Роман… С Ольгой

Глава 32

То же время

Она сидит на кухонном столе с широко разведенными ногами, между которыми пристроился я, основательно поехавший мозгами от того, что вытворяет «дорогая проститутка», роль которой сейчас играет слишком расфуфыренная, обнажившаяся донельзя Лёлька. Талантливо играет дрянь. Играет, играет… Старается, строит и что-то мерзкое изображает. А главное, совершенно не стесняется. Вторая кожа? Дремлющее альтер эго? Скрытая под эластичной тканью ряха? Резная маска? Вымышленный персонаж? Истинная сущность или биполярный экземпляр, для которого наконец-таки настал шикарный звёздный час?

— Ты женат? — шепчет хрипло, порхая узкими ладонями по моей груди. — Какие каменные мышцы! Почти броня. Тебе иголкой не проткнешь — сломаешь сталь?

— Наверное.

— На какой вопрос ответ?

— На оба.

— Не уверен в семейном статусе? Разногласия? Она, конечно, стерва?

— Сменим тему, детка.

— Согласна. Так неужели никто не пробовал?

— Что именно?

— Сделать в этом панцире небольшую дырку.

— Увы. Будешь первой.

— Обойдусь, пожалуй. Зачем уродовать такую красоту?

— Красоту? — лениво скалюсь, подозрительно прищуриваюсь, но про себя задушенно смеюсь.

— С этим не поспоришь. Ровный нос, восточный разрез глаз, не пухлые и не худые, в меру привлекательные и даже чувственные губы, мягкая щетина и стильная причёска. Только-только начинающаяся чернобурка, — накручивает, не спеша, себе на палец прядь.

— Чернобурка?

— Редкая седина. Вот здесь, — прочесывает пальцами себе висок. — Чёрный перец с белой солью.

— Это разве хорошо?

— Мужчину, во всяком случае, не портит. Куда гаже выглядит, когда вы начинаете натягивать себе на лысину три волосины или выкрашивать в специализированном салоне в безумный махогони редкую, но всё одно засаленную и вонючую щетину.

— Согласен.

— Мне нравится, как ты одеваешься, а после подаешь себя. Есть оплаченный стилист или полагаешься на собственный вкус?

— Роскошь мне не по карману, — плечами пожимаю.

— Роскошь?

— Стилист и персональный имиджмейкер, — на всякий случай уточняю.

— А-а-а, — с осуждением, что ли, произносит?

— Разочаровал?

— Отчего же? Нет. Значит, вкус хороший. Ты следишь за этим, но не маниакально, а по необходимости. По-мужски, так сказать, без фанатизма. Ноль косметики, но до хренища шарма. Что не так?

— Это, что ли, главное?

Прекрасно помню, что об этой внешности сегодня мне сказала мать: смазливый, но пустой и бессердечный; трусливый, однозначно жалкий и безвольный; временами истеричный, но всё чаще импульсивный, нервный, определенно аффективный.

— Отве-е-е-ть, — а я, наверное, заискиваю и жалобно прошу.

— Не главное, конечно, но для кого-то важное, — она качает головой и добродушно улыбается.

— Есть разница? Ты не с каждым, я полагаю… — пытаюсь что-то там начать.

— Нет, не с каждым. Выбираю, безусловно.

— Я, по-видимому, подошёл? Параметры совпали? Или просто повезло? Нарвался, когда возвращался домой? Как этот выбор происходит?

— Посмотрим. Рано пока судить о совместимости. Ты должен проявить себя в постели и…

— Покорить?

— В точку! Но ты мне, чисто внешне, конечно, понравился, — пожав плечами, серьёзно произносит. — А ты не мог бы помолчать?

— Мешаю?

— Отвлекаешь.

И всё-таки:

— Ты ведь пошла со мной, — борзею и настаиваю на своём. — Предложил и…

— И что? Всё. Точка. Такое трудно объяснить. Не люблю, когда мужчина допытывает, тем самым будто бы напрашиваясь на сальный комплимент.

— Ты за мной следила?

— Нет. Он, — смотрит поверх моего плеча, — меня навёл. Ты был поставлен на карандаш маленьким котом.

— Кот следил?

