Том 9. Письма 1915-1968

1939

21 февраля 1939 г.

Николай Николаевич, дорогой, — не ругайте меня последними словами! Я в Москве так измотался, что ничего не успеваю сделать. Условимся иначе — первый же рассказ, честную прозу (все прочее есть гиль) пришлю Вам для «Резца». Если я этого не сделаю, то Вы проклянете меня на вечные времена.

На днях собираюсь в Свердловск — с Роскиным, Симоновым, Вовой Ермиловым. Задание туманное — «творческая» помощь уральским писателям. Чем? Как? Ничего не понятно. Как хорошо, что, когда Вы, и я, и все наши сверстники начинали писать, к нам не приезжали никакие бригады и не рылись в наших рукописях.

Арон все дни и ночи сидит в клубе, играет на бильярде, курит, пьет чачу и рыжий кофе из гималайского жита и потому пожелтел, как маркер.

На апрель все собираемся в Ялту. Не удастся ли Вам отложить Дальний Восток?

Новостей литературных нет. Есть театральные. В ТЮЗе идет «Сказка» Светлова — изумительно! Настоящая и большая поэзия. Удивительно, как Брянцев мог «завалить» такую чудесную пьесу.

В Москве — слякоть, дым, все потеряло цвет, как будто изъедено какой-то кислотой (кислотой скуки). Месяц московской жизни я готов променять на один час, проведенный на набережных Невы.

Вместо отрывка из пьесы посылаю Рэнэ Ароновне и Вам замысловатый кроссворд. Поломайте над ним голову.

Привет Рэнэ Ароновне. Валерия Владимировна и Сережка кланяются.

Всего хорошего. Ваш К. Паустовский.

В клубе был вечер, посвященный зоопарку. Сотрудники зоопарка выпустили на пол несколько десятков змей (неядовитых). Среди пьяных была невероятная паника (змеи заползли в ресторан).

В. В. НАВАШИНОЙ

4 апреля 1939 г.

<^…^> Получил твою записочку от 31 и киевскую телеграмму. В Киев я отвечаю сегодня

У Валуева есть один экземпляр пьесы, но в том варианте, который еще не прошел через репертком. На днях я пришлю тебе окончательный вариант, ты его дашь переписать машинистке и отправишь в репертком (я напишу, как это сделать). Тогда с пьесой будет сделано все

Все ждут здесь подробностей о смерти Макаренко. Дерман пишет о нем статью.

В этом году народ очень неинтересный, и наша компания держится особняком и очень выделяется. Вчера приехал А. — приятель Роскина. Он оказался очень до брым и веселым человеком. Единственный его недостаток, как говорит Дерман, тот, что его «слабит» остроумием, — острит он не переставая.

С Гехтом и Роскиным ходили в Массандровский парк — там очень хорошо, но все же весна здесь поздняя — только набухают почки, зелени еще мало. Уже тепло — 15–17 градусов, но сегодня с утра с гор задул норд-ост при совершенно безоблачном небе. Ходили вчера с Гехтом и Гроссманом в горы по Псарскому шоссе. В город я не хожу — там опять ремонтируют набережную, пыль, много больных. Один только раз Гехт потащил меня к молодому писателю Козачинскому. Он болен и живет с матерью в городе, в доме, где жил двадцать лет и умер Найденов. Там много очень интересных фотографий Чехова, Бунина, Арцыбашева, многих актеров и старых писателей. Козачин-ский — очень любопытный человек, бывший одесский бандит. Его поймал и арестовал Евгений Петров (когда был начальником угрозыска). Теперь они друзья.

Вот и все здешпие новости. Я начал писать. Пишется легко, масса времени для работы, я отдыхаю от звонков и обязательств. Сегодня вечером должна быть первая «американка». Читать будет, конечно, Гехт. Роскин прочтет четыре подлинных и еще неизвестных письма Чехова (он купил их у жены Федорова за тысячу рублей). Пиши, Звэра, зеленоглазая, сероглазая крикунья. Целую тебя очень и Серого тоже.

Твой Па.

Это письмо отнесет на почту Дерман.

6 апреля 1939 г.

