Том 9. Письма 1915-1968

1943

17 января 1943 г. Алма-Ата

Рувец, дорогой. Мы собираемся выехать с Валей числа 30 января. Значит, в Москве будем числа 8–9 февраля. Я почти окончил все свои литературные долги (пьесу для

Завадского, два коротких сценария об Одессе и Севастополе) и еще кое-какие мелочи. Сейчас Серафима Густавовна переписывает начисто все, что написано за время войны, чтобы в Москву приехать с готовым материалом. Сегодня прочту пьесу Завадскому — и все! С завтрашнего дня начнутся сборы. Валя хотя и отдохнула после чудовищнотрудной поездки в Ашхабад, но чувствует себя еще неважно.

Сборы довольно сложные, так как надо достать сантимы и преодолеть всякие формальности, — теперь их больше, чем было при Вас. Пропуска получили (от Нарком-проса). Скосырев прислал телеграмму о том, что ходатайство о «переезде» моем и Валином в Москву возбуждено, но пока самого пропуска от него нет. Но, может быть, до отъезда придет пропуск и от Скосырева, и это было бы хорошо, с разрешением на «переезд» легче устроить перевозку вещей (сейчас в этом отношении зверствуют). С командировкой от Наркомпроса это труднее. Но, в общем, все образуется.

Здесь распространился слух, что из Чистополя возвращают всех с семьями. Уезжают отсюда почти каждый день. На днях уехали Шкловский, Виноградская, Кончаловская. Алма-Ата пустеет. Остающиеся нервничают. Особенно жалко Промптова. Петя уже переволновался и, кажется, успокоился.

Был здесь С. Если то настроение, какое он привез сюда (разговоры о храбрых и трусах, о карьере, представление о войне, как о выгодном предприятии, когда можно сделать себе «имя», важность и, по существу, полную беспринципность), характерно для «воздуха Москвы», то это довольно противно. С. привез мне приглашение от Ор-тенберга (из «Красной звезды»), но я счел за благо не давать окончательного ответа. Вышло удачно, потому что вскоре после этого пришла телеграмма от Поспелова из «Правды» — приглашает быть постоянным, но «вольным» сотрудником «Правды». Это даст возможность жить в Солотче, писать для «Правды» (по рассказу в месяц) и числиться официальным сотрудником, что должно, мне кажется, помочь солотчинским делам.

На днях меня вызывали на переосвидетельствование в военкомат, зачеркнули штамп «годен» и поставили новый «ограниченно годен 2-ой степени». Что это значит — я не знаю. Опытные люди говорят, что это нечто вроде белого билета. Нашли у меня грудную жабу. Я понемногу задыхаюсь, особенно по ночам, но все же легче, чем раньше. Броню продлили до 1 апреля.

Что слышно с Солотчей? Очень мы боимся, что не застанем Вас в Москве. По сельскохозяйственным расчетам (при консультации Миши) в Солотче надо быть не позднее конца марта.

В Москве у нас будет время в обрез, чтобы устроить все литературные, театральные и прочие дела и ехать. Семена привезем отсюда…

Настроение у всех в результате сводок очень поднялось.

Завадский ждет от Вас пьесу. Боится, что Вы о ней забыли. Таиров прислал телеграмму, что премьера — в конце января (старик был очень болен).

Да, кстати, Ж. собирается в Москву (один). Он здесь измучил всех своими маленькими делами. Приходит только звонить по телефону. Высох и озлобился. Шурочка при встречах язвит по поводу того, что они, Ш. стали «близкими родственниками» для нас всех.

Единственное, что здесь терпимо, — это зима. Солнечная, сухая, теплая. У нас топят, свет пока горит. Питаемся скудно…

Таня Арбузова, затаив дыхание, ждет вызова <…> Зощенко загадочен и мрачен. Но, в общем, все здесь опротивело невероятно.

Мы говорим и думаем только о Москве и Солотче. Я устал за последнее время — много работал. Хочется хотя бы небольшого покоя, а о Прорве или какой-нибудь лесной дороге на Черное озеро я думаю, как о сказочной стране. Лишь бы было все хорошо.

До сих пор ведь все еще очень туманно. Один Миша не теряет предприимчивости, ушел пешком за 100 километров на охоту — бить фазанов. На две недели. Надеется принести 100 штук.

У Вали очень много предотъездной возни. Фунтик впал в зимнюю спячку.

Привет всем друзьям — Ване Халтурину, Гехту, Гроссману, Коле. Он молодец, Коля. Были здесь хорошие слухи о Роскине, но, к сожалению, не подтвердились.

Целую Вас и Валю крепко. Скоро увидимся.

Ваш Коста.

