Том 9. Письма 1915-1968

1964

24 апреля 1964 г. Кунцево под Москвой

Дорогая Лидия Николаевна, пишу Вам из больницы и потому коротко и на плохой бумаге.

15 ноября в Севастополе у меня был приступ стенокардии, а сейчас — опять. Я пролежал в загородной больнице (в Кунцеве) почти три месяца, и, наконец, 30-го — через шесть дней — меня освобождают («выписывают», как у нас говорят). После этого еще месяц (май) я пробуду в санатории, а потом уже — полная свобода.

Мне нужно еще 10 лет, чтобы написать все, что я задумал. Я почему-то уверен, что успею.

Спасибо за письма (я очень люблю получать Ваши письма), за книгу «Une jeuness inquiete» ⁶ и за газеты. Я начал получать письма от читателей-французов и русских, живущих на Западе. Все в один голос пишут о превосходном переводе. Поздравляю Вас и Поль еще раз.

Первые книги «Повести о жизни» уже вышли в Нью-Йорке, Мюнхене, Стокгольме и Милане. Что слышно у Галлимара? Как настроен Арагон? Если Вы встречаетесь с ним или говорите по телефону, то передайте самый сердечный привет от меня ему и Эльзе Триоле.

Я думаю, что в связи с выходом дальнейших очередных книг я могу понадобиться и Вам и Арагону. В этом случае Арагон и Галлимар могут меня вызвать (через Союз писателей, известив об этом и меня), не беря на себя никаких материальных забот. А я постараюсь приехать. Звонили Кодрянские. Их телефон Трокадеро 78–47.

Я понемногу начинаю работать. Лето, очевидно, проживем в Тарусе, — на юг меня доктора пока что не пускают.

26 апреля 1964 г. Кунцево

Дорогие Рувцы, — кажется, я выскочил из переделки, — 30-го, в четверг меня выписывают, и мы, значит, увидимся. Дней пять я побуду дома, а потом на месяц уеду в Барвиху на «окончательную поправку». В Барвиху очень не хочется, но ничего не поделаешь!

Как здоровье? Я, подражая Рувиму, перестал есть хлеб. Очень здорово!

Осип Евсеевич прислал мне свою книгу «Забытые мотивы». Я прочел ее не отрываясь — это превосходная простая и отточенная проза. Критики наши, конечно, дерьмо. Проглядели такого писателя!

О том, с каким наслаждением, вернувшимся из милых юношеских лет, и как хорошо и медленно я читал «Золотой Василек», я писать не буду, потому что Рувец будет отмахиваться от меня и сердиться.

Мне все снится Солотча — Промоина и Ласковское озеро! Надо бы туда добраться.

Ничего не могу узнать о Вас. Семеновиче. Если Вы с ним говорите по телефону, то скажите, что постоянно думаю о нем.

Здесь Миша Светлов. Ему делали переливание крови от какого-то донора Германа, и он возмущается, кричит, что кровь Германа стучит в его сердце, и требует, чтобы ему перелили кровь красивой женщины.

Целую вас обоих, Коста.

Дорогая Лидия Николаевна!

Так долго не писал Вам из-за болезни. Опять подвело меня сердце. В декабре я провалялся с сердцем в морском госпитале в Севастополе, вернулся в Москву и в конце января снова попал в больницу, в Кунцеве, под Москвой. Пролежал там три месяца!! (Безобразие!) На днях меня перевезли в прекрасный санаторий — Барвиху, — вблизи Москвы, и здесь я проживу целый месяц. А потом — к себе, на волю, в Тарусу, а может быть, и дальше. Появилась легкая надежда, что мы увидимся. Может быть, увидим Вас, и Лелю, и Поль, и смешливого господина Кана (он — чудный человек, с ним я, как говорят солдаты, спокойно бы «пошел в разведку». Это на солдатском языке — наивысшая похвала).

Но я, как всегда, «нахал и моветон». Вы доставили мне огромную радость, Вы прислали «Беспокойную юность», когда я лежал в больнице и мне было очень плохо. Я буквально воскрес, увидев книгу. И только теперь собрался написать.