— Это обидно, мальчик. Павел — всё-таки не кот, а мой…

— Сутенёр? Ты немного забываешься.

— Чёрт, не могу. Скажи, смешно? — хихикает в крепко сжатый кулачок.

До адских колик!

— Это новая игра? Ты что-то написала на коленке, пока в отпуске была, и решила прогнать сценку по ролям, раздав, как приговор, слова?

Пожалуй, нет. По крайней мере, жена меня не слышит и ни черта не понимает, но бред нести не прекращает.

— Тшш! — приставляет к носу палец. — Передо мной находится здоровый и железный человек. Горячий и холодный. Расправленные плечи. Косая сажень, да? Гордая осанка, сосредоточенный взгляд, серьёзное, вернее, злое и насупленное лицо. Я сразу поняла, что ты не чмо.

— Чмо? — а у меня на лоб ползут глаза.

— Да. И такие экземпляры, к сожалению, попадаются, — жена смешно целует в щёку и тут же растирает испачканную помадой кожу. — Вкусно пахнешь и не выступаешь. Иногда. Это просто для заметки. Покладистый?

— Спасибо.

— Всё одновременно. И внешность, и запах, и голос. Идеальный кандидат.

— Голос?

— Уверенный, негромкий.

— Полагаешь, я никогда его не повышаю?

— Нет.

— Ты сказала, что…

— Думаю, если ты кричишь, то для этого есть очень веские, вероятно, страшные причины или обстоятельства. Голосом можно многого добиться. Необязательно орать, чтобы быть услышанным.

— Это комплимент?

— Я просто констатирую факт и сообщаю о результатах наблюдений.

— Я под колпаком у женщин с социально низкой ответственностью? — погружаю указательный палец в ложбинку между Олиных грудей. — Когда мы снимем эту штуку?

— Когда распишем пульку. Руки! — шлепает по пальцам. — Кыш-кыш. Не наглей и убери.

— Э-э-э, — пространно замечаю.

И смех, и грех. И слёзы, и печаль. По-видимому, вечер будет очень долгим, а ночь, наверное, игривой. Она настроена на разговор или от неприятностей через подобную игру увиливает?

— Ты выпила? — вожу носом, принюхиваясь по-собачьи к запаху и свежести её дыхания.

— На работе не пью. Как такое может быть? М-м-м, да ты красавчик, мальчик, — теперь сжимает мои сиськи, покрывшиеся табуном мурашек, прокручивая при этом с небольшим нажимом скукожившиеся соски, случайно или специально задевает обручальное кольцо, раскачивающееся на кожаном шнурке. — Это что?

— Женское колечко, — прижав подбородок к основанию шеи, слежу за тем, как острый полукруглый ноготь обводит контур золотого ободка. — Примеришь?

— Чьё?

«Твоё!» — разумом визжу, но всё-таки выдерживаю звуковую паузу. Кустарно разыграв немую сценку, горжусь собой и поднимаю планку, тем самым повышая уровень самосознания до недостижимых ранее высот. Дышу, намеренно молчу в эфире, однако же ментально слишком громко говорю. Затем моргаю несколько раз и, тяжело сглотнув, вдруг еле слышно отвечаю:

— Жены.

— Женат, значит, — бормочет недовольно.

— Да. Проблема?

— Ха! — запрокинув голову, сильно выгибает шею. — Считаешь, всё нормально? Пока ты развлекаешься со мной, она сидит дома и ждёт, когда вернётся с блядок пропахшее чужим парфюмом чмо.

— Всё же чмо?

По-моему, кто-то слишком забывается.

— Да, мне очень жаль, но тут вообще без вариантов.

— В чём дело? — я настораживаюсь, стряхивая морок с разума и глаз. — Говори! Стыдливая и чересчур сознательная? Не можешь оседлать чужого мужика?

— Какой же ты подлец-ц-ц, красавчик, — сипит протяжно в потолок и громко восклицает, — отменный грёбаный предатель! Изменяешь бабе, которой клялся в верности, которую обещал любить и на руках под настроение носить, — безобразно скалит зубы, клацает, а напоследок закусывает нижнюю губу до безобразной синевы. — На что рассчитываешь? Простит и всё забудет?

— Лёль?

