобном никому признаться не смогу. Как объяснить, чтобы люди такое поняли? Я настолько стал ей противен, настолько осточертел, усугубил, измучил, испугал, что особо не стараясь, вынудил пойти на крайние меры? А что, если между нами никогда ничего и не было? Что если я всё себе придумал? Подтолкнул Олю к браку, заставил выйти замуж, произнеся заветные слова, а затем самостоятельно подвёл черту, наметив окончательный разрыв и голыми руками раскроив головы двум уродам, посмевшим посягнуть на моё, на чистое, святое?

— Я всё знаю, мам, — вздохнув, встаю со стула.

— Игорь! — внезапно звонко вскрикивает и, наклонившись над столешницей, оттопыривает сильно зад, очерчивая этой мерзкой позой расстояние, на котором я должен оставаться, чтобы соблюдать технику безопасности при жёстком разговоре. — Что ты знаешь? — шипит из подполья, вполоборота обращаясь ко мне.

— Неважно.

— Боишься вслух сказать? — подначивает мать, хихикая.

— Боюсь!

Потому что не хочу на подобной гнусности зацикливаться.

— Трус! — неожиданно выпрямляется Марго, расправляя плечи.

— Что?

— Ты трус, Юрьев. Моя промашка! Всё при тебе, но открытый разговор, как ни старайся, не выходит. Ты фактурный, немногословный, привлекательный мужик. Красивый и чуть-чуть смазливый. Имею право так говорить. Я твоя мать, как бы ты не хотел утверждать обратное. А бабы на тебя летят, как мухи на дерьмо, но ты, мальчик, не способен долго продержаться в поединке или когда надо бы сходить в лобовую атаку, оголив тупую шашку. Тут-то ты внезапно отступаешь и прячешься. То ли стыдно, то ли противно, то ли… Безразлично? — говорит так, будто бы догадывается о чём-то. — Ты бессердечный, Юрьев?

— Полагаешь, об этом стоит говорить открыто?

— О чём?

— О том, что у меня нет сердца, например, или о том, что жена вешалась, пока мы душно выбирали, чем залиться в честь великого дня и по случаю моей свободы; о том, что я слабак и трус, о том, что убийца, которого вы дружно вытянули из тюрьмы, подтасовав некоторые факты и скрыв улики. Мало? Я могу накинуть больше.

— Игорь! Игорь! Игорь! — визжит «пила». — Иди сюда.

— Прекрати! — хлопнув ладонью по столу, выкрикиваю гулким басом. — Заткнись, актриса.

— Как ты…

— Ты выперла нас, потому что… — растягиваю буквы и слова, вынуждая мать продолжить и закончить фразу.

— Потому что я не работаю со смертью, Рома. Вам должно было стать лучше, но… Я дала вам свободу, если угодно. Отпустила, позволила решать самостоятельно.

Чего?

— Ты просто избавилась от нас.

— Неправда!

— Правда, — с усмешкой заключаю.

— Дети не должны умирать.

— Блядь! Какие глупости!

— Сначала мы с отцом, а потом вы. В чём я не права?

«Каждому свой срок!» — так, кажется, на какой-то из десяти божественных скрижалей выбито.

— Ты врач, — кричу ей в сокращающуюся от звуковой волны спину, — но повела себя непрофессионально. А сейчас пытаешься выкрутиться и на ходу придумываешь глупые отмазки. Ты давала клятву…

— Не навреди! Не навреди своими действиями! Так что не так?

Здесь, сука, нечем крыть. Она действительно спасла её, убрав петлю.

— Эти ладони, — Марго внезапно поднимает в сдающемся жесте руки, вращает кистями, завинчивая лампочку в невидимый патрон, сжимает-разжимает пальцы, — принимают жизнь, Рома. В них лежат детишки, которым несколько минут от роду. Вам этого с ней не понять. Вы необдуманно паскудите всё, к чему случайно прикасаетесь. А главное, что даже не стараетесь и не учитесь. Не работает, не подает признаков жизни, издыхает — а, пофиг! Это, видимо, судьба. Херня! Пусть отлетает.

Даже так? Умеет и ругаться, и плеваться, и активно защищаться. Я, видимо, неосторожно сковырнул налившуюся вязкой жидкостью мозоль.

