Роман… С Ольгой

Глава 16

То же время

Белоснежные лепестки с зелёной кромкой. Индивидуальный узор упругого бутона. Обрезанные шипы и тонкий стебель с минимальным количеством фигурных листков. Чарующий аромат и строгая по исполнению упаковка. Грубая бумага. Песочный цвет и синтетическая лента в тон, удерживающая нечетное количество стволов горделивых маленьких цветов в определенном порядке. Моя Лёля обожает розы! Поэтому надеюсь, что подобный знак внимания мимо не пройдёт.

Два дня разлуки. Два беспокойных дня раздельной новой жизни. Два слишком трудных дня незаконных, глупых, непрерывных наблюдений за тем, чем занята моя жена, когда спокойна, почти умиротворена и находится, как говорится, в собственной стихии, сохраняя случайно обретенный баланс и не тратя на меня, как на упрямую и глупую скотину, драгоценный, с большим трудом восполняемый жизненный ресурс.

Оля любит йогу. Черт возьми, а я не знал. Фиолетовый спортивный коврик и свободная белая одежда — на сегодняшний день открытие под номером один.

Что ещё? Пожалуй, лёгкий ужин за три часа до умопомрачительного по исполнению прохода в спальню, в которой на моей подушке терпеливо ждёт её раскинувшийся живой дугой Паштет. Кстати, зверь довольно-таки странно себя ведёт, когда жена гладит спину, щекочет худенькие кошачьи щёки и целует в лоб, словно благословляет на великие свершения. Котенок мурлычет и нахально щурится, будто издевается над тем, кто интимное кино наблюдает с помощью скрытой камеры. Помню, как хозяином ходил за мной, пока я прятал «электронный компромат», трамбуя маленькие гаджеты между подвесных кухонных полок, среди безделушек на комоде, между книг в здоровом стеллаже, находящемся в просторном коридоре. Шпиговал квартиру запрещёнными приборами от всей свой гнилой души. Как же повезло облезлому засранцу: обрёл кров, чистую постель, персональный уход и… Её любовь, её тело и тёпленькое место рядом — пушистая тварина спит с моей женой! Дай-то срок, и всё, конечно, переменится — я вернусь и скину шерстяного с трона, на который он забрался, не прилагая для этого никаких усилий.

Отсвечиваю возле подъезда около сорока минут. Подперев поясницей правое крыло, бережно вожу пальцем по улыбающимся бело-зелёным головкам цветов, сладко дремлющих в крафтовом «выписном конверте». А Лёлик что-то не торопится на выход. Испытывает и так небезграничное терпение. Заставляет ждать. Провоцирует. Напрашивается на скандал. Желает насолить, наказать, заставить? Вынуждает «Ромку» ревновать?

— Привет, — и вот я скалюсь, как физически притрушенный кретин.

Жена, повиливая бёдрами, упакованными в чересчур широкие, почти воздушные брюки небесно-голубого цвета, двумя пальцами поправляет упавшую с ключицы тонкую бретельку лёгкой белой майки и приближается ко мне.

— Привет, — повторяю громче и, оттолкнувшись от машины, выпрямляюсь перед вплотную подошедшей ко мне. — Давай, — протягиваю руку к переноске, в которой сидит Паштет, определённо недовольный незапланированной поездкой на природу, — я помогу. Оль?

Она заводит клетку себе за спину и таращится, будто видит в первый раз.

— Ч-ч-что случилось? — вынужденно опускаю руку, в которой сжимаю приготовленный для неё розовый букет.

— Ничего, — склонив голову, прячет взгляд, и почему-то с интересом или опаской осматривается по сторонам.

— Лёля? — чётко следую за её движениями головой. — Ч-ч-что происходит?

С двадцати лет не заикался, а уж тем более так сильно. Думал, что двадцать лет назад поборол речевой дефект. Теперь вот понимаю, что, по всей видимости, нет. Я выиграл одно сражение, но «врага» не одолел.