— По-твоему, ночь или интрижка со шлюхой изменой не считается? Ты должен был сказать, что не женат. Вообще не рубишь, да?

— Соврать, что ли? — приближаюсь к ней лицом, задевая кончиком носа пульсирующую венку на тонкой шее, провожу вверх-вниз, щекоча блестящую от странной влаги кожу. — Ты сверкаешь. Какие-то хрусталики, драгоценные камушки, — аккуратно снимаю пальцами переливающуюся пудру, растираю, принюхиваюсь и даже пробую на зуб. — М-м-м, вкусно.

— Наелся?

— Нет. Это проблема?

— Какая? — Ольга возвращается ко мне, приложившись подбородком о мой лоб, злобно шикает и грубо чертыхается. — Да, блин! Юрьев, отвали! Как ребёнок, чёрт возьми. Всё, что не увидишь, сразу тянешь в рот.

— Юрьев, значит? — захватив её затылок, удерживаю в удобном положении. — Смотри-ка на меня, ночной строптивый мотылёк. Ты…

— Отпусти! — выкручивается, лишь сильнее наматываясь на моё запястье. — Ай-ай, волосы! — негодующе вопит.

— Терпи, — вцепившись в кожу пальцами, направляю её голову, удерживаю строго перед собой, и не спуская с Лёли глаз, задушенно хриплю. — Сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько хочешь за десять дней со мной? Без передышек в койке и настое. енивших скандалов. Вдвоём. Голые, сытые, довольные. Спокойное общение и ванильный секс. Ну? Идёт?

— Десять дней? — сводит вместе ноги, сжимая, будто бы в тисках, меня. — Больно!

— Прости, — мгновенно ослабляю хватку. — Десять дней, до конца месяца. Только ты и я. Никаких звонков, рабочих моментов, гостей и прочих личностей.

— Тебе не хватит…

— Денег?

— Да! — упирается кулаками. — Это не смешно. Довольно.

— Наше стоп-слово «довольно» или «не смешно»? — прыснув, задаю вопрос. — Пошловато для тебя. Давай…

— Ром, перестань. Я так не хочу.

Работает стабильно и даже безотказно. Никаких осечек и торможения юзом. Я убираю руки и отхожу на несколько шагов назад.

— Извини, — потупив взгляд, шепчу. — Перегнул?

— Определенно.

Это означает «да»! Ольга спрыгивает на пол и поправляет сползшую с плеча бретельку кружевного лифа.

— Здесь, что ли, обитаешь? — заинтересованно обводит взглядом кухню.

— Это кухня. Здесь я завтракаю и ужинаю. Сплю там, — рукой указываю куда-то в сторону, затем себе за спину. — В каком направлении скрылся мелкий сутенёр? Бросил и ушёл? — смотрю на пол, а именно, на наши ноги. — Может, снимем эту ерунду? — киваю на колодки, сжимающие и впивающиеся тонкими ремешками ей в стопу. — Тяжело, наверное?

— Красота требует жертв, но раз мы стали договариваться об условиях, то можно, — снова забирается задницей на стол. — Разговор становится предметным. Зайчик, помоги, — согнув в колене ногу, поднимает, чтобы возложить мне на плечо, — только осторожно, — выставляет тонкий палец, попадая светлым кончиком мне в нос.

Замечательный обзор! Порнографические — по-другому и не скажешь! — трусы впиваются в женскую промежность, на которую я сейчас смотрю, как на что-то аппетитное и вызывающее ни хрена себе какое слюноотделение.

— Сосредоточься на застёжке моих туфель, мальчик, и не глотай, что между дёсен вдруг насобирал. Я сухость не терплю. Запас воды нам стопудово будет нужен.

— Как для девицы лёгкого поведения, ты чересчур болтлива и совсем не деятельна. Ни поцелуев, ни поглаживаний, ни минета. Зато приказываешь, как держиморда, грубишь, как урка, и странные условия выдвигаешь. Клиент чем-то, видимо, обязан проститутке?

— Я женщина. В любом случае. А значит, ты должен уважать меня.

— За свои же деньги? Не многовато, а?

— Поцелуи, нежности и пенисная соска?

— Чего?

— Всё, что ты хочешь на протяжении десяти дней? — Ольга быстро скидывает босоножек, который расстегнул. — Другой, — точно так же поступает, задирая вторую ногу.

