Роман… С Ольгой

Глава 1

Двадцать лет спустя.

Вся наша жизнь с некоторых пор расписана по долбаным минутам. На протяжении десяти — возможно, уже меньше — лет семь вялотекущих дней в неделю я отчаянно надеюсь на появление где-то заблудившегося в мире чуда. Главное ведь для человека, независимо от пола и вероисповедания, — знать, что существует солнечное завтра с тем, кого он искренне, самозабвенно любит. Ну что ж, хотя бы на этот счёт я могу быть совершенно спокоен. Двадцать лет люблю женщину, которая, вероятно, этого и не заслуживает. Так, по крайней мере, она выкрикивает громко, поддавшись ярости и злости, при очередном скандале.

Безобразно разобранная постель, смятые, похрустывающие от чистоты простыни и расшвырянные по периметру комнаты одинаковые, словно близнецы или двойняшки, небольшие подушки, упакованные с индивидуальным вкусом в светло-серые, асфальтовые, оттого прохладные, грубые по качеству и маленькие по размеру наволочки, не портят строгий интерьер этой спальни. Полуобнажённая женщина с вытянутой левой ногой и согнутой под очень острым углом правой сейчас раскинулась по диагонали на испещрённом крупными стежками, то и дело пружинящим под её лёгким весом матрасе. Распущенные светло-русые волосы, сбившиеся в запутанный клубок, случайно ночью сформированный у женского затылка, сексуально приоткрытый рот, тончайшая нить слюны, свисающая с нижней оттопыренной губы, размеренное дыхание, протяжный свист и милый храп, а также пузатый у основания бокал из сверхтонкого стекла на слишком длинной ножке, покоящийся на прикроватной тумбе с той стороны кровати, на которой сладко спит ОНА…

Моя наутро как будто протрезвевшая жена!

«Спектакль отменяется, босс?» — застывшим взглядом полосую мигающий экран смартфона, лежащего на комоде справа от меня.

«Переносится» — аккомпанируя одной рукой и парой с утра не слишком поворотливых пальцев, набираю подходящее по смыслу слово и на всякий случай быстро отправляю сообщение раболепствующим перед грозным государем маленьким прислужникам. Оперативно, своевременно и с предупреждением. Чтобы нежные пажата, пока отсутствует их воевода-царь, на «тумбочке» не расслаблялись. — «Через пару часов я буду на месте. Документы по Астафьеву лежат на моём столе, с левой стороны, в пластиковой чёрной папке на резинке. Замечания по содержанию, равно как и по исполнению, отсутствуют — меня всё устраивает, выводами удовлетворён, а договор, соответственно, одобрен. По крайней мере, Заказчик не врёт, а значит, Исполнитель может действовать свободно, придерживаясь рамок своих полномочий. Кире разрешено передать имеющиеся сведения о счетах и сроках исполнения обязательств в наш финансовый отдел. Там найдут им более рациональное применение. Фролову выкажите моё почтение и процитируйте нежные признания в глубоком, а главное, постоянном, но несвоевременном чувстве. С отсутствующими премиями разберёмся позже. Я лично к нему зайду исключительно по этому поводу. Пусть готовится! А пока сделайте всё возможное и невозможное: будьте паиньками и проявите служебную самостоятельность, забив на перманентную халатность. К сожалению, у меня возникли непредвиденные личные обстоятельства!» — поднимаю руку и сверяюсь с быстротечным временем, которое летит сквозь чёртову Вселенную секундной шустрой и лениво ковыляющей минутной стрелкой на круглом циферблате.

«Непредвиденные обстоятельства»! Их, как водится, немного. Всего пять, но только лишь на этой трудовой неделе и в это время года…

— Выйди! — не открывая глаз, сипит жена. — Пошёл прочь! — теперь хрипит, закашлявшись.

— Девять утра, Лёль. Пора вставать, — спокойно, как часы на Спасской башне, сообщаю.

— Спасибо, — лениво растирает кончик носа.

— За что? — упёршись задницей в бежевый фасад комода, я перекрещиваю на уровне лодыжек ноги, затянутые в чёрные, идеально скроенные, слегка зауженные брюки, при этом расправляю сдвинувшиеся плечевые швы белой рубашки, а напоследок одёргиваю завёрнутые бубликом манжеты и проглаживаю отвороты возле локтя.