Спасибо за фото (какие милые на фото Шагал и Мальро). Спасибо за письма и за книгу о французских писателях. Спасибо за отзывы в газетах. Вообще — за все. Что происходит в издательстве? Что думает месье Арагон? Видите ли Вы его? Как идет дальнейший перевод? Ходит слух (по Москве), что Поль научилась говорить по-русски не хуже, чем я по-французски.

Я начал получать письма от читателей из Франции и стран Бенилюкса с отзывами на «Далекие годы» и «Беспокойную юность». И во всех письмах восхищаются переводом. В частности, некий Артамонов — один из директоров заводов Форда в Европе прислал мне из Антверпена письмо, в котором пишет: «Французский текст великолепен!»

Это письмо — не в счет. Мне еще не позволяют долго писать. Через неделю напишу еще, побольше.

Как здоровье? Как настроение? Как Гагарино? Мне очень хочется там побывать. (Кстати, у Кодрянских тоже появилось где-то под Парижем свое Гагарино или, как они говорят, своя «ферма».)

В Нью-Йорке, в издательстве «Panteon Press», вышел первый том автобиографических повестей. Вскоре должен выйти второй. Издано великолепно. На обложке портрет, на котором я похож на Мефистофеля.

Мы вспоминаем Вас каждый день. Все время. Непонятно, как, внезапно, вдруг возникают на свете свои родные люди. Я не навязываюсь к Вам в родственники, но это так.

Привет от всех Вам и Леле. Все, в том числе и я, Вас целуют. Пишите! Пишите! Поль пишу отдельно. Все равно переводить письмо будете Вы.

Я до сих пор на расстоянии 3000 километров боюсь Вашу консьержку.

Скоро напишу. Честпое слово.

Ваш К. Паустовский.

10 мая 1964 г. Барвиха

Глубокоуважаемый товарищ Косолапов.

Обращаюсь к Вам в связи с литературным наследием писателя Семена Григорьевича Гехта, умершего в 1963 году.

Гехт был одним из зачинателей советской литературы на юге страны вместе с группой молодых писателей — Катаевым, Олешей, Ильфом, Багрицким, Евгением Петровым, Бабелем, Славиным и другими. Гехт был писателем большого дарования, мужества и чистоты. Литературное его наследие не очень обширно, но очень значительно и ценно. До сих пор Гехт не оценен в полной мере, как он того заслуживает. Я позволю, чтобы не повторяться, привести здесь ту характеристику Гехта, какую я дал ему в одной из глав своей повести «Книга скитапий» («Новый мир», № И и 12 за 1964 год).

«Есть люди, без которых невозможно представить себе настоящую литературу и литературную жизнь. Есть люди, которые независимо от того, много или мало они написали, являются писателями по самой своей сути, по «составу крови», по огромной заинтересованности окружающим, по остроте и образности мысли. У таких людей жизнь связана с литературой и писательской работой непрерывно и навсегда. Таким человеком и писателем и был Гехт».

Гехт писал сочно и лаконично. Налет некой строгой и взыскательной доброты был характерен для его вещей, так же, как и налет огромной его заинтересованности в окружающей писателя «быстротекущей жизни». Гехт принадлежит к тем писателям, книги которых, бесспорно, требуют переиздания. В области переиздания Гослитиздат выполняет великую миссию сохранения всего ценного, что накоплено нашей социалистической литературой. Мы пе вправе ничего ни забывать, ни терять, — ни одной крупицы из сокровищницы нашей советской прозы и поэзии.

Поэтому я, как один из членов комиссии по литературному наследству Гсхта, вместе с остальными членами комиссии обращаюсь к Вам с предложением выпустить в свет двухтомник произведений С. Г. Гехта.

К. Паустовский.

2 июля 1964 г. Москва

Дорогой мистер Коллинз!

К сожалению, я не знаю английский язык и пишу поэтому по-русски, но надеюсь, что пе очень затрудню переводом этого письма Ваших переводчиков.

Если я не ошибаюсь, у Вас в издательстве работает переводчица с русского языка Мария Григорьевна Хара-ри. Она была у меня однажды в Москве, а два года назад мы встретились с нею в Париже. Я получил Ваше любезное письмо по поводу моей книги «Story of Life» \ которую Вы собираетесь издать в Англии. Я буду рад этому. Англия, английский народ и английская литература глубоко интересуют меня и вызывают истинное восхищение.