— Никого в этом доме не интересовало, что я испытала в тот момент, когда увидела дергающиеся в судороге ноги дочери и встретилась взглядом с её почти потухшими глазами. Ты хотел знать?

— Да! — потупив взгляд, рычу.

— В чём дело? Что за крик? — присоединяется к нам папа.

— Рассказать всё, чтобы наконец-то полегчало? — мать убавляет звук, превращая звонкий голос в нечто потустороннее и загробное. — Единственная причина, почему у вас не ладится? Мать во всем виновата? Везде сует свой нос?

— Да, — зеркально понижаю громкость. — Замолчи и не сползай с нужной темы. Твои манипуляции давно не действуют на меня. Ты что-то путаешь, ма-ма.

— Довольно, — стучит вдруг по грудине батя. — Замолчите. Ром, ты закончил? Пора, наверное, домой.

— Я держала её, детка, пока папа не вернулся, — мать врезается откровением, обрывая нагло речь отца. — Она уже обмякла и перестала бороться. Что это? Смирение? Вредность? Или… Знаешь, о чём я думала в тот момент? — неожиданно задает вопрос, на который сама же отвечает, повышая риторичность. — Только бы девочка не сломала шею. Я шептала ей, чтобы потерпела. Я просила не уходить, не умирать и быть благоразумной. Я кричала, что её люблю. Я молила Бога, чтобы он оглянулся на вас. А ты…

Ложь! Врёт! Не верю!

— Она никогда тебе не нравилась, мама, — с пол-оборота завожусь, искривляя кривой насмешкой губы.

— Что?

— Я помню, как ты мудро и профессионально отзывалась о девочках, девушках и женщинах. Все, абсолютно все, недостойны называться невестой твоего сына, потому что спят направо и налево, не чтут честь и не берегут себя для будущего мужа. Они грязные, глупые, меркантильные. А тут? Восемнадцатилетняя девчонка, от которой у меня снесло башню. Ты моментально возненавидела её. Тебя странным образом переклинило на символизме и религии? Тогда, пожалуй, так. Это Божья кара, ма. Ответка за то, что ты позволяла себе говорить о девчонках. Оля любит повторять, что ты, вероятно, в бешенстве от того, что у неё, к несчастью, случился не только муж, но и…

— Неправда, — едва-едва губами шевелит. — Неправда. Игорь?

— Ром, хватит. Ты приехал, чтобы поругаться? Как давно ты знаешь о том, что произошло?

Два месяца. Два месяца кромешного ада, через который мы с Олей продираемся, забываясь в аффективных действиях. Секс, сигареты, алкоголь…

«Непозволительная е. ля на рабочем месте, Ромыч!» — так это всё охарактеризовал Фролов, когда застукал нас с женой в мужском туалете возле фарфорового писсуара. — «Это нарушение правил поведения, установленных внутренним распорядком. Я Котяну скажу, а он тебя и Ляльку дисциплинарно высечет. Хорошо, что я зашёл сюда, а если… Красивый, кстати, лифчик, Юрьева. Но всё-таки прикрой шикарные прелести и не сверкай, а то…».

«На здоровье» — грубо фыркала жена, поправляя задравшуюся до подмышек юбку. — «Трусы!» — демонстративно указала пальцем на валяющуюся под ногами кружевную тряпку.

«С пола поднимать нельзя» — хихикнул Фрол, а я нагнулся.

«Мусорная корзина там. Юрьев, что ты хочешь на ужин?» — мгновенно нашлась с язвительным ответом…

— Какая разница?

— И всё же?

— Два месяца.

— Чего ждал?

— Подходящего момента, — транслирую язвительность, не отводя глаза от мечущейся матери. — Ты спросила, что это было? Дурь, блажь, эпатаж. Намерение привлечь к себе внимание? Я убежден, что тогда это была сучья безысходность, ма. Оля через мерзкое прошла…