— За правовое информирование. Ты очень педантичен, Юрьев. Сильно и даже страшно! Мой муж настолько идеален, что жалкой твари вроде меня становится противно от осознания очевидной несостоятельности рядом с таким порядочным человеком. Выйди, я прошу! Не насмотрелся? Какого чёрта?

— Зачем вчера…

— Была причина, — не дает договорить, зато молниеносно отвечает.

— О-о-оль… — растягиваю любимый гласный «о».

— Пошёл к чёрту, Юрьев, — тяжело вздохнув, переворачивается, укладывается на живот, при этом выставляя мне на обозрение голый зад. — Проблем с алкоголем нет! Ты же знаешь. К тому же тебе об этом доложили и даже выписали соответствующую справку. Печать-то хоть поставили?

— Справку? — я щурюсь, вперёд немного наклоняясь.

— Хочешь достойную причину?

Теперь понятно, куда она ведёт. А сна, по-видимому, как и не бывало.

— Она мне не нужна, — тут же отрезаю. — Не с той ноги встала?

— Ещё не встала и не собираюсь.

— Я бы не отказался от завтрака, — издалека как будто начинаю. — Посидим вдвоём, похрустим слойками с малиновым вареньем. Я оближу твои пальцы, а потом… Я, наверное, сегодня останусь дома. Не возражаешь, Лёлик? — двумя руками дёргаю воротник своей рубашки. — Переодеваюсь?

— Возражаю. Это лишнее. Мне не нужна нянька, тем более в твоём исполнении. Хватит с меня мудрой матери. Проваливай отсюда, Юрьев, а на рабочем месте хорошо позавтракаешь, там же от души «полижешься». Отбоя у девчонок нет?

— У меня есть отдельная квартира и жена. Зачем травить желудок случайным общепитовским заказом. Девчонки больше не клюют, разве что только по знакомству. Да и я в том возрасте, когда уже не котируются мои стратегические запасы. Напрочь растерял активы, Юрьева. Однако, если ты настаиваешь…

Она очень тяжело вздыхает и добавляет весьма глубокомысленное:

— Да ты похотливая скотина-а-а!

— Итак, с чем их хоть едят, этих девок? Как они выглядят? Так же, как и двадцать лет назад или что-то изменилось?

— Заодно и узнаешь, когда познакомишься. Мама в этом подсобит!

— Я, твою мать, шучу, но всему есть предел, — вдруг по-собачьи рявкаю. — Не цепляй, пожалуйста, Марго, когда со мной разговариваешь! Мне надоели ваши споры и бесконечное выпячивание сисек. У матери большой размер — тут не отнять, но и ты не отстаёшь по грёбаным параметрам. Прёшь в крайний левый с условным третьим, будто бы с уверенным шестым. Если ты считаешь, что обязательный визг в родительской квартире прибавляет нам с тобой очки и выводит отношения со стариками на высший уровень, то…

— О! О! Решил… — она приподнимается, чтобы вполоборота посмотреть на меня.

— Закрой рот, Юрьева, и ложись обратно. Не поднимай голову, иначе я… — сжимаю кулаки и ударяю ими о комодный ящик.

— Я не боюсь тебя. Нестрашно, — опадает ветром снесенным листом.

— Я не пугаю. Но Марго старше и по возрасту, и по умственному развитию. Отношения «свекровь-невестка», — добавил бы «стервозная невестка», но мудро сдерживаюсь, — имеют давние глубокие корни со времён вонючих волосатых мамонтов. Делите, делите, делите… Я с тобой живу, я с тобой сплю. У нас разные семьи, мы почти чужие люди… Чего тебе ещё?

— Извини, — жалко шепчет, добавляя грустное, — пожалуйста, Рома. Я…

Перебиваю грубо:

— Не нужно впутывать их. Отец тяжело болен, она старается свыкнуться с мыслью, что скоро его не станет и она будет жить одна. Ни внуков, ни…

— Моя вина?

Попал, хотя совсем не метил.

— Нет, — не поднимая головы, шепчу простое слово в пол.

— Чёрт! — Ольга грубо хмыкает. — Собственную мамочку называть по имени, да ещё… Я поражаюсь!

— Продолжим? — я снова возвращаюсь.