<…> Я пишу тебе письмецо вечером. Утром ездили на Учан-Су, в нем очень много воды и много радуг, но много и курортпиков в тюбетейках со страшными лицами. Весь день работал. Первый раз приходил доктор-водовоз. Спрашивал о тебе и Сером. Выслушал меня и ничего не нашел, ни в легких, пи в бронхах. Не нашел никаких признаков склероза. Говорит, что в моем возрасте это редкость.

Сегодня утром было необыкновенное зрелище — подул ветер и с деревьев, с пихт и сосен, туманом поднялась пыльца. Деревья дымились так, что их почти пе было видно. В течение получаса даже не было видно гор, как во время сильного тумана. Событие это вызвало массу разговоров. Зверунья, я взял и выкрасил белым камнем (он называется «альбин») свои серые туфли, и получилось очень хорошо — они ослепительно белые и совсем не пачкают.

Я совсем здоров, только от ялтинской воды на губе появился «герпес». Ты молодец, Звэра, что не побоялась и пошла к Резнику и узнала про книжки. Очень хорошо, если в мае выйдет сборник. У Раппопорта возьми фотографию, но я не знаю — стоит ли давать отрывок из пьесы. Посмотри сама.

Теперь — большое и скучное дело. Сегодпя я посылаю тебе заказной бандеролью выправленный экземпляр пьесы («Простые сердца»). Надо вызвать Канабеевскую (или сговориться с моей машинисткой Анной Ильиничной Д 1-50-89) и поскорее перепечатать ее в четырех экземплярах. Потом надо позвонить Кузе (его зовут Василий Васильевич, а телефон в моей книжке) и узнать — получили ли они официальную визу реперткома. Если получили, то узнай номер и напиши его на всех экземплярах. Если нет, то отвези один экземпляр в репертком т. Вдовиченко (тому, что был на «Созвездии») или Мерингофу, сдай и попроси поскорее прочесть. Когда они дадут визу, то напиши ее номер на всех экземплярах. Один экземпляр пошли, не откладывая, в Киев по адресу: ул. Ленина, Русский драматический театр, директору театра т. Латынскому. Второй экземпляр отнеси Валуеву и скажи, что это окончательный вариант с визой реперткома. Пусть он его распространяет, по при условии, чтобы театры договаривались со мной о постановке. (Скажи Валуеву, что тот первый экземпляр, который лежит у него, распространять не надо.) Третий экземпляр спрячь в мой письменпый стол. Вот и все. Прости за такое сложное поручение, но придется это сделать. (Репертком помещается на Б. Дмитровке, на углу Кузпец-кого моста, если идти от Охотного направо, угловой дом — перейдя Кузнецкий.) Посылаю тебе доверенность па альманах <… >

Целую тебя крепко. И Серяка. Твой Па.

Появляется ли Миша?

Здесь уже жара — сегодня было 29 градусов на солнце.

9 апреля 1939 г. Ялта

Зверунья, сегодня с утра густой туман, на маяке звонит колокол, а в море всю ночь трубит какой-то заблудившийся теплоход. А вчера было жарко и Гехт даже купался…

Узнал от Симонова неприятную новость. К Симонову приезжала из Солотчи его хозяйка и рассказала, что две недели назад Матрену разбил паралич. Опа лежит без движения. Надо бы написать Ивану Дмитриевичу, узнать.

Читал на «американке» начало своего рассказа. Все очень хвалили, особенно Дерман. Он меня поздравлял и восхищался. Вот скоро окончу рассказ и пришлю его Звэ-ре. Я работаю и каждый день гуляю. Был с Гехтом и Шпа-новым на царской тропе и в Дерекое. Шпанов очень славный — он тебе понравится. У него все привычки американца — очень веселый, общительный и культурный (что-то есть общее с Никитиным). Роскин — высокомерен и холоден. Гехт — такой же смешной и милый, как всегда, — уже носил свой костюм в «американку» — штопать и перекрашивать.

Старик Дерман ожил, острит и кипятится. Часто вспоминает тебя и Сережу. Вот и все здешние новости. Почему ты пишешь такие крохотные письма? Все ли у вас в Москве хорошо? Говорят, что опять морозы и метели. Напиши мне подробно, что ты делаешь, кого видишь, — кто у нас бывает <…>

Получила ли ты заказную бандероль с пьесой и письмо о том, что с ней делать. Судя по газетам, сейчас в реперт-коме будут большие перемены. Если нужен будет какой-нибудь совет по реперткомовским делам — спроси Дуд-кина.