— Это не повод сводить счёты с жизнью, сын, — не унимается и даже огрызается. — Жалкое оправдание. Нет причин для того, чтобы жить? Господи! Никому о таком не говори, иначе посчитают свихнувшимся или ущербным. У неё есть потенциал. Ещё какой! Это не хвастовство или зазнайство. Это наш здоровый эгоизм и самомнение. Ольга Юрьева — сильная женщина. Устала? Ложь! За ночь отдохнешь, а утром на работу. Нет времени расслабляться. Надоело бороться? Боже! Ни дня вы не боролись за собственное счастье. Вы балду гоняете, сынок. Две идеальные половинки одного целого. Ты трус, а она нежная дурёха, — мать хохочет, неспешно поворачиваясь к нам. — Я знаю, что ты хочешь спросить. И это не подробности того, что я на той двери, — взмахнув рукой, показывает в непонятном направлении, — увидела. Зачем же так жестоко, да? Розги — давно не наш метод? Могу поспорить с этим тезисом, потому как эффект налицо. Она с тобой, а ты намерен за ваш брак бороться. Так вот, я стегала её тем, на чем она собралась удавиться. Пусть знает, что это грех, что это непотребство, что это аморально и бездуховно. Я учила её жизни…

— Ты… — сжав кулаки, с угрозой наступаю на неё.

— Я учила её, как нашкодившего кота. Нассала мимо лотка с дорогущим наполнителем? Не обижайся, милая, будешь обязательно избита. Я тыкала Лёлю в собственную лужу. Я отбивала у неё охоту складывать на пузе лапки. Она будущая мать. Пусть соберется с мыслями и силами. Но разговоры ни черта не помогали, Рома, зато отменно распаляли. Оля вырывалась, царапалась, рычала, как загнанная за флажки волчица, и хватала мои руки, пытаясь отобрать то, на что решилась и пошла. Наша девочка металась по квартире, выискивая новое оружие, чтобы прекратить агонию. Отец держал, а она билась со здоровым мужиком за то, чтобы выйти из окна… Она была больна! Знаешь, мальчик, куда попадают суицидники, когда их попытки не увенчиваются успехом?

— Куда? — наступаю, стуча кулаками по бокам.

— В психушку, — не отводя глаза, спокойно произносит.

— Ты бы посмела? — я поднимаю руки, угрожая собственной родительнице. — Отвечай.

— Да, — мать поднимает подбородок и двигает им, словно растачивает зубы.

— Замолчи! — теперь хрипит отец, закашливаясь. — Рита, довольно. Ты не права.

— Не права?

— Да, — опасливо посматривая на меня, отец обходит сбоку. — Ромка, поезжай домой. Уже всё выяснили.

— Мы недоговорили, — задрав повыше подбородок, понижаю голос.

— Мне больше нечего сказать, — она снова отворачивается и позволяет старшему себя обнять. — Всё нормально, — даже успокаивает папу. — Это сработало, Рома. Помогло.

— Нет.

— Да.

— Нет, мам. Ты обозлила и настроила её против нас. А я…

Я снова не смог защитить жену. Трус, трус, трус…

— Привет, красавчик, — мне в спину раздается тихий женский голос.

Полуголая жена стоит на входе, оперевшись спиной на дверной проём и выставив согнутую в колене ногу. Ольга водит пальцем по рисунку на сильно вздыбленной груди, за который отвечает оформленное кружевами декольте того, что принято называть для интимных встреч бельем.

— Привет, — ещё раз произносит, когда я поднимаю взгляд, отрываясь от просто-таки гигантского каблука, которым Лёлька выбивает монотонный звук, прикладывая металлическую набойку к каменному полу. — Заглянешь, мальчик?

Слишком откровенное бельё. Полупрозрачный лифчик, вернее, маечка на косточках или тугой корсет, болтающиеся без дела тонкие атласные ленты, миниатюрные трусики и кружевная маска на лице с раскачивающимися от потоков воздуха перьями на уровне бровей.

— Что ты делаешь? — подхожу к ней ближе, но останавливаюсь там, где приказывает вытянутая женская рука.

— Стой на месте. Ближе не подходи. Пока мы не обозначили условия, ты можешь смотреть, но не прикасаться.

— Ты что творишь? — а я опасливо оглядываюсь назад.

На площадке, конечно, никого нет, но предосторожность всё-таки не помешает.

— Хочешь развлечься?

— Нет, — бухчу, сканируя пытливым взглядом пространство за своей спиной. — Оль, давай-ка внутрь. Зайди немедленно.

— Постоянным клиентам сегодня предоставляется небольшая скидка.