Жена лежит на животе, повернувшись к изголовью, уверен, что расстроенным, лицом.

— Ты выполняешь её просьбу? — мычит вопрос в кровать.

— О чём речь? Не растолкуешь, Оленька? Или у тебя обыкновенное плохое настроение? Похмелье?

— Возможно.

— В чём дело?

— Нестабильное или пограничное, или… Хрен знает какое психическое состояние — не подходящий для расставания повод? Требуешь чего-то большего?

Опять двадцать пять!

— Не повод! — мотаю головой. — Мы это обсуждали. Не хочу мусолить по десятому кругу одно и то же.

— Проблемы с бутылкой у бабы — это…

— Ты отъезжаешь от одного бокала вина, Лёлик. Так было в двадцать, так будет, видимо, в шестьдесят и, вероятно, в сто двадцать лет. Жаль, я этого уже не увижу. Главное, что нам было неплохо вчера.

Да кто же знал, что такое «ветреное» утро будет?

— Какого хрена ты спрашиваешь у меня тогда про «зачем вчера»? Я не алкоголичка, Юрьев, а ты не мой собутыльник. Проваливай и слезай с моих ушей. Противно слушать.

— Тихо-тихо! Подъём и за работу.

— Знаешь, — обратив ко мне лицо и скосив прищуренные глаза, посматривает как будто бы через своё плечо, — сколько бокалов я выпила вчера?

— Я пил вместе с тобой. Забыла?

— Хм! Ты, кажется, спросил, в честь чего…

— Стоп! — выставляю руки, направив к ней ладони, прошу отсрочку, тайм-аут, необходимый перерыв.

Шарообразные румяные ягодицы. По цвету — наверное, приевшаяся «телячья кровь с коровьим молоком», а на вкус — как будто сахарная патока. Почти идеальная, тёмная, в меру глубокая, линия, разделяющая упругие половинки, на которые безупречно ложатся мои ладони, когда сжимают эту жопу, чтобы отодрать ремнём восставшую от ужаса и страсти мурашками и вздыбленным волосяным покровом пергаментную кожу. Крутые бёдра и бьющиеся голубые венки на внутренней части коленок, а напоследок спущенные макаронины-бретельки шёлковой сорочки пробуждают сейчас в моих мозгах не абы какое желание, подогреваемое звериным рвением.

— Пожалуй, заново. Доброе утро, Олечка! — благодушно улыбаюсь.

— Ничего не выходит, Юрьев, — она куда-то в глубину бормочет.

— Ро-о-о-ма, — терпеливо исправляю обращение.

— Всё закончилось, Рома.

— Скажи мне «привет», а дальше видно будет.

— Привет!

— Голова болит, жена? — растягиваю губы, словно наглой рожей в миску с тёплым молоком ныряю.

— Нет.

— Это ли не прекрасно?

— Я хочу, чтобы ты ушёл, — громко выдыхает.

— Идём-ка в душ, наверное?

— Это финал, Юрьев. Признай же и проваливай на любимую работу.

— Ты права. Вчерашний день с радаров наконец-таки сошёл, но мы выжили после стихийно организованного застолья. Кстати, я наелся. Было хорошо и чуть-чуть прикольно.

— Зачем это всё? Зачем эти утренние, никому не нужные, стыдящие меня или отвлекающие от чего-то разговоры? Зачем твоё ежедневное, по расписанию возвращение сюда, домой? Ты скурвился, Юрьев, рядом со сбрендившей женой. Разве сам этого не замечаешь? Никуда не ходишь. Сидишь и держишь мою руку. А мог бы девок трахать и…

— Я приготовил тосты с сыром, как ты любишь. Для справки, Лёль. Мне нравится доставлять сексуальное удовольствие только тебе.

— Мужик готовит… — Оля по-кошачьи фыркает, не обращая на последние слова внимания.

Ну что ж…

— Не вижу в этом криминала, — теперь смотрю в окно.

— Ни-че-го, — тяжело вздохнув, спокойно тут же добавляет. — Я встану позже. С Костей свяжусь лично. Ничего ему не говори пока. Я закончила с тем домом. Тяжеловато шло, но я справилась. Результат удовлетворительный. Уверена, что шеф будет доволен.

— Я видел.

Она каторжно работает, хоть и не посещает офис нашей фирмы.