Пиши. Не куксись, не болей. Целую тебя и Серяка.

Твой Па.

12 апреля 1939 г. Ялта

Пожалуйста, не волнуйся из-за рецензий какого-то Мара. Мы, Звэра, всегда будем делать и писать то, что считаем нужным для людей и прекрасным. Настоящие люди это поймут, а до дешевой критики нам не должно быть никакого дела… Самое тяжелое в наши дни — это стремительный рост пошлости. Здесь, в Ялтинском доме, мы окружены пошлостью, пожалуй, больше, чем в Москве. Поэтому особенно начинаешь ценить таких людей, как Дерман, Гехт и Гроссман, — простых, добрых, умных и талантливых. Мы держимся очень дружно.

Вчера ездили на машине в Партенит — это татарская деревня на самом берегу моря за Аю-Дагом (между Гурзуфом и Алуштой). Место очень пустынное, древнее. Было море необыкновенной синевы (может быть, потому, что день был холодный и солнечный). При нас рыбаки ловили со скал камсу. В Партените я встретил песика — брата

Гаврилы, — точно такой же пепельный, седенький, мохнатый старичок — очень тихий, голодный и ласковый. Хотел взять его с собой в Ялту (он беспризорный), но он спрятался под дом от детей (они его мучат) и боялся выйти. Кстати, о глупости. При нас рыбаки вытащили сеть с кефалью. Жена критика Р. (того, что обругал «Левитана»,—

о нем все говорят, что он ужасный тип) — маленькая старая еврейка, похожая на жену Б., — начала приставать к рыбакам — едят ли они кефаль жареной или сырой. Рыбаки обиделись и, к общему удовольствию, обругали ее так, как могут ругаться только рыбаки. Присутствие таких людей портит все, так же как существование магазина «подарки моря» опошляет всю Ялту.

Сегодня наконец тепло, даже жарко, а то в последние дни было много туманов <…>

Сегодня приходила в дом старушка-художница. Фамилия ее Бекетова. Показывала свои работы. Есть несколько замечательных портретов (она — самоучка). Голодает и почти нищенствует, но пи одной своей картины не захотела продать — просила только, чтобы ей помогли — написали в Симферополь, в комитет по делам искусств, чтобы ей дали возможность учиться (а ей уже 57 лет), мы отправили коллективное письмо. А ты думаешь, что тебе уже поздно учиться, глупая…

Пиши, не куксись, кукунья, поцелуй Серяка и Фунта.

Твой Па.

15 апреля 1939 г. Ялта

Маленькая Звэра, — вчера из Москвы совсем не было почты. Каждый раз, когда не бывает почты, почему-то делается неспокойно на душе. Последние дни я много работаю— вчера на «американке» читал отрывок, — Роскин сказал, что единственный недостаток моего рассказа тот, что он безукоризнен и нет никакой возможности к чему-нибудь придраться. Третьего дня ездили в ущелье Уч-Кош (это в горах за Массандрой). Совсем не похоже на Крым — очень дико, страшно и глухо — громадные сосновые леса растут на отвесных скалах…

За нашим столиком сидит Луговской — очень тонный, очень джентельмэнистый, все время перебирает четки. Больше всего провожу время с Гехтом, Гроссманом и Дер-маном. Роскин после мрачной полосы (он собирался уезжать в Москву) снова любезен и весел. Дерман — чудесный старик. Сегодня он мне рассказывал, что у него есть маленькая внучка. Когда она расплачется, никто ее не может успокоить, кроме Дермана. Он берет ее за руку и говорит: «Пойдем, послушаем, как молчит телефон». Они подходят к телефону и слушают, и девочка перестает плакать. Правда, трогательно?..

Все последние дни — серо и прохладно, но воздух изумительный. Море спокойное и бледное. На сирени, каштанах и глицинии появились бутоны, но листьев еще нет — весна здесь поздняя. В городе продают синие гиацинты и нарциссы… По-старому каждый вечер Гехт собирает толпу и бродит вокруг дома до поздней ночи — с шумом и спорами. В парке по вечерам уже поют соловьи.