Я чрезвычайно Вам благодарен за приглашение посетить Англию в сентябре этого года. Я мечтал увидеть Англию с самых младенческих лет, со времен неистового увлечения Вальтер Скоттом и Диккенсом. Со мной приедет моя жена Татьяна Алексеевна Паустовская и моя дочь (падчерица) Галина Алексеевна Арбузова.

Я недавно вышел из госпиталя после сердечной болезни, но ко времени поездки в Англию достаточно окрепну. Но все же я бы хотел избежать многочисленных приемов и встреч — это для меня утомительно. Но, конечно, я буду искренне рад знакомству с писателями и литературной молодежью Англии.

Какая погода у Вас в сентябре? Бывает ли в этом месяце «смок»? О точном сроке своего приезда я буду телеграфировать Вам за неделю до приезда.

Примите от моей жены, дочери и от меня сердечную благодарность и самый дружеский привет.

Искренне Ваш К. Паустовский.

8 июля 1964 г. Таруса

Дорогая Тамара Владимировна! Извините, что немного запаздываю с работой. Сегодня окончил первую книгу «Дневника» (1924–1943 годы). Вторую книгу окончу дня через два, а потом останутся письма Горького и к Горькому. В общем, через неделю все будет готово, и тогда я или телеграфирую Вам (если не будет совершенно надежной оказии в Москву), или приеду сам. Но вряд ли это удастся, я еще не совсем «в форме», поэтому и затянул «Дневники».

«Дневники» изумительны по какой-то «пронзительной» образности, простоте, откровенности и смелости. Это — исповедь огромного писателя, не идущего ни на какие компромиссы и взыскательного к себе. Множество метких мест, острых мыслей, спокойного юмора и гражданского гнева. Это — исповедь большого русского человека, — доброго и печального, который, несмотря на свою доброту и человечность, имеет право судить своих современников. И судит их, в случае измены литературе, правде и своему народу, — беспощадно. Я боялся, конечно, прикасаться к тексту Всеволода Вячеславовича, но кое-где все же пришлось прикоснуться. Это — только в тех местах, которые могут причинить неприятности кое-кому из живущих хороших людей. Профессиональных гонителей — сколько угодно. Они только и ждут, чтобы придраться к любой мелочи и задним числом ущемить человека.

Они будут и в дневниках искать материал для ущемления и кляуз. Поэтому я вычеркнул два-три факта, опасные в этом отношении.

У Вас есть второй экземпляр. Поэтому я более или менее смело правил карандашом. В случае Вашего несогласия с моими (очень небольшими) купюрами все можно восстановить по чистому Вашему экземпляру. Я кое-где снял места, которые могут повредить самому Всеволоду Вячеславовичу в смысле переизданий.

Необходимо расшифровать некоторых людей, упоминаемых в «Дневнике». Около них я ставлю звездочку. Вам придется расшифровать эти места самой, так как кроме Вас никто этого, очевидно, сделать не сможет (например, стр. 6 «Смерть Макса» — это, очевидно, касается сына Горького, на стр. 72 — Шестопал — кто он? на стр. 77 — Дьяконов, на стр. 84 — Трекопытов, на стр. 102 «переписывал рассказ «Ж. Д.» — какой это рассказ? стр. 132 «зашел к Ан. П-не» — кто она?). Все это требует коротких комментариев.

Наиболее крупные купюры и небольшая правка:

…стр. 65 — место об Алянском — чудесном, честном человеке для него, Алянского, будет оскорбительно. Очевидно, Всеволод Вячеславович был введен в заблуждение. Алянский в качестве подхалима перед начальством — вещь фантастически немыслимая. Как раз, наоборот, с начальством он очень резок и прям. А что касается старушки, то Алянский трогательно заботился о ней. Я этому свидетель. Поэтому лучше это место исключить.

На стр. 77 я «изъял» абзац, начинающийся словами «Сегодня утром…». Этот «абзац» может очень повредить В. В. даже сейчас, после смерти Очень жаль этот абзац — великолепный, смелый, полный достоинства, но ради будущего, ради переизданий придется это сделать. На стр. 80 («машину необходимо художнику презирать» — очень верно, но… придерутся).