— Г-г-г-готова?

— Да, — она отходит от меня и, не торопясь, вальяжно и спокойно, направляется к задней двери.

— Сядь со мной, — шепчу ей в спину. — Пожалуйста, — жалко добавляю.

— Это место не моё, Юрьев. Больше не моё!

— Твоё, — шептать не прекращаю. — Твоё! Слышишь? Куда ты?

— Долго ждать? Пресмыкание уже достало. Будь же ты мужиком, в конце концов. Развесил сопли и цветочки приготовил. Унизительно, товарищ бывший капитан, упоротый начальник подотдела очистки небольшого городка от бездомных животных и прочей бродячей нечисти. Прочь, сказала!

Ни черта не понимаю. Что или кого нам надо ждать? И что за тон? Что теперь ей не подходит? В каком месте устранить засор?

— Юрьев! — жена негромко окликает.

Открыть дверь и проявить галантность? Показать себя во всей красе и оказать токсичное внимание?

«По-моему, сейчас вполне достаточно не быть задроченным козлом!» — безмолвно повторяю, пока придавливаю рычажок замка и дёргаю заклинившую дверцу на себя.

— Это тебе! — теперь сую почти под женский нос цветы, при этом сохраняю так называемое безопасное расстояние и терпеливо, но с ухмылкой на губах, выслушиваю яростное шипение чем-то недовольного кота, внимательно следящего за нами. — Возьми, пожалуйста, — настаиваю на подарке и ненароком задеваю распущенные волосы, оголенные плечи и скрытую под свободным кроем майки раскачивающуюся в такт её движениям грудь. — Я хотел бы…

— Василисе подаришь! — Оля дёргает плечом, отталкивает и, выставив мне на обозрение ягодицы, забирается на заднее сидение, предварительно упаковав туда небольшую сумку со сменными вещами и котёнка, мечущегося по небольшому периметру «передвижного дома». — Отстань, — затылком отвечает, а усевшись, демонстрирует свой гордый профиль, пока защёлкивает карабин ремня.

— Что ты хочешь?

— Поехали, Юрьев. Или мы всё-таки кого-то ждём?

— Какого? — плечами пожимаю.

— Сформулируй хотя бы один вопрос конкретно и корректно. Только без «бэ», «мэ», «пэ» и, твоих любимых «хэ», «е» и «э». Надоело — сил нет!

— Цветы! — по-прежнему удерживаю букет на уровне женского лица, раскачиваю и вращаю им, тычу ей в лоб, нос, рот, подбородок и глаза. — Ты же…

— Убери! — резко вскинувшись, отмахивается от любимых роз, как от чего-то мерзкого. — Иначе… — предупредительно замахивается, отведя в сторону ладонь.

Стиснув зубы, закрываю дверь и, как банным веником, шлёпаю потрескивающей бумагой, в которую завёрнуты цветы, разложив их кое-как на капоте ближе к тому краю, который подпирал, пока с «огромным нетерпением» ожидал жену.

«С-с-с-сука!» — шиплю и злюсь, обходя машину спереди. — «Вылуп-п-п-илась! Чего тебе? Что хочешь? Что надо? Трахнуть стерву? Я… Я… Так больше не могу!».

Тонировка на стёклах полностью скрывает сидящую внутри пассажирку, однако убеждён, что она пасёт меня и следит во все глаза за рваными передвижениями возле автомобиля, которые я непроизвольно совершаю.

Выходные будут очень долгими. В этом даже не сомневаюсь. Возбуждённая жена, беспокойно-озабоченные родители и, по-моему, взбесившийся Паштет, мечущийся в переноске на заднем сидении возле Лёльки, как мелкий лев в слишком узкой клетке. На родительской даче, по-видимому, планируется вдребезги расстроенный оркестр, в котором для полного комплекта психованного дирижёра с глазным тиком не хватает.

— Может быть, его выпустить? — забравшись внутрь, предлагаю, пока устраиваюсь в своём кресле.