Устройся так, чтобы приехать хоть на несколько дней, Звэрунья. А то очень-очень обидно, что ты не видишь хороших вещей, которые здесь бывают (особенно хороши ранние утра).

Я поправился — мне дают каждый день простоквашу, томатный сок и приносят в комнату по десятку яблок. Я их не съедаю (всех), и у меня сейчас целые яблочные залежи — раздаю Гехту и другим. Получил письмо из Москвы от художницы Мавриной (она делала иллюстрации к Лон-севилю). Просит заступиться за нее — оказывается, «Лон-севиль» выходит в школьной серии, ей заказали штриховые и натуралистические рисунки, она не хочет делать ничего натуралистического и просит, чтобы я написал свое мнение в Детиздат. Подписал договор с киевским театром на «Простые сердца»…

Не пришел ли альманах с моей статьей о Грине?

<…> Очень красивые листики — только колючие, — не наколи об них лапы.

Только что получил открытку от Серого, где он пишет, что Рошаль делает фильм по «Гончим Псам». Не ошибка ли это, ведь Рошаль должен делать картину по «Северным рассказам».

17 апреля 1939 г. Ялта

Крикунья с больным ушком, — получил вчера твое письмецо, где ты пишешь о Вересаеве. Мне почему-то кажется, что у тебя грипп и ты скрываешь это от меня. Напиши правду. А то я все беспокоюсь и за каждой строчеч-кой твоего письма вижу звериные хитрости, — как бы не проговориться мне насчет больного ушка и нездоровья.

«Каштаны» — это рассказ почти автобиографический —

о том времени, когда я жил один в Киеве (гимназистом) у старушки-полыш пани Козловской в Диком переулке. В нем должно быть много юношеских ощущений, но вместе с тем он тяжелый (по сюжету). Хочу написать второй рассказ — если успею. «Каштаны» еще не окончены, — мешает Гехт, который каждый день устраивает прогулки, и нужно большое мужество, чтобы от пих отказываться. Третий день стоит очень теплая, яркая погода, но по вечерам еще холодно. Вчера ездили на грузовике на Ай-Пет-ри. Был синий туман, солнце, на вершине Ай-Петри еще лежит снег. Симонов всю дорогу снимал меня «лейкой» (здесь всем очень правится мой берет и особенно клетчатый шарф, сделанный из звэриного платьица). Снимал рядом со снеговыми кучами — снег зернистый, фирновый, чудесно пахнет.

На Ай-Петри Гехт потребовал ехать дальше — на Орлиный залет. Проехали по Яйле и теми же буковыми лесами (помнишь?). На залете был очень ясный воздух и масса подснежников. Вернулись все страшно загорелые. Ездил с нами Рыльский — он очень славный, бросил пить. На залете вспомнили Малышкина — стало очень печально. Всю дорогу старик Дерман веселился, как мальчишка, а вечером пришло твое письмо, и я показал ему твою приписку — чтобы обязательно передать ему привет, и он выпил по этому случаю за твое здоровье целый стакан вина. Вчера утром получпл две телеграммы от Лежнева с яросьбой написать «фантастический» (?) рассказ для первомайского номера. На телеграммы я не ответил. Вечером ко мне прибежали из конторы и сказали, что меня срочно вызывает по телефону Москва. Я испугался, думал, что звонит Звэра или Серый, что с кем-нибудь что-нибудь случилось, но звонил, конечно, Лежнев, приставал с рассказом. Разговор длился три минуты — я нарочно кричал, что абсолютно ничего не слышу (хотя слышал прекрасно), а Лежнев надрывался около телефона. Так ничего и не вышло. Получил отчаянное письмо — вопль от Арона — просит рассказ для «Огонька». Рассказа я ему не дам.

На днях поеду с Дерманом на два-три часа в Алушту к Сергееву-Ценскому. Говорят, он очень интересный, по нелюдимый человек

Целую тебя очень. Пошепчи Серяку обо мне что-нибудь хорошее. Поцелуй его. Фунтика не очень наказывайте.

Твой Па.

Прочел «Крошку Доррит», теперь читаю Дневники Миклухи-Маклая.

20 апреля 1939 г. Ялта

Зверунья, опять нет писем уже давно (три дня) ни от тебя, ни от Серого. Пишите хотя бы по нескольку слов, а то у меня появляются всякие глупые мысли.