…стр. 125 о Пастернаке. («В клубе писателей выступал Б. Пастернак…» и т. д.) Это место может посмертно повредить Пастернаку. Это кажется неправдоподобным, но это так. На стр. 140, 15-я строка сверху — два неразборчивых слова (название рассказа Брюсова). Стр. 153. Третья строка снизу — непонятно, что значит «сами себе сказали — «лоб»! Очевидно, это описка <>

Остальные купюры незначительны. Тамара Владимировна, милая, прочтите все «на свежий глаз», и если я сделал не так и не то, то не стесняйтесь сказать мне об этом.

Я так старался не тронуть зря ни одного слова у В. В., что, мне кажется, я ничего и не правил.

Придется рукопись переписать начисто еще раз, тогда очевиднее и выпуклее станет прекрасный текст В. В.

Скоро пришлю вторую книгу. Напишите мне, если не трудно, или позвоните (надо набрать междугороднюю, заказать «район Калуги», когда дадут, заказать Тарусу, номер 109 или просто мой дом).

Сердце иногда побаливает, поэтому пишу медленно, но вообще здесь очень хорошо.

Тяжелые годы идут вереницей, — теперь Маршак. Я видел его в последний раз там же, где и Всеволода Вячеславовича, — в Нижней Ореанде и теперь почувствовал какую-то враждебность к этому пышному месту. Постараюсь поскорее отпечатать для Вас те фотографии, какие я сделал там, в Нижней Ореанде (когда мы приезжали к Вам со Шкловским). Там очень хорошо вышел В. В.

Как только окончу чтение дневников и писем, засяду за статью (предисловие).

Пишите. Передайте привет всем Вашим — Тане, Коме, Мише и всем. Будьте здоровы и спокойны, насколько это можно. Татьяна Алексеевна кланяется.

Ваш К. Паустовский.

Простите за помарки.

Кое-где я поставил на полях вопросы (?). Это — неясности. Возможно, что это ошибки при переписке. Хорошо бы сверить с оригиналом, но если неясность останется, то лучше снять эти места.

Забыл еще одну купюру на стр. 116 об Эренбурге. При нынешнем положении Эренбурга этот абзац лучше снять.

14 июля 1964 г. Таруса

Дорогая Тамара Владимировна, посылаю второй том «Дневников». Остается переписка с Горьким, которую пришлю на днях. Во втором томе пришлось сделать несколько сокращений (на страницах 180, 182, 187, 215, 245, 256…) по тем соображениям, что и по первому тому.

Я полон сомнений. К тексту Всеволода Вячеславовича я боялся прикоснуться, устраняя только явные описки.

Ничего, по-моему, делать по тексту уже не нужно. Книга будет блистательная, самоотверженно правдивая, беспощадно резкая, — в ней Всеволод Вячеславович встает во весь рост как тончайший поэт и меткий прозаик, как настоящий патриот, как беспощадный обвинитель.

Если Вас не удовлетворит эта правка книги, то я умоляю Вас, скажите об этом, пока есть время кому-нибудь другому прочесть рукопись. По существу, я почти ничего не делал по рукописи, за исключением небольших купюр.

Посмотрите, пожалуйста, все вопросительные знаки. Их расшифровать можете только Вы.

Я не знаю как быть с датировкой записей. Всеволод Вячеславович датировал по-разному, здесь же нужно единообразие, чтобы не заставлять читателя проверять и соображать. Теперешний читатель очень любит во всем сомневаться, бдить, чтобы автор не «разводил» крамолы, и писать или ругательные или похвальные письма, которые можно, не читая, бросать в корзину, чтобы не забивать себе голову мусором. Конечно, это не относится ко всем читателям, а к старым бездельпикам-пенсионерам, или, как их зовут в Тарусе, «пензеонерам».

Я сколько можно перевел датировку на короткую и простую. Например «7–8 мая», «10 сентября» без указаний дней недели. Числа 17–18 июля я приеду в Москву (по своим «сердечным» делам). Как приеду, тотчас позвоню Вам.

Здесь жара несусветная, от этого городок спит, и даже не слышно гармоники.

Привет всем Вашим. Татьяна Алексеевна кланяется.

Всего Вам доброго.

К. Паустовский.

29 июля 1964 г. Таруса

Лидия Николаевна^ дорогая, давно от Вас не было никаких вестей. Мы уже начали беспокоиться. Пишите мне хотя бы открытки в несколько слов и не обращайте внимания на то, что я плохо отвечаю. Не знаю почему, но я с трудом пишу письма, в этом отношении я совершенно бездарен.