— Хочу поговорить, а потом… — не сдерживаюсь и целую подставленную острую коленку.

— Десять дней? Десять дней болтать о несовершенстве долбаного мира?

— Хватит и десяти минут, солнышко. В перерывах будем спать друг с другом.

— То есть будет секс?

— Мы будем заниматься любовью.

— Эк громко-то звучит! — язвит зараза.

— Ты согласна?

— Чёрт возьми, заманчиво.

— Деньги-то нужны?

— Естественно.

— Итак, эта комната, кровать, отключенные телефоны, обнажёнка, любой каприз, близость, исполнение желаний…

— Медовый месяц?

Похоже, я её заинтересовал. Накидывает фраз и не стесняется.

— Определенно.

— Тогда начинай.

— Полагаю, ты согласна? — поднимаю голову, чтобы встретиться с женой лицом к лицу.

— Выбора всё равно нет, а так, возможно, я услышу что-то дельное. Помалкивать или можно задавать вопросы?

— Как хочешь, — встаю с колен и предлагаю Ольге руку. — Идём в кровать.

— Что?

— Я заплачу.

— Другой разговор, — смешно, по-детски поправляет трусики, вытаскивая тряпку, свернувшуюся валиком в районе ягодиц, подёргивает маску и шипит. — Не имел с нами дела?

— Ты первая.

— Девственник по шлюхам?

— Есть немного.

— Ладно уж, разберёмся. С этим помогу.

— Сердечно благодарю. Так что?

Жена похлопывает подушечкой пальца по губам:

— Предложи мне шампанское, наверное, молочный шоколад, чёрный не люблю — он чересчур горчит, взбитые в густую пену сливки и клубнику. В стекле!

— Это как?

— Неважно. Просто угости. А я, наверное, послушаю тебя на кухне. Не хотелось бы продешевить. Знаю я вас. «Идем в кровать — там разберемся». А потом…

— В кровати можно разговаривать, а не только трахаться и спать. Устал, Лёля. Целый день на ногах, а мне ведь сорок лет. Я…

— Господи! Да ты старик!

Шальная, мать вашу, молодуха!

— По паспорту, но не по ощущениям и годам…

Паштет разлёгся на надувном матрасе, который служит мне кроватью. Разминает лапами подушки, уткнувшись мордой в стык, при этом громко и басовито мурчит.

— Занято? — Ольга перекрещивает руки. — Блин, бомжатник, Юрьев.

— И что? — размахиваю руками, пока иду к коту. — Проваливай, — неосторожно задеваю ухо и тут же получаю сдачу некрупной лапой по подставленному голому плечу. — Ш-ш-ш.

— Вот так!

Сторожевая шерстяная морда подскакивает и выгибается дугой, поднимаясь на дыбы.

— Чёрт! — отскакиваю и упираюсь задницей в стоящую за мной. — Извини.

— Юрьев, твою мать, не бзди.

— Ты смеешься? — обращаюсь к ней вполоборота.

— Отнюдь! Мне совершенно не смешно. Крутой мужик, каким ты тут предстал, боится мелкого котёнка?

— Не в размере дело.

— А в чём?

— Бешенство, например.

— Ром…

По имени и нежно? Тогда готов подставить шею, спину, жопу, пятки. Пусть «сутенёр» всеми лапами дерёт, коль это ей доставит удовольствие.

— Где ты был? — она обходит, тяжело вздыхая, стягивает маску, а после до красноты растирает кожу на лице. — Токсичная фигня. У меня там всё нормально? — вытягивая шею, направляется ко мне.

— Да.

— Гулял? — садится на подобие кровати, разглаживает тряпку, играющую за команду «Покрывало», несколько раз подпрыгивает, разминая задницей матрас. — Хм, неплохо. Наверное, прилягу. Поможешь? — кивком указывает себе за спину. — Там крючки.

— Без проблем.

Светлая кожа, прозрачная ткань, безупречно ровные строчки и бесконечный ряд застёжек, которые мне предстоит свернуть.

А Лёлик сильно похудела.

— Диета? — касаюсь лбом задней части женской шеи.

— Нет. Ром?