— Может быть, мы тронемся? — Лёлик отвечает.

— Тронемся? — вполоборота задаю вопрос. — Считаешь, недостаточно пока? За пинком страдаешь?

— Хам! — выплёвывает, не скрывая раздражения.

— Прекрати! — цежу в ответ ей через зубы.

Всего лишь семь часов утра, а она уже, как туго сжатая пружина, для незамедлительной отдачи взведена. Во что всё это перейдёт, как только мы приедем и начнём устраивать наш хлипкий быт на свободной от благ цивилизации, почти нетронутой природе?

— Давай его сюда. Здесь не забалует. Тихо, Пашка. А ну-ка! — пугаю голосом и мягко хлопаю ладонью по рулю.

— Не кричи на него! — Оля включает «адвоката» и защитника природы от вмешательства человека в установленные порядки.

— Какая муха тебя укусила? — через зеркало наблюдаю, как подрагивающими пальцами жена перебирает аккуратный пластиковый бант на приготовленном для отца подарке. — Что случилось?

— Поехали, — сцепив зубы, сипит и давится непроизнесёнными словами, громко сглатывая.

— Освободи Пашку, амнистируй шустрого, — нажимаю кнопку запуска движка. — Поносится по салону и затихнет. Он, видимо, свободолюбивый парень. Возможно, считает, что мы везём его на экзекуцию к врачу.

— Экзекуцию? — жена зло прищуривается и наконец-таки встречается со мной глазами, которые я, не выдержав ледяного взгляда, опять трусливо отвожу.

— Он ведь лишится того, что делает его мужчиной в кошачьем мире, конечно.

— Дорогого, стало быть?

— Ты извини… — пренебрежительно хмыкнув, пытаюсь опротестовать, чтобы доказать, как важна интимная жизнь для живого существа, и для человека в том числе. — Продолжение рода никто не отменял. Пашка рассчитывает на то, что станет батей и…

— Сочувствуешь?

— Да, — а я ведь задираю нос. — И завидую!

— О, Господи. Чему?

— У него есть шанс.

— Шанс на то, чтобы в драке сдохнуть?

— Что?

— За какую-нибудь шлюшку Паштет отдаст правое ухо, например, или потеряет глаз, или получит травмы, несовместимые с жизнью, и уйдет на радугу.

— Предпочитаешь украсть у него возможность доказать свою состоятельность?

— У вас в тестикулах состоятельность сосредоточена?

— Оль…

— Поехали, Юрьев! Паштет переживёт. Побудет несостоятельным, зато останется живым.

— И без разбитого сердца.

А я, видимо, в ударе. Чёрт побери!

— Поехали!

— Ты кастрируешь живое существо, потому что обижена на всех? Намерена отыграться на слабом, потому что…

— Ты же отыгрался, обидевшись на меня. Я…

— Замолчи, — тихо говорю. — Зачем каждый раз переводить на то, что не имеет никакого отношения ко всему происходящему в этом, сука, блядском мире. Я… Я пережил! А ты…

— Юрьев, смирись с тем, что кот будет холостой в прямом и переносном смысле. Иначе…

Ну-ну? Очень интересно, что случится, если Пашка оплодотворит какую-нибудь лихую Мурку, которая подгонит для развязки свой пушистый хвост.

— Поехали, — поглядывая исподлобья на раскачивающийся по капоту обречённый на скорое падение букет, хрипит и собирает пальцы в небольшие кулаки. — Выступаем перед зевающей публикой, как жалкие комедианты. Мерзко!

Мотор рычит и звонко взвизгивает, а машина, выкорчёвывая с корнем тормоза, срывается с места. Цветы, естественно, слетают с неустойчивой поверхности, при этом попадая под задние колеса, которыми я специально наезжаю на длинные стебли, круша обёртку, растаскивая на шелковые нити ленту и ломая моментально, безболезненно и без агонии, хребты отвергнутых женой растений.