Что у Вас, здоровы ли Вы? А я не писал так долго потому, что около пяти месяцев пролежал в больнице с инфарктом миокарда. Слег я в декабре прошлого года в Севастополе, лежал в Морском госпитале, потом мы переехали в Москву, и здесь я опять заболел и вышел из больничного состояния только месяц назад. Теперь мы в Тарусе. Галка работает в Москве. Она опять с нами…

После болезни я уже начал работать (пишу, между прочим, седьмую автобиографическую книгу). И если Гал-лимар решится издавать весь автобиографический цикл, то и у Вас будет «прорва» работы. Теперь я жду французское издание «Начала неведомого века». Спасибо за присланные книги и за Ваши милые подарки, особенно за фото. Матисс и Шагал висят у меня в тарусском кабинете на сосновых бревенчатых стенах. А книга об импрессионизме вызывает дикую зависть у всех друзей.

Когда мы увидимся, — не знаю. Не собираетесь ли Вы в Москву? Какие у Вас планы на этот год и на лето? Английское издательство Коллинз выпускает всю серию «Повести о жизни», и в связи с этим я получил от него приглашение приехать в Англию с Татьяной Алексеевной и Галкой в конце сентября этого года, — в это время выйдет первая книга («Далекие годы»).

Сейчас Союз писателей уже оформляет эту поездку. Теперь все дело за врачами, — разрешат ли они мне ехать в Англию. Врачи вообще настроены против всяких перемен климата, даже не пускают меня в Крым.

В Нью-Йорке уже вышли первые книги «Повести о жизни» в издательстве «Пантеон Пресс». Изданы прекрасно. В Америке у «Повести о жизни» «большая пресса».

Вот все, чем я могу перед Вами похвастаться. Я по-мальчишески мечтаю о Луаре, Франции, Париже. Я должен научить месье Кана удить рыбу.

Виделись ли с Арагоном? И с Эльзой Триоле? Правда ли, что летом они живут на мельнице (водяной или ветряной?) где-то около Рамбуйе? Если Вы их увидите, то передайте поклон от меня. Спасибо Леле за фото. Она — гениальный фотограф. Даже я на ее фото похож на человека, а не на обезьяну, как на всех других фотографиях.

Кстати, если увидите Арагона, скажите ему, что недавно в Москве вышла очень талантливая книга нашего молодого писателя Бориса Балтера «До свидания, мальчики!». Не издаст ли Арагон ее во Франции?

Пишите! Я торжественно обещаю не молчать так долго и тотчас отвечать.

Где Кодрянские? У нас в Москве были Натали Саррот, мадам Ляншон и Андроников.

Огромный привет от нас всех Леле, Поль, месье Кану. Все Вас целуют.

У нас жара. И сильные грозы.

Целую Вас.

Ваш К. Паустовский.

В Авиньоне, в форте Сент-Андре, Татьяна Алексеевна выкопала крошечный дикий ирис, завернула его в мокрую бумагу и привезла в Москву. Здесь мы его высадили в вазон, а потом — в сад в Тарусе, и он превратился в огромный цветок…

Июль 1964 г. Таруса

Дорогая Тамара Владимировна!

Посылаю последнюю папку — переписку с Горьким и К. Худяковым.

Правки и в первой и во второй рукописи мало.

Мне кажется, что в коротких комментариях надо сказать о Худякове и об отношении к нему Всеволода Вячеславовича.

Кроме того, в письмах к Горькому Всеволод Вячеславович упоминает о каком-то возмутившем его поступке Ставского. Неясно место. Может быть, его следует расшифровать.

Вообще купюр и поправок в «Переписке» мало. «Дневник» великолепен, честен и правдив до предела и займет важное место и в нашей литературе (мемуарной) и в истории. Исподволь, медленно, но ясно раскрывается эпоха. И раскрывается удивительный, чистый сердцем и бесконечно талантливый человек, Всеволод Вячеславович.