— Да? — снимаю каждый бельевой крючок с петель.

— Что с тобой?

— Всё нормально.

— Где ты был?

— Какая разница? Мы играем или…

— Ты обещал мне разговор.

— У родителей, — раскрыв половинки лифа, сдираю с плеч бельё. — Мне нравится эта вещь. Новая?

— Ты злишься?

— Нет.

— Послушай…

— По-моему, я должен что-то говорить, а ты помалкивать, — почти не прикасаясь к ней, вожу руками, обозначая выступающие позвонки и острые лопатки. — Иди ко мне, — с ногами забираюсь на матрас и, двигаясь на пятой точке, обхватив её под грудью, тяну, пока не упираюсь задней частью в стену, которая служит изголовьем спального большого места.

— Ты изменился, — жена ложится мне на грудь, при этом странно выгибается, предлагая потолку и тусклым лампочкам, расположенным по периметру помещения, обнаженную, раскачивающуюся от её движений грудь.

— Это плохо?

— Что с тобой?

Что со мной? Наверное, накатило. Это был тяжёлый год. Могу сравнить его с тем, самым первым, после которого всё и началось.

— Я разговаривал с Марго.

— О чём? — неспешно поворачивает голову, при этом косит сильно глаз.

— О том, что произошло.

Нет, твою мать, вообще не отпустило. Люблю катать дерьмо в пустой башке, рожая охерительные версии того, что десять лет как сплыло.

— И что?

— Что? — придавливаю подбородком снующую передо мной макушку. — Спокойно, не мороси.

— Что она сказала?

А ей не всё равно? Какая, к чёрту, разница, что говорит Марго? Или Оля хочет что-то от себя добавить?

Прикрыв ладонью, как ковшом, одно из полушарий, медленно сжимаю мышцу, пропуская между указательным и средним пальцем розовый сосок.

— Мы будем разговарива-а-ать? — стонет Лёля.

— Я слушаю.

— Я? Я должна?

На то и был расчет. Она попалась с лёгкостью на мой крючок.

— Да, любимая.

— Но… — жена пытается привстать.

Удерживаю крепко. Раздвинув нижние конечности, проталкиваю женское тело между ними, а затем стопами, как крюками, цепляю тонкие лодыжки, стреноживаю и сам вдруг застываю.

— Ты хочешь…

Хочу всё… Всё, что накипело. Всё, что мучило. Всё, что не давало Оле спать. Всё, что было. Всё, что обездвиживало и уничтожало. Я хочу всё знать!

Жена рисует в воздухе, перебирая пальцами, будто струны арфы задевает, сопит и тихо всхлипывает:

— Ты должен был так себя вести тогда.

— … — увы, мне нечего сказать.

— Я думала, что ты обнимешь и прижмёшь к груди.

— … — перевернувшись на бок, закидываю ногу на неё, и навалившись массой впечатываю Лёлика лицом в подушку. — Нормально? — поправляю опавшие на лоб ей волосы.

— Да. Ром, я хотела, чтобы ты пожалел меня, чтобы укрыл, чтобы гарантировал защиту, безопасность, чтобы был рядом, чтобы навсегда.

— Извини меня.

— Я прочитала письма.

— Зачем?

— Так надо.

— Зачем? — сцепив зубы, через силу говорю, иду с ней напрямик, сводя подробности к минимуму.

— Она просит о помиловании.

— Обойдётся, — таращусь на родной затылок и, затаив дыхание, ещё чего-то жду.

— Она отсидела большую часть срока. Это её право.

— Что с тоном? — перегибаюсь через неё. — Лёль, что ты задумала?

— Ничего.

Немного отлегло.

— Ничего и не будет, — запустив ладонь за эластичную резинку на трусах, опускаюсь ниже, пока не упираюсь пальцами в горячие и гладкие половые складки. — Эта тварь не заслужила пощады, которая ей якобы положена законом.

Да будет так!

Пока жена катается по небольшой кровати, гоняя мелкого кота, я принимаю душ и тщательно обдумываю сложившуюся непростую ситуацию.