Пришла телеграмма из Москвы о том, что мне продлили путевку до 15 мая (почему-то отказали всем, кроме меня), и я сам не знаю как быть. Напиши — приедешь ли ты — тогда я останусь. И напиши, крикунья, сейчас же, потому что теперь билеты надо заказывать за десять дней — очень трудно с отъездом, — чтобы я успел заказать билеты нам обоим (чтобы уехать 15, надо заказать 5 мая).

Сейчас, после жары, опять густой туман несет полосами с гор и бьет туманный колокол — я его очень люблю.

18-го мы ездили в Чуфут-Кале (под Бахчисараем). Ехали через Ай-Петри по прекрасной Бельбекской долине — она вся в цветущих садах. В Чуфут-Кале (это мертвый город древних готтов, выбитый в отвесных скалах) тысячи ящериц бегают по развалинам, и все заросло цветущим терном. Город замечательный — даже Роскин был потрясен и подавлен. В скалах пробиты улицы, площади, арки, склепы, дома и цистерны. Улицы узкие, и в кампях копытами лошадей протоптаны глубокие ямы. Многие улицы вымощены розовым мрамором. Все это в страшном запустении, заросло бурьяном и фиалками. На этих развалинах нас встретили два библейских пастуха и сыграли нам на свирелях «Ах, сердце, как хорошо, что ты такое!». Им дали три рубля, чтобы они перестали йграть Дунаевского и фокстроты, и тогда они сыграли замечательные татарские песни. На обратном пути заезжали в Бахчисарай, были в ханском дворце. Он очень стар, разрушается, но все же прекрасен. Особенно хорош «фонтан слез» — весь зеленый от плесени, — сквозь нее проступает розовый мрамор и из синего каменного глаза каплет, как слезы, ледяная вода. На обратном пути на Ай-Петри уже в темноте попали в страшный ветер, но все обошлось благополучно. Симонов снимал меня на ходу в грузовике, несмотря на тряску, все-таки фотографии вышли. Сзади — Гехт в перевернутой козырьком назад кепке, — он очень милый, но почему-то очень молчаливый и грустный в последние дни.

Дерман веселится. Тоже ездил в Чуфут-Кале. Роскин совсем не работает — играет в теннис (в жилете)…

Приехал Ингебор — живет в туберкулезном санатории. Рассказывал, что говорил с тобой по телефону о Солот^е, и не сказал тебе, что едет в Ялту — тогда он еще об этом не знал. Много ленинградцев — очень чопорных и манерных.

Вот и все мои новости ялтинские. Как Фунтик? Треневы привезли голую злую собачонку с вытаращенными глазами — невероятно противную…

Твой Па.

На Мишку мы зря сердились. Передай ему, что здесь живет старик критик Займовский, большой любитель астрономии, друг Фраермана. Я ему рассказывал о Мише, и он очень просит познакомить его с Мишей в Москве.

Вчера Лавренев поймал в парке громадного, совершенного седого (с белыми иглами) ежа.

Роскин всерьез собирается покупать дом в Крыму.

23 апреля 1939 г.

<…]> Насчет шевченковского пленума в Киеве я ничего не знаю, — приглашения я не получал, но даже если бы и получил, то, по-моему, ехать не стоит, — будут официальные торжества и будет очень утомительно. Здесь по-старому, хорошо, но в последние дни Гехт и Роскин бросили работать, махнули на все рукой и выбили всех из колеи — каждый день устраивают какие-нибудь поездки. На днях по просьбе Дермана я, Лавренев и Симонов ездили вместе с ним в Алушту — при всех орденах. (Впервые пришлось привинтить орден.) В Алуште живет 80-летний старичок-ученый, знаток Крыма и большой друг Дермана. Старичка обидели — выселили из дома, где он прожил 50 лет и своими руками разбил прекрасный сад. Мы поехали в Алуштинский райком, сенсация была чудовищная — сейчас же для нас вызвали секретаря райкома, прокурора и председателя горсовета и для старика все было сделано в пять минут. Дерман был очень тронут и выставил нам за это бутылку шампанского.

Вчера на катере я ездил в Алупку — сильно качало, но море было замечательное.