Посмотрите, пожалуйста, мою легкую правку. Не пугайтесь орфографических поправок, их немного. В частности, обращение «Вы» я всюду заменяю на «вы» (с маленькой буквы). Большое «Вы» пишется только в личных письмах, а в прозе (я расцениваю «Переписку» как явление литературное) не нужно, — оно придает прозе ненуж-по-торжественный вид. Отдельные места потрясающие, хотя бы то место, где голодный В. В. выхватил из корыта для поросят корку хлеба.

«Переписка» — это «кладовая» (любимое выражение Пришвина) интереснейших и значительных высказываний Горького и столь же значительных мыслей Всеволода Вячеславовича.

Всеволод Вячеславович рассказывает, как простой наш солдат, увидев прекрасную землю — Украину, воскликнул:

— Тут за одну красоту воевать можно!

И вот об этой красоте и душевной и природной, красоте России и свидетельствуют и «Дневпики», и письма Всеволода Вячеславовича. Многие куски из «Дневника» и «Переписки» написапы совершенно литой, лаконичной и как бы скульптурной прозой. И я думаю, что язык, самый стиль писателя коренятся в его огромном жизнелюбии.

Тамара Владимировна, прочтите рукопись самым придирчивым образом и, ежели что не так, скажите мне.

Комментарии лучше кого бы то ни было сделаете Вы. Ни однн исследователь не может узнать о жизни Всеволода Вячеславовича столько, сколько знаете Вы.

Очевидно, в конце месяца я приеду в Москву «проверяться» у врачей, и мы увидимся.

Привет всем — Тане, Коме, Мише с чадами и домочадцами.

Будьте здоровы.

Ваш К. Паустовский.

9 августа 1964 г. Таруса

Дорогая Тамара Владимировна!

Спасибо за письмо. Я рад уже тому, что Вы довольны. Некоторая неожиданность, — посылаю Вам вторую папку «Мыслей» раньше первой. Так как-то случилось, что я начал читать вторую папку раньше первой. Думаю, что это не имеет значения, — «Мысли» развиваются совершенно свободно и не подчинены какой-либо последовательности во времени.

«Мысли» — это целый кладезь ума, остроты, эрудиции, прорывов в неожиданные области психологии творчества. Это мысли человека, думающего непрерывно, и в этом их сила и значение. Я чуть-чуть прикасался кое-где к тексту, но некоторые абзацы вычеркнул, — они показались мне сложными для обычного читателя, а кое-где записанными слишком схематично, только «для себя».

Посмотрите, пожалуйста, те места, где стоят вопросительные знаки. Для меня опи неясны, и если их нельзя прокомментировать, то, может быть, их лучше снять.

Насколько я спокойно работал над дневниками и письмами, настолько я колеблюсь сейчас и мне кажется, что-то недоделал или не так оценил, как надо. Может быть, Вы бы дали еще кому-нибудь просмотреть «Мысли»?

Сейчас я читаю первую папку. Читаю медленно, так как побаливают глаза и приходится часто откладывать рукопись.

29 августа 1964 г.

Дорогой Марк Александрович!

Посылаю «Предисловие». Этого, по-моему, хватит. И посылаю «Ильинский омут». Его надо переписать на машинке, — я не успел.

Повторяю даты (точные):

Песчинка. Апрель 1959 г. Ялта.

Уснувший мальчик, 1957 г.

Название для «Однотомника»:

Избранная проза.

Что нового в Москве? Едем только в Англию, — две страны это слишком утомительно. Галка в курсе всех Дел,

Письма для Вас я подбираю.

Приедем, очевидно, числа 15—18-го.

Будьте здоровы. Привет Вашим.

В случае чего — звоните.

8 сентября 1964 г. Лондон

Левушка, дорогой, есть о чем поговорить, когда вернемся в Москву. Изучаем дневной и ночной Лондон (особенно Галка), ездили в Оксфорд и в Стратфорд, а 10-го вечером уезжаем на несколько дней в Париж. Англия — в легком тумане, в яркой зелени. Красивая и сочная страна.

Принимают нас очень сердечно.

Все Вас целуют. Вас и Борю.

К. Паустовский.

Привет всем в «Новом мире».

Живем рядом с Пиккадили (см. на обороте).

21 сентября 1964 г.

Дорогой Володя, — извините, что я так опоздал с заметкой для «Вокруг света», — как всегда, замотался.

У меня к Вам просьба, — не давайте Диму сидеть без дела, — пусть пишет и пишет, — это ему очень нужно. Я буду очень рад, если он «привьется» именно в «Вокруг света».