— Ты разве не опаздываешь? — пристроив лоб на уложенные друг на друга узкие ладони, бухтит себе под нос.

— Давай позавтракаем, — ещё раз предлагаю адекватный вариант решения утренней проблемы. — Я хочу посидеть с тобой.

— Меня тошнит, — за неимением подушки Оля носом утыкается в матрас.

— Ванная рядом, — куда-то в неопределенном направлении указываю рукой. — Детка, не надо было…

— Детка-а-а-а. Господи, Юрьев, как ты инфантилен.

Ей, наверное, виднее. Однако я до сих пор не понимаю смысла этого срамного слова.

— Выйди! — вдруг резко бьёт ладонью возле как будто болью перекошенного лица, пальцами цепляет свесившиеся на лоб нечёсанные волосы, вместе с этим пищит и грязно, как грузчик, выражается. — Нельзя быть таким, Рома. Твою мать! Неужели ты не понимаешь, как смешон и как противен. Сгинь на хрен!

— Таким? — цепляюсь почему-то именно за это слово. — Каким, Олечка?

— Да. Таким!

— Каким? — уже не сдерживаясь гавкаю.

— Мы десять лет играем в дочки-матери. Я дочь, ты мать… Что это за утренний диалог семейной пары? Ты упрашиваешь меня встать, скулишь о том, что хочешь жрать, посасывая мои пальцы. Потом даешь наставления, как мне следует разговаривать с Марго, заигрываешь, пытаешься вызвать ревность, когда говоришь о несуществующих девках. Юрьев, это не семья, это жалкое посмешище. Фарс и даже не комедия.

Меня устраивает подобная игра. К тому же Оля — неплохой, хоть и несговорчивый противник.

— Попробуем пожить порознь? — внезапно предлагает то, от осознания чего у меня, как правило, быстро закипает в жилах кровь.

Она ведь знает, как неприятны эти разговоры и любезные, как ей кажется, предложения.

— Ну, извини, что я «такой». Мы женаты. Формулировка «порознь» в нашей брачной конституции не фигурирует.

— Пожалуйста, — скрипит расстроенной струной.

— Развода не будет, Оля. Точка! Не будем больше к этому возвращаться. Мне надоело талдычить одно и то же с периодичностью раз в три дня. Смилуйся. У твоего мужа язык заплетается.

— Это глупо! — эхом троекратно повторяет.

Теперь, по-видимому, я ещё дурной, уместнее, наверное, глупый, помимо того, что инфантильный.

— Я прошу тебя выйти, но ты продолжаешь здесь стоять. Я прошу тебя о свободе, а ты настаиваешь на тюремном заключении. Она нужна нам, Юрьев. Обоим! Как ты этого не понимаешь? Неужели ты не видишь, что ни хрена не выходит. Это не брак, не совместная жизнь, не семья, чёрт бы её побрал. Мы с тобой изгои в этом мерзком городе. Сглупили, возможно, струсили тогда, когда была возможность всё исправить. Да, те месяцы были лучшими среди пустых и серых лет после моей смерти, я этого не отрицаю…

Ложь! Она не умерла.

— Замолчи, — цежу сквозь зубы. — Закрой рот!

— Не буду! Слушай, раз решил с утра о мудром поболтать. Мы были счастливы недолго. Словно нас тогда напугали или обманом предложили вариант спасения. Как два болвана, что есть сил ухватились за полую соломинку, да поломали жезл счастьеобретения. И вот теперь ты корчишь сволочь только, чтобы досадить мне и не подписывать бумаги о разводе. Это, твою мать, свободная страна! Я человек, Рома. Вероятно, не совсем здоровый…

— Делаешь из меня подлеца, Лёлик?

— Господи…

И так каждое утро. Одно и то же, но с каждым годом, по-моему, всё только хуже.

— Пора подниматься и приводить себя в порядок, — настаиваю на своём, изображая идиота или того, кто на ухо немного туговат или ни хрена не догоняет. — Развода не будет, Оля. Не старайся. Мы не расстанемся, потому что…

— Ты самодур и чёртов приспособленец! Тяжело начинать с нуля, да? Боишься, что в сорок лет никому не будешь нужен. А я считаю, что неплохо было бы каждому из нас пожить в одиночестве, Юрьев. Пусть Марго тебе поможет. Готовить, кстати, ты умеешь: тосты с сыром, например, задолбанные слойки с малиной, жидкая яичница, горелая картошка и, конечно, сопливый суп в пакетах. Мама не оставит любимого сына. Ты устроишься, муж!