— Палач, палач, палач. Убийца! — сзади раздается громкий всхлип, затем идёт тяжелый вздох, а на финал Лёля прячется в обескровленных ладонях. — Сволоч-ч-ч-чь! Гад! — я вижу, как она откидывается на спинку и отворачивается, устремляя отрешённый взгляд в боковое окно. — Жестокий, безжалостный, ненавистный… Я ненавижу тебя!

— Заткнись! — вцепившись мёртвой хваткой в руль, давлю что есть силы на педаль и разгоняюсь до неразрешённого почти трёхзначного числа в плотной городской застройке…

Молчание доводит до белого каления и зачастую вынуждает поступать аффективно и противно всей природе нормальных человеческих отношений. Жена — виртуоз игры на нервах. К этому надо бы за столько лет привыкнуть. Как по учебнику! Я, естественно, привык. Не реагирую на безмолвные истерики и чёртовы игры «кто кого до трясучки в тесном помещении пересмотрит». В последнем — я известный аутсайдер, неудачник, лузер, первый, но, увы, с конца шеренги. Ни разу не выигрывал, скорее, наоборот. В общей сложности, через пять, возможно, шесть минут, сдавался, поднимая руки и отступая на два как минимум широких шага, убирая вызов и скрывая под опущенными ресницами свой виноватый взгляд.

Она обижена… Обижена! Имеет право. Жена считает, что я беспринципная и бездушная в придачу сволочь, не обладающая ни каплей сострадания и не способная на выражение сочувствия чьей-либо беде…

— Останови, — внезапно просит Лёля, а я ловлю её измученные болью сильно увлажненные глаза. — Юрьев, здесь!

— Что случилось? — незамедлительно перестраиваюсь в крайний правый ряд и сразу прижимаюсь к обозначенной отбойником обочине, включаю аварийку и, не глядя на дорогу, снижаю скорость, притормаживаю, интуитивно подбирая удобное для остановки место в проплешинах, между разметочных столбов. — Оля? — несколько раз оборачиваюсь, не полагаясь на отражение в зеркалах, потому как жена вообще не отвечает, зато двумя руками крест-накрест зажимает рот, при этом сильно давится, будто тошноту обратно вталкивает, не позволяя вырваться наружу тому, что употребила несколько часов назад. — Тебе плохо? — она кивает и тут же отворачивается. — Твою мать! Ты заболела?

«Да, блядь же, что с тобой, в чём дело?» — застыв глупо выпученным взглядом на измученном как будто бы ужасной болью, внезапно побелевшем женском лице, не произнося ни звука, на долбаном повторе заклинаю.

Машина наконец-то останавливается, а Лёля, рванув резко дверь, почти вываливается наружу и, перескочив ограждение, тут же отбегает. Я вижу, как она, отпрыгнув подальше, наклоняется над невысокими кустами, активно действуя руками, раздвигает неостриженные кроны, странно содрогается, и вызвав облегчающий её мучения рвотный спазм, всё же избавляется от содержимого желудка с протяжным и немного диким звуком:

«Му-а-а-а-а!».

Паштет присмирел и окончательно успокоился где-то, в общей сложности, через полчаса после начала движения. Точно помню, что до выезда из города мы не добрались, а кот уже посапывал и изредка поглядывал на жену, сторожил и пас её, посверкивая изумрудными прожекторами. Поэтому сейчас он вообще никак не реагирует на то, что вынужденно коротает время в гордом одиночестве, без соседки, которая до этого игралась с ним через хлипенькие прутья дверцы, пока её внезапно не скрутила неожиданная хворь, ставшая причиной вынужденной остановки на полуторачасовом маршруте.

— Оля, что произошло? — подойдя к ней со спины, останавливаюсь в нескольких шагах. — Ты…

— Оставь меня, — она сводит плечи и формирует слабый горб, мне на обозрение выставляя позвоночник, как частый гребень маленького динозавра. — Иди в машину. Я вернусь через пять минут.

— Где болит?