Из Англии привезу для журнала что-нибудь специфически «вокругсветовское». И свои фото.

Всего Вам хорошего. Большой привет Сапарину.

Такая бешеная жизнь, что до сих пор письмо не отправили. Я страшно рад, что Вы избавились от больницы. Неприятности (см. выше) развеялись, как дым. Прием в Лондоне великолепный — прекрасные статьи, коктейли, поездки. Лондон удивителен, все расскажем. 15-го едем отсюда в Париж, в Москве будем в двадцатых числах.

Целую Вас. Низкий привет Надежде Самойловне и Тане.

Ваш инглиш-мен

К. Паустовский.

Я чувствую себя ве-ли-ко-леп-но.

Лондон 1/Х. Через час едем в Оксфорд.

Напишите, мы можем получить.

29 сентября 1964 г. Лондон

Саммир, дорогой. Спасибо за письмо (с вырезкой из газеты). Лондон по-своему (иначе, чем Париж) великолепен. Англичане очень просты и благожелательны, даже лорды. Вчера был прием «в нашу честь», и я сидел со старым лордом герцогом Веллингтонским.

На днях едем в Оксфорд, а оттуда в Эдинбург. Все тебя и Нину целуют. Все здоровы. Достали для тебя черные рамки. Не забывай Алешу. Пиши на адрес Коллинза.

Обнимаю тебя. Твой К. Г.

4 октября 1964 г. Оксфорд

Саммир, в Оксфорде интересуются Блоком и ждут выхода твоих воспоминаний. В этом же Оксфорде на коктейле появился Рив — восторженный, с женой, — передавал тебе множество приветов. Вчера ездили в Стратфорд в шекспировский театр и были в доме жены Шекспира (см. на обороте).

10-го едем в Париж. Целуем тебя, Нину.

С. М. АЛЯНСКОМУ

9 октября 1964 г. Лондон

Дорогой Саммир, я совсем обалдел от приемов, коктейлей и множества людей. Англичане оказались очень радушными людьми. Были в Кентербершкжом аббатстве — это каменное кружево из черного и белого камня.

Завтра едем в Париж.

Т. А., Галка и я целуем тебя и Нину.

18 ноября 1964 г. Москва. Загородная больница

Дорогие друзья!

Вы знаете, как я люблю Ваш город, Черное море.

Я не раз старался выразить это в своих книгах и никогда не устапу об этом думать, вспоминать и говорить, никогда не устану говорить о том, сколько хорошего, важного принесла мне дружба с Черным морем, с тенистой и солнечной разнохарактерной Одессой, с ее веселыми людьми, славными одесситами, среди которых были такие писатели и поэты, как Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Илья Ильф, Евгений Петров, Семен Гехт… Одних я знал больше, дружил с ними ближе, других знал меньше, но от всех этих встреч я становился богаче. Я очень люблю и ценю писателей и поэтов, чьи имена принято связывать с Одессой: кроме упомянутых — Лев Славин, Сергей Бондарин, Адалис, Шишова.

Не знаю, прав ли я, но мне трудно представить себе Бабеля без Гехта. Олешу без Славина или Боцдарина. Разумеется, этим я не хочу сказать о разнозначности этих очень разных литературных талантов. Я говорю о их духовном родстве, о преданности литературному делу.

Я не могу представить себе без этих имен то бурное п шипучее время, когда рождалась на юге советская литература.

Я не назвал еще многих, кого следует отнести к этой славной группе советских писателей и поэтов. Я назвал имена наиболее мне близкие.

Мне не раз приходилось слышать, что и меня относят к ним, к южанам с берегов Черного моря. Возражать не стану. Какой-то общий ветер обвевал этих людей, и я действительно чувствовал этот ветер и на своих щеках.

Что же это за ветер? Почему так случилось, что за ничтожно короткое время один город дал такой литературный урожай? Конечно же, очень интересно об этом поговорить и подумать.

Ваша конференция подтверждает мою мысль, Я приветствую встречу науки и искусства. Желаю успеха конференции, организованной кафедрой современной литературы Одесского университета им. Мечникова.

Очень жалею, что болезнь не позволяет мне принять в конференции участие более близкое и деятельное.

К. Паустовский.