«Американки» продолжаются. На днях сильно попало поэту Соловьеву. Гехт прочел чудесный рассказ — гораздо лучший, чем все предыдущие.

Очень тепло, но часто с моря наносит густые туманы и за несколько минут температура падает на 10–12 градусов. Как только туман пройдет — снова становится жарко.

Посылаю несколько фотографий. Здесь буквально фотографическое сумасшествие. Сегодня меня и Дермана сняли 40 раз! (Снимают «лейкой» незаметно.)

Зверунья, надо послать один экземпляр «Простых сердец» в Харьков в Театр русской драмы — народному артисту т. Крамову. Послала ли ты пьесу в Ленинград — об этом я телеграфировал. Лежнев пристает невероятно, — прислал сотрудника в Ялту, он всем надоедает, но я все же отказался писать хотя бы строчку. Твоя вырезка (Горюнова о толстоте) вызвала сенсацию. Ее читали вслух за всеми столиками. Особенно хохотал Гехт.

Зверунья, собирайся в Ялту, — с Серым ничего не будет, он у нас уже взрослый юноша. Точно протелеграфируй, как приедешь, — лучше ехать, как всегда, через Севастополь. Там есть наш агент — литфопдовский — на вокзале. Я буду тебя встречать внизу. Собирайся, зеленоглазый крикун, ничего особенного (вещей) не бери — но возьми обязательно спичек (здесь их нет совсем, и мы мучаемся) и мыла.

Целую крепко-прекрепко тебя и Серого. Па.

26 апреля 1939 г.

Звэрунья, уже очень давно не было писем, и я боюсь — не случилось ли чего-либудь в Москве. Почему ты не пишешь? Почему не пишет Серый? Здоровы ли вы. Последнее, что я получил от тебя, была телеграмма от 21, а теперь уже 26-е, и нет от вас ни слова.

Я получил от Фадеева приглашение на пленум (сегодня) и ответил, что поехать не смогу — нет смысла ехать в Киев на официальные торжества (вернее, бесконечные заседания) в окружении 160 писателей. К тому же пленум открывается 4-го мая, и уже нельзя взять билеты.

Рыльский (он очень милый) приглашает приехать в Киев к нему летом или в конце августа — у него будет пустовать квартира и он отдает ее нам. А самое трудное в Киеве — это жилье.

Здесь все по-старому

Ездил недавно в Никитский сад. Все уже распускается, миллионы цветов, но ни одного цветка нельзя купить без резолюции директора сада. А чтобы получить резолюцию, надо подавать заявление и ждать три дня. Сейчас Ялта без цветов, без вина, без сахара и спичек. За всем — большие очереди.

Вчера опять началась жара. Утром ходили компанией с Дерманом в деревню Ай-Василь (за Дерекоем). Там цветут громадные фруктовые сады.

Между прочим, Ардов очень удачно сказал о Дерма-не: «Очевидно, во время полного социализма все старики будут такие, как Дерман». С тех пор Дермана прозвали «социалистическим стариком», и он сам себя так называет. Не устает восхищаться Сережей, спорить и острить.

Роскин жуирует, Гехт беспрерывно придумывает разные экспедиции, но сейчас, так как в Ялте нет бензина, то все эти планы срываются. Лавренев оказался очень приятным, умным и сдержанным человеком

Я пишу, начал второй рассказ. «Американки» по-прежнему процветают. На днях был с Дерманом у М. П. Чеховой — она очень просит прислать ей книгу о Левитане — захвати один экземпляр с собой.

Целую тебя и Серяка крепко-прекрепко. Посылаю еще несколько фотографий.

Пиши, а если трудно и лень, то телеграфируй.

Твой Па.

30 мая 1939 г. Москва

Многоуважаемый Александр Александрович, — простите, что отвечаю Вам с таким опозданием, но почти два месяца меня не было в Москве, и только сейчас я разобрал всю накопившуюся почту.

Я лично давно думаю о том, что в домике, где умер Грин в Старом Крыму, надо открыть музей. О Вашем предложении я написал в Старый Крым жене А. С. Грина Нине Николаевне (она живет в этом домике). Без нее решать ничего нельзя. На днях должен прийти от нее ответ, тогда я сообщу об этом Вам, и мы сможем встретиться и поговорить более подробно.

Всего хорошего.

К. Паустовский