— Нигде, — к лицу подносит руки, громко всхлипнув и безобразно шмыгнув носом, утыкается в сформированный из собственных ладоней ковш.

— Почему…

— Что «почему»? — снова раскрывается. Опустив плечи, жена вытягивается во весь свой рост и, судя по фигуре, выставляет подбородок, немного задирая нос. — Оставь меня в покое. Что теперь не ясно? Мне нужны жалкие минуты, чтобы просто привести себя в порядок: вытереть рот, лицо, высморкаться, наконец. Будешь стоять и слушать, как меня воротит? Воротит от тебя, от твоего присутствия. Здесь, рядом, возле, на протяжении всей моей никчёмной жизни. Сгинь, Рома! Хочешь на колени встану?

— Я не понимаю, — бухчу под нос, шепчу, завожусь и вынужденно отступаю.

— И не поймёшь.

Намекает, что мне не дано? Тупой. Жестокий. Неконтактный. Не способный на сочувствие.

— Объясни, — настырно предлагаю, выставив себе на пояс руки. — Возможно, я не блещу мозгами, но то, что ты не совсем здорова, очевидно и слепцу.

— Это не то, Юрьев. Выдыхай, но не слишком радуйся! Разводу всё же быть — уважительных причин для откладывания в долгий ящик нет.

Да понял я, что в этот раз она настроена серьёзно. Желает довести задуманное до логического гранд-финала? Уважу и являюсь в е. учий суд или туда, куда укажет.

— Что «не то»? Молотишь чушь и говоришь загадками. Какого чёрта? Ты просила убраться — я убрался. Чего ещё моя душа желает?

— Недалеко, — вдруг с недовольством отвечает.

— Ну, извини, — теперь пришел черёд, похоже, разводить по сторонам руками, — что за два дня не смог найти достойное и комфортное жильё.

— А эту девку зачем привёл?

— Оля, Оля, Оля, — покачиваю головой. — Ты, видимо, кое-что забыла.

— Нет, — она в точности зеркалит мою позу. — Как можно забыть, если муж постоянно, — водит перед лицом раскрытой ладонью туда-сюда, — у меня перед глазами мелькает? Вот он здесь, а вот он… — внезапно поперхнувшись, захлёбывается собственной слюной, давится, кривится, сплюнув в сторону и заправив за ухо волосы, всё же продолжает, — исчезает по причине личных проблем и каких-то неожиданных обстоятельств. Юрьев бегает на свидания. Господи… — запустив руки в волосы, поднимает их, формируя огромное нечёсаное «гнездо».

— Это, что ли, причина?

— Что? — щурится и кривится.

— Это вызвало рвоту? Моя личная жизнь без тебя.

— Личная жизнь, Юрьев? Ты серьёзно? По-твоему, продефилировать с напомаженной сукой под носом у пока ещё жены означает жить полноценной жизнью? Ты хоть оприходовал эту Василису? Попробовал? Или так «девственником» по девкам и остался?

— А ну, закрой рот! — стою, не двигаясь, но тоном и словами угрожаю.

— Закрыть рот и знать своё место?

— Да.

— Ты век не перепутал, парень? — звучит весьма язвительно и крайне ядовито.

— Подталкиваешь?

— Я тебе счастья желаю. Неужели…

Василисе высказал и ей сейчас скажу:

— Я счастлив, Лёля. Счастлив! Решаешь за меня? Марго, я так понимаю, старается? Она транслирует, а ты, как верный приёмник, воспринимаешь. Сказала сделать так, а Оленька, естественно, берёт под козырёк. Лучше бы мой член в рот брала, а не прислушивалась к херне, которую свекровь вещает!

— Ты… Ты… — она почти подпрыгивает, но всё-таки стоит на месте. — Не смей! — с визгом вскрикивает.

— Сравнивать мать с тобой или предлагать тебе закрыть крайней плотью рот?