Сколько суке дали? Пятнадцать? Двадцать лет? Не помню ни номеров статей, ни речи прокурора, ни перекрёстных обязательных допросов, ни её финальных слов. Отбросил за ненадобностью. К чему? Сейчас меня тревожит то, о чём помалкивает Лёлька. Помилование? Досрочное освобождение? Отличное наё. ывание всей юридической системы. Ни за что!

Вода всегда действует на меня умиротворяюще. По крайней мере, я точно расслабляюсь, пока ловлю открытым ртом тёплые, почти ручные капли. До крови растираю кожу, смываю пену и снова становлюсь под лейку.

О чём в тот день она меня просила? Про что сегодня говорит? В чём сущность терапии, от которой лично у меня башка трещит?

Наш первый мозгоправ не выдержал того, что мы с ней вытворяли, сидя на одной кушетке в просторном «медицинском» кабинете. Я, как недалёкий хрен, помалкивал, а Лёля без остановки говорила, как будто подменили. Тембр её голоса в то время сильно раздражал. Она визжала, стонала и скулила, громко и надрывно плакала. Захлёбываясь, про что-то стрекотала, транслировала жуткий ультразвук. Я слушал. Слушал чутко, но совершенно в содержание не вникал…

— Оль? — заваливаюсь на кровать, аккуратно подкатившись ближе, в деталях повторяю женский контур, а после рядом замираю. — Спишь?

— Нет, — поглаживает монотонно Пашку, уткнувшегося ей в живот.

— Помоги, — обняв, притягиваю голую к себе.

— С чем?

— Говори! — целую нежно в основание женской шеи.

— Нет настроения.

Теперь я понимаю: если не сегодня, не сейчас, то десять дней, которые я виртуально оплачу, пройдут впустую, изображая порожняк.

— Что ты чувствовала тогда, любимая? — немного осмелев, шурую голыми ногами по острому и вздыбленному льду.

— Тогда?

Она хотела мне что-то рассказать — я точно помню, а я же стал, как опаскудившаяся на рынке баба, громко причитать, угрожая всем, кого внезапно посчитаю в чем-либо виноватым.

— Мне нужно знать.

— Я не боялась, Рома. Вернее, я ничего вообще не поняла. Меня напоили и, подхватив под руки, куда-то поволокли. Ты знаешь, до сих пор в ноздрях стоит тот мерзкий, затхлый запах. Грязь и человеческие экскременты. Воняло мочой и тухлой спермой. Я, видимо, скривилась и что-то вслух произнесла, но этим только разозлила и спровоцировала то, что было дальше. Господи! — она внезапно поджимает ноги, сворачивается в эмбрион и запечатывает кулаками рот. — Мне очень жаль. Наш ребёнок…

— Я слушаю тебя, — спокойно всё выдерживаю, не отводя глаза.

— Наверное, удар наотмашь по губам случайно выключил меня, а потом я чувствовала лишь боль… Пока не потеряла окончательно сознание…

Сегодня я заново знакомлюсь с ней. Сквозь боль, наперекор судьбе. Те чёрные, давно исчезнувшие и канувшие в Лету, дни, которые мы с ней всё же пережили, лишь только разжигали страсть, усиленно питая погрузившуюся в анабиоз любовь, построенную на изнанке счастья. Она ведь признается в том, в чем признаваться вроде бы нельзя, а я люблю её, как никогда.

Теперь теряемся с женой в скомкавшихся несвежих простынях, сплетаясь крепко распаленными телами. Мы двигаемся ровно, медленно, синхронно до полного изнеможения. Она берёт меня за руку. У Лёльки дивные изгибы и безупречные ноги. Моя жена — пантера, а я случайно угодивший в собственный капкан охотник.

— Ты как? — лениво отрываюсь от груди, которую облизывал до этого.

— Всё хорошо, — обняв за щёки, всматривается в моё лицо. — Ром?

— Да? — слежу за тем, как оплывая, словно воск, становятся податливыми и послушными её гибкие конечности, как уплывает вдаль сознание и как моментально затуманивается цепкий яркий взгляд.

— Люблю тебя, — шумно выдохнув, она со стоном направляет мой возбужденный член в себя и моментально затихает, будто умирает.

«Живи!» — толкнувшись сильно, насаживаю до упора, на всю длину, пробуждаю спящую, заставляя изгибаться, двигаться, стонать и улыбаться.