Не стану разубеждать. Пусть наслаждается недосягаемым, пока предоставляется возможность.

— Тебе ведь известна моя позиция. Все наши трудности решаемы, а твои проблемы, — хочу добавить с чем, но не осмеливаюсь, намеренно торможу сознание и убираю колкости из лексикона, — преодолеваемы.

— Иди к чёрту!

— Наши, Оля, — зачем-то быстро уточняю. — Наши проблемы… Извини, я оговорился.

— Наши? — оттолкнувшись двумя руками от матраса, она подпрыгивает на кровати и, провернувшись вокруг себя живым веретеном, шлёпается на задницу, призывно раздвигая бёдра, открывает дырку, бликуя влажными складками половых губ. — Это хочешь? Стоишь тут соляным столбом и молча мастурбируешь. Я слышу, — бьёт кулаком в свою грудь, — как ты сопишь, мычишь, скулишь. Бери, Юрьев, и проваливай е. ашить на свою любимую работу.

— Костя настаивает на окончании твоей дистанционки, — закрыв глаза, степенно сообщаю.

У жены великолепное тело и жутко несговорчивый характер. Ольга виртуозно провоцирует, выставляя противоположную сторону в полнейшем неадеквате.

— Нет, — отрицательно мотает головой. — Мы будем…

— Тебе платят не за то, что ты рисуешь и подчищаешь полки с красно-белым. Шеф вернёт твой кабинет и должность.

— Ему, что ли, предложить это тело?

— Хватит!

Оттолкнувшись от мебельного края, вальяжно и чересчур лениво, с повадкой настроившегося на охоту зверя, вслепую, не раскрывая глаз, двигаюсь по направлению к ней.

— Не смей. Юрьев, не смей. Открой глаза…

Мы трахаемся, как кролики, как оголодавшие за похотью животные. Неоднократно получаю по лицу, пока толкаю член в жену. Ольга хрюкает, рычит и даже булькает, впиваясь острыми ногтями в кожу на моих щеках.

— Доволен, сука? — визжит, подхватывая бёдрами очередное проникновение.

Она ругается без остановки. Выплёскивает гадости, которые подсобрала в голове за стандартные семь часов обязательного суточного сна.

— Ненавижу, — отвесив серию пощечин, вгрызается зубами мне в плечо, посасывает рубашечную ткань, мычит и всё же просит. — Ромочка, не останавливайся. Ещё-ё-ё-ё…

Я слышу и продолжаю двигаться, как оплаченный секс-хмырь по вызову. Наша близость, с большей долей вероятности, непонятна среднестатистическому окружению, поэтому за глаза считается, что Юрьев не имеет права брать жену.

А я имею… Имею Ольгу, когда захочу. И столько раз, сколько она готова дать. Но ласка, нежность, игра и игрушки, милые разговоры в качестве обязательной прелюдии для супружеской пары, в которой каждый из партнеров знает о предпочтениях своей «любимой» стороны, с некоторых пор полностью отсутствуют. Нам это, как оказалось, абсолютно не нужно.

— Устал? — я дышу открытым ртом, уткнувшись лбом в её плечо, не снижая скорости проникновения, подхватив под коленями, сильнее раздвигаю болтающиеся, как у грязной куклы, потные и липкие ноги. Вколачиваюсь на всю длину, впечатывая женские ягодицы в тот же комод, на котором несколько минут назад просиживал свой зад, пока разглядывал спящую жену. — Устал? — схватив меня за волосы, отдирает от себя. — Смотри в глаза, Юрьев!

Нет! Никогда!

— Грязная, мерзкая давалка. Твоя влажная подстилка, ментовская шлюха. Тварь, которая всем даёт… Что скажет мамочка, а? Что скажет твоя мама, когда узнает, сколько кобелей таранили мою пиз. у? — выдает сейчас стандартный набор грубых слов и фраз, которые при каждом нашем акте Ольга «любезно» в ухо повторяет.

— Я люблю тебя, — сцепив зубы, еле слышно отвечаю. — Не-важ-но!

— Тогда смотри на меня…

Увы, но не могу!