— Идиот! — жена опять терзает волосы и, отступив назад, резко отворачивается, обращаясь ко мне трясущейся спиной. — У меня задержка, Рома. Почти месяц. Двадцать четыре дня. Знаешь, что это означает?

Сука! Издевается?

— Ты в положении? — как будто даже в стойку становлюсь и подаюсь всей верхней половиной тела на неё. — Беременна?

— Слава Богу, нет, — с издевательским смешком надменно отвечает. — Никаких детей. Эта тема закрыта навсегда.

Я точно слышу, как Лёлька слабо шепчет:

— Этого мне только не хватало. Нет, нет, нет. Никаких маленьких. Лучше смерть.

— Слава Богу? — но я цепляюсь лишь за возглас облегчения, как за жалкую соломинку, которая могла бы нас спасти. — Ребёнок чем виноват? Или…

— Эмоциональность и чувственность не твои сильные черты, Юрьев. Не утруждайся и перестань бить на жалость. Дети — не панацея от всех болезней, физических или душевных, и уж тем более не суперклей, способный собрать в кучу то, что на мелкие кусочки давным-давно разлетелось. Да, я говорю: «Слава Богу», потому как воспитывать малыша в семье, в которой отец с матерью находятся в непримиримом вечном конфликте и не способны ужиться на жалких ста квадратных метрах, заведомо обречь ни в чем неповинного на вечные муки и адову каторгу. Мы были бы ужасными родителями, Юрьев. К тому же, я курю и под настроение позволяю себе пропустить бокал вина, а ты…

— А я убийца! — перебиваю, первым рявкнув, чтобы только не слышать это же словечко, выплюнутым из Ольгиного рта.

— В любом случае, тест показал отрицательный результат, а тошнит меня потому, что укачало. Бешеная скорость, сумасшедший водитель и агрессивная езда. Смешать и не взбалтывать. Я зачиталась, а когда подняла голову и посмотрела, то…

— А задержка?

— В книжках, написанных квалифицированной в этих вопросах Марго, подобное проходит под кодовым название «ранняя менопауза».

— Тебе тридцать восемь и…

— Хм! Боже, как же ты подкован, Юрьев, — недовольно хмыкнув, нескрываемо язвит жена. — Слыхал про истощение яичников в двадцать пять?

— Перестань!

Я знаю, что мы сможем. Нам стоит только захотеть.

— Я записалась на приём к гинекологу. Он подтвердит — тут без сомнений. Поэтому…

— Чтобы не укачивало, садись, чёрт тебя дери, вперёд! — не дав ей договорить, мгновенно предлагаю. — Потом поговорим.

— Всё уже нормально, — она обходит, толкаясь в мою грудь плечом. — Всё будет хорошо, — я чувствую прикосновение её прохладных пальцев, которые порхают над моей правой рукой и задевают обручальное кольцо. Ольга всхлипывает. Я знаю, Лёля сожалеет, хоть и не показывает вида, старается держаться молодцом и колоться не прекращает, не обращая внимания на возможные последствия и сочащиеся сукровицей раны. — Родители заждались, Рома. Поехали.

— Садись вперёд…

У отца завтра день рождения. Мы с женой приглашены на праздник, который Марго назвала пиром во время чумы. Однако забить на чествование отец семье не позволяет. Так и сказал в нашу последнюю встречу:

«Я не я буду, если не подниму один бокал крепленного вина за здоровье пока еще не приставленного раба божьего Игорька».

Там за городом нам с Олей светит очень плодотворное общение с предками на протяжении двух полных дней и обязательная ночёвка в комнате с одной полуторной кроватью. Да! Так уж вышло, что скромный дачный домик за годы нашего владения не приобрел законченный вид и не облагородился комфортом. Типовое одноэтажное строение — слава Богу, что не деревянное — с общей комнатой, небольшой кухней, двумя спальнями и огромной верандой, где будет накрыт круглый стол и выставлен покрывшийся средневековой копотью пузатый самовар. Вишневые, яблочные и абрикосовые прутики, добавленные в бурлящий кипяток, придадут колорита и, конечно, аромата напитку, который отец считает своим фирменным блюдом. Мы будем веселиться и праздновать, не вспоминая, как тяжело он болен, и не считая мгновения до разлуки, предначертанной грёбаной судьбой…

— Как доехали? — отец цепляет ручку кошачьей переноски и стягивает Пашку с заднего сидения.