— Сколько? — теперь тяну лениво и с той же скоростью возвращаюсь к ней лицом.

— Пять процентов.

«Грабёж, пиздёж и провокация!» — бизнесменше хочется сказать, но я тактично помалкиваю и бесплатно наслаждаюсь тем, что вижу, пока мы с ней не договорились о цене.

— А это кто? — указываю взглядом на взъерошенного зверя у женских ног.

Паштет, вращаясь возле лакированных босоножек на безумном каблуке и такой же, мать твою, танкетке, щекочет кончиком хвоста узкие лодыжки, мурлычет, запуская ставший постоянным «кототрактор».

— Мой любимый сутенёр.

Всё ясно и понятно.

— Не маловат ли для такой работы?

— Нет. Его зовут Павел. Он не любит грубость по отношению ко мне.

Бережёт и ценит, стало быть?

— Павли-и-и-и-к, — вздёргиваю верхний левый край губы. — Я буду нежен. Сколько, детка?

Хочу к ней прикоснуться, поэтому несмело направляю руку и пропускаю через пальцы эластичную бретельку вызывающего верха.

— Даром.

А кто-то нервничает? Кто-то что-то, видимо, недооценил? Стал внезапно не уверен или был до этого не опытен?

— Даром? — сжимаю между пальцев капельку серёжки, раскачивающейся от её хромающих движений. — Замёрзла, красавица?

— Нет, — шепчут накрашенные ярко-красным цветом губы. — Руки убери.

Выполняю просьбу и даже завожу их за спину, сцепив предплечья на уровне поясницы.

— Что с тобой можно делать?

— Всё.

— Оль…

— Кто это?

Не понял? Ролевая, мать твою, игра? Воздержание по сексу, по-видимому, отменяется. Сколько я с ней не был? Тут всё точно — с начала ноября. Крупная ссора, непростой и жёсткий разговор, и я лишился даже виртуального наслаждения. Лёлька обрубила мне «видос», обмотав «зрачок и фокус» клейкой непрозрачной лентой. Сейчас припоминаю, как громко я орал, когда пытался выдрать у неё из рук испорченные камеры, по-прежнему стоящие на своих местах, но ставшие абсолютно бесполезными без зорких глаз.

— Как тебя зовут? — предлагаю ей ладонь.

— Как ты хочешь.

— Пусть будет Лёля, — мгновенно отвечаю.

— Хорошо, — вложив длинные, прохладные, немного влажные пальцы, ко мне выходит, переступая через небольшой порог. — Куда?

— Пойдём ко мне, — затылком направляю.

— А где ты живёшь?

— Здесь недалеко.

Всего каких-то пять моих шагов и двадцать пять её на этих бешеных ходулях и при нормальном скоростном режиме. Увы, я сильно разогнался. Похоже, начинающая проститутка не умеет на таком ходить или тупо не старается. Ольга шаркает и подворачивает стопы, при этом грубо чертыхается и проклятия под нос бухтит.

— Блин!

— Снимем? — смотрю на наши ноги, цепляясь взглядом за нежный педикюр на мелких пальцах. — Красивый цвет.

— Нет.

— Нет? — поднимаю голову, чтобы заглянуть в лицо.

— Снимать не буду. Веди! — гордо задирает нос, на переносице которого лежит гипюровая маска.

Кот вьется рядом, подстраиваясь под черепаший шаг.

— Он… Это нормально?

— Павел не только мой сутенер, но и телохранитель. Неизвестно, на кого можно нарваться. Подстраховка не помешает. Чтобы клиент не заигрался, он будет присутствовать.

Надеюсь, что только лицезреть, но никак уж не участвовать. Хм? А как бы ей тактично намекнуть, что аренда однокомнатной квартиры осуществляется при одном условии о том, что вынужденный съёмщик не имеет шерстяных. А впрочем, какая к черту разница? Никто ведь не узнает, что наш котейка посетил дворец, за который основной хозяин уже как будто получил достойную, а не только полную и своевременную оплату.

— Я ведь постоянный клиент, — ухмыляюсь.

— И что?

— Не обижу.

— Поменьше текста, мальчик.

Настрой хороший: крепкий и уверенный. Как говорится, осталось дело за малым:

«Юрьев, не подведи!».