Зато я точно знаю, что будет после: Ольга содрогнется, поймает мышечный спазм, всосёт нутром мой член, сдавит стенками влагалища, пропустит всё через себя, заставит внутрь излиться — я по-другому не могу, а когда наконец-то выйду, Лёлька выберет пальцами сперму и вытрет руку тем, что первым упадёт в ладонь…

Сегодня, например, — подол её ночной рубашки и правый боковой карман моих рабочих брюк.

— Доволен? — враскорячку сползает с отполированной столешницы.

— Извини, — отвечаю заикаясь, потупив взгляд и опустив пониже голову.

— Нет проблем. Приходи ещё…

Два часа, которые я выделил себе на то, чтобы добраться на работу, на самом деле провожу в наглухо закрытой машине, припаркованной перед подъездом родительского дома. Утренняя рутина неожиданно пополнилась на одно неприятное ежедневное событие. Теперь я вынужден проведывать отца в любое удобное, согласно графику, конечно, время суток.

Это рак! Так сказали в областной больнице, когда внимательно рассматривали, а затем описывали рентгеновские снимки грудной клетки родного мне человека. Мать грубо дёргала мужской рукав в машине и шипела, напоминая папе о том, как неоднократно она его предупреждала, что бесконтрольное курение до добра не доведёт и обязательно сведёт его в глубокую могилу раньше выделенного срока. Видимо, как в реченьку глядела.

Прислонившись лбом к стеклу своей двери, вожу кончиком указательного пальца правой руки по кожаной обмотке рулевого колеса. Вокруг шныряют люди. Лето в нашем городе — тяжёлая пора для дешёвой, не выдерживающей такого напряжения инфраструктуры. Курортное место оживает с приездом страждущих, вернее, отдыхающих, не видевших водную стихию почти целый год. Здесь скучно, мелко, грязно и, чёрт возьми, однообразно.

Я родился в этом городишке, по знакомству был определён в шикарный по тем меркам детский сад, после окончания которого меня опять же по большому блату пристроили в достойную моей персоны школу. Я хорошо учился, иногда отлично. Родители следили за мной, всё чаще чересчур навязчиво. Повода для паники, конечно, не давал, но чудаковатость временами проявлял весьма некстати.

Так, например, я выбрал будущую профессию, полагаясь на профессиональный опыт бати. Он майор полиции. В отставке, безусловно. Пенсия и достойная выслуга отпустили верного солдата правоохранительного ведомства на заслуженный от государства отдых по соответствующему возрасту. Отец отошёл от дел, но связи там, где «бывших не бывает», всё-таки не растерял. Мне помогли поступить в институт. Здесь, наверное, нечем гордиться, но и стыдиться тоже нет причин. Я дослужился до капитана, а потом… Ушёл! Ушёл по собственному желанию. Быстро подал рапорт, сдал оружие и служебное удостоверение, снял знаки отличия, вынув из «уключин» гибкие погоны, и запаковал в чехол тёмно-синюю форму, к которой десять лет уже не имею никакого отношения…

— Ромочка! Рома! — кто-то барабанит мелкой дробью в окно со стороны пассажирского сидения.

Это мама? Плачет или кажется? Не понял — дождь идёт?

— Открой! — я вижу, как она, вцепившись сухенькими ручками, отдирает с мясом дверь. — Господи! — снимаю блокировку, а женский голос сразу же становится звонче, уличный шум проникает в салон моего автомобиля и разжижает тяжелую по воздушной взвеси обстановку. — Что случилось? Почему ты тут сидишь? Заболел? — она оглядывается, чтобы посмотреть на заднее сидение. — Что-то с женой?

— Нет.

— Где она?

— Дома.

— Я думала…

— Мам, не приходи сегодня, — шумно забираю носом воздухом.

— Рома?

— Я сказал «нет»! — прикладываю кулаком баранку.

— Она здорова?

— Вопрос с подъ. бом? — сощуриваюсь и, знаю, что цинично, выгибаю губы.

— Прекрати! Выражаешься, как вор в законе.

Ухмыльнувшись, отворачиваюсь от неё.

— С кем поведёшься, Марго, с кем поведёшься.

— Объясни толком, что опять Ольге не подходит?