— Нормально, — я же забираю вещи Оли.

— Как она? — кивком указывает на удаляющиеся фигуры матери и Лёли. — У них опять идиллия? Красивые, чёрт возьми, гадюки. Со спины выглядят, как родные сёстры. Ритка-Ритка, как ты хороша. Обожаю доченьку, в особенности, миленькие поцелуйчики в полысевшее темечко. Она настроена на ласку?

— Да, — сообщаю скупо, без деталей.

Врать-то не умею!

— Моя девочка-девочка.

— Пап, тут небольшой подарок от нас, — предлагаю коробку среднего размера, взятую с заднего сидения.

— Да на хрен он мне нужен. Оставь. Потом. Все эти обязаловки и традиции вызывают изжогу и бесконечный пердёж. Приехали и хорошо. Выходные-то в силе? — он странно замедляется и тормозит меня, прихватывая локоть. — Ромка, скажи, что вы останетесь. Не начинай отмазки на ходу придумывать. Погода задушевно шепчет. Вечера здесь сказочные. Сычи пищат, соловушки трели ведут. Свадьбы у них, что ли. Короче, тут главенствует разврат, а заправляет ужас. Но урожай, — папа кривится смешно, а глазами водит, разминая яблоки в орбитах, — скажем так, не очень. Сельское хозяйство — определенно не сильная черта Юрьевых. Однако! — он выставляет палец, направляя вверх. — Мы старались. Ты чей такой будешь, тигрик? Смешной котяра.

— Останемся.

— Останемся? А на всё, что старый червь, помимо этого, сказал, я так понимаю, наплевать?

— Рад и погоде, и урожаю. Переживаю, что…

— Да закройся ты, Ромка. Итак, — он приподнимает переноску и поворачивает её, при этом кошачья мордочка сразу же встречается с мужским благожелательно настроенным лицом, — изучаешь, барс?

Останемся, конечно. Зря, что ли, тарабанили Паштета. Кстати, кот разошёлся и начал заново брать приступом временную клетку почти на подъезде к родительскому дому.

— Как зовут этого малыша?

— Паша, — закрываю машину, выставляя сигнализацию.

— Как? — у отца ползут на лоб глаза, а речь теряет связность, пока он старается осознать то, что я сказал. — То есть? Это же… Павел, я правильно понял? То есть кота вы, детки, назвали человеческим именем. Чтоб я сдох! Кто ж вам так насолил? Был, видать, какой-то…

— Паштет, — усмехнувшись, хлопаю его по плечу. — Сокращенно — Пашка! Но только тогда, когда плохо себя ведёт и терроризирует хозяйку.

— Ой, не говори, — он запрокидывает голову и заходится в громогласном хохоте. — Она, видимо, придумала? — резко оборвав приступ безудержной радости направляет взгляд на Ольгу, чьи волосы трогает мать, бережно наматывая пряди на указательные пальцы.

— Он подкидыш, я нашёл под входной дверью.

— И с именем, я так понимаю, церемониться не стал. Жрать, что ли, хотел? — подмигнув, подталкивает нас. — Идем, Ромка, поможешь с дровами и мангалом. Пусть девчонки пообщаются. Мать переживает, не спит и…

— Пусть Оле не досаждает.

— Рома-Рома, — становясь ко мне лицом, отец заглядывает в мои глаза, — не понимаешь ты старых и больных маразматиков. Марго не удержать. Ты знаешь, мама иногда по ночам кричит.

Это совесть, видимо, орёт, когда терзает, напоминая, как мать хлестала нас с женой моим ремнём…