— Я! Я ей не подхожу. Громко хожу, ночами храплю, пью с ней вечерами, оставляю не те сигареты, лишь бы она не расчехляла бутылку без меня, хожу на «любимую» работу, наведываюсь к вам, тебя вот выслушиваю… Мам, вы можете не ругаться хотя бы в моем присутствии?

— Боже мой, какая ерунда! Знаешь же, что это ложь, и…

— Я о многом прошу? — не даю договорить.

— Мы не ругаемся.

— Понятно. Так вы нас с папой интеллектуальными беседами развлекаете?

— Я знаю, как её тяжело…

Да уж! Мама в курсе, мама обо всём осведомлена, она на блядском домострое старую собаку съела. Мама — мудрый человек, повидавший до хрена событий на своём веку. Маргарите Львовне Юрьевой уже как будто шестьдесят семь, но подвижности и скорости этой женщины может позавидовать любая пятнадцатилетняя соплячка. Возможно, кто-то скажет:

«Ни хрена себе задор!»;

а я замечу, процитировав её же собственные слова, но, увы, не для аристократии:

«Это правильный образ жизни и, конечно же, индивидуальный генетический набор! Хотите выглядеть так же, бросайте пить, курить и трахаться. Дрочите мозг другим и будет вам, ребята, счастье в вечной жизни!».

— Что случилось? Вы поругались?

— Нет.

— Почему я не могу навестить её?

— Она плохо себя чувствует.

— Не хочет, чтобы приходила? Что на этот раз? Не в той тональности залаяла нелюбимая свекровь? — она откидывается на подголовник. — Подвезёшь на рынок или мне выйти?

— Я хотел повидать отца.

— На обратном пути.

— Ма-а-а… — протяжно начинаю.

— Работа, да?

— Нам нужны деньги.

— Мало имеете? Жадность, Юрьев?

— Не в этом дело.

— Не передумали?

Я ей не говорил! Я ей нагло вру…

— Не хочу об этом…

— Ром, тяжело смотреть на то, что вы вытворяете.

— Не смотри, — плечами пожимаю. — Как отец?

— Отдыхает, — мать дёргает ремень безопасности и, расправив шлейф, наощупь попадает в замок внизу сидения. — Не ругайтесь!

— Мы не ругаемся.

Мы вообще с ней не разговариваем. Вернее, по душам, как раньше, как было до «того».

— Давно здесь сидишь?

— Нет. Я только подъехал, — наконец-таки подаюсь макушкой к забравшейся внутрь шустрой женщине, которая сейчас старательно расправляет задравшуюся юбку элегантного летнего платья. — Привет, дорогая, — незамедлительно попадаю в ручной капкан, чьи «челюсти», как обод колеса, смыкаются вокруг моей головы.

— Ну, что такое? — мать целует мое темя и зарывается лицом в растрёпанную шевелюру. — Привет-привет, мальчик. Больно смотреть на тебя.

— Ма…

— Мальчик! Ты мой ребёнок, Ромка. Вы с ней… Господи, больше ведь нет ничего и никого. И, вообще, до каких пор ты будешь спорить с матерью и одергивать её, что бы старая карга ни говорила? Ух, непослушный засранец! Господи, — чувствую, как мать водит носом, поднимая каждую волосинку у меня на голове, — какой дивный запах!

Мерзкий? Ядовитый? Отвратительный?

— Я принял душ, мам.

— Родно-о-о-ой, — как недоразвитому объясняет. — Иди ко мне, — обхватив мои плечи, тянет на себя. — Ты такой…

Какой? Бешеный? Злой? Жестокий?

— Попробуйте то, что задумали. Мы с отцом поддержим. Слышишь? Ты понял?

— Ма-ам, — хочу сейчас признаться и понимаю, что, вероятно, не смогу.

— Я договорилась — вас примут.

— Ма…

— Всё наладится. Не могу смотреть на тебя: или разводитесь, или делайте то, на что решились. Нельзя десять лет жить одной болью, Рома. Кто старое помянет, тому…

— Глаз вон! — заканчиваю за неё и выбираюсь из слабых, но всё-таки довольно цепких материнских объятий. — Нашему ребёнку было бы…

— Рома! — мать вскрикивает и, впечатав ладонь в створку бардачка, спиной лезет на пассажирскую дверь. — Хватит!

Моему сыну было бы десять лет…