Дорогой Александр Яковлевич, — простите меня, грешного, за то, что не писал так долго. Болезни, срочная работа, сборы в Москву — все это очень утомило и не дало мне возможности спокойно посидеть над письмами. Спасибо за телеграммы. На днях узнал от Токаревой (вернувшейся из Москвы), что Вы опять хвораете. Мне все кажется, что виной этого не только Ваша неистовая работа, но и сибирские морозы. Я тоже задыхаюсь всю зиму, а сейчас, на самом кануне отъезда в Москву, сижу с каким-то гнусным «холодным» гриппом. Слух о Вашей болезни для меня подтвердился тем, что не было телеграммы о премьере (в конце января, как об этом писал мне Оттен).

Очень обидно, что не удастся мне увидеть премьеру в Барнауле, но я утешаю себя тем, что увижу ее в Москве на Тверском бульваре, в знакомом и милом здании Камерного театра. От разных театральных людей, курсирующих в Москву и обратно, я слышал, что Камерный театр в начале лета уже должен быть в Москве. Значит, скоро увидимся и поговорим о новой романтической, западной, искристой пьесе, которую я собираюсь писать для Вас. До сих пор, памятуя наш последний разговор, я никому пьесу не показывал, но слухи ползут, и поставщики меня осаждают. Мне очень хотелось бы знать, как Вам работается над пьесой, как актеры, как Вы ее сократили (она ведь очень длинная, и хоть бы одним глазком взглянуть в щелку).

Собираемся мы выехать отсюда числа 10–12. Я без большой необходимости не выхожу из дома… Много работаю. Написал четыре связанных жанром коротких сценариев об Одессе, Севастополе, Ленинграде и Сталинграде (об осажденных городах). Их уже ставят, и режиссеры говорят, что по существу это не сценарии, а маленькие пьесы для театра. Вот видите, как я заразился драматургией.

Изредка заходит Румнев. Он потерял мать. Недавно на главной улице во время перестрелки каких-то матросов (аргентинские нравы в Алма-Ате) ему прострелили рукав нового костюма. Алма-Ата пустеет — уехал Шкловский, каждый день кто-нибудь уезжает, и все время такое чувство, что тебя забыли. Завадский здесь и уезжать не собирается. Уланова леяшт в брюшном тифу.

Мы часто вспоминаем Барнаул и Белокуриху с очень нежным чувством. Легко, приятно и как-то по художественному точно (если можно употребить это слово) было работать с Вами. Белокуриха вспоминается — как маленький антракт среди угрюмого тумана.

Сердечный привет от нас обоих Алисе Георгиевне. Я знаю нелюбовь Алисы Георгиевны к писанию писем и ее почерк, требующий тонны бумаги (а бумаги, конечно, нет), но я был бы рад получить от Алисы Георгиевны несколько слов, так как знаю, что Вам писать и некогда, и подчас трудно. Привет Жанне Георгиевне, Елизавете Яковлевне, Нине Станиславовне, художникам, неунывающему Лишину и всему коллективу. Валерия Владимировна шлет Вам привет и беспокоится о Вашем здоровье.

Поправляйтесь, дела на фронте идут чудесно, скоро Москва. Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

Привет Оттену.

Московский адрес: Москва, 17, Лаврушинский 17, кв. 17 — мне.

8 февраля 1943 г. Алма-Ата

Дорогой Николай Давыдович, — не ругайте меня, ради бога, за молчание. Но я все время пребывал в болезнях и в работе, не дававшей мне ни единого дня передышки (после Барнаула мне пришлось написать пьесу для Завадского, четыре сценария — короткометражки об Одессе, Севастополе, Ленинграде и Сталинграде и два рассказа).

Спасибо за письмо, за внимание и за память. Относительно Вас я говорил с Ник. Аркадьевичем, и он сказал, что вызов Ваш в Алма-Ату возможен после получения от Вас заявки. Об этом писал Вам Михаил Яковлевич. Он плох, лежит в больнице, и было бы хорошо, если бы Вы могли приехать сейчас. Алма-Ата стремительно пустеет, и наконец мы тоже уезжаем 15 февраля… Что с пьесой? Что-то притихло. Напишите мне в Москву, где я надеюсь очень скоро увидеть вас. Вот когда поговорим. Привет всему Вашему семейству на горе. Привет Таировым и коллективу.

В Алма-Ате, помимо прочих удовольствий, Вы будете иметь особое удовольствие от встречи со Штормом.

Московский адрес: Москва, 17, Лаврушинский 17,

кв. 17.

2 марта 1943 г. Москва

Серячек, родной, — это первое письмо из Москвы. Сижу в квартире Сельвинских — на столе стоит наша хрустальная лампа (витая, высокая) — и пишу тебе первому… Уже вечер. Приехали мы 27-го ночью, до утра просидели на темном Казанском вокзале, потом достали машину (за 400 руб) и поехали в Лаврушинский по суровой и холодной Москве. До сих пор еще живем как во сне — так все ново, странно и почти нереально — и самый город, ставший неузнаваемым, и наша здешняя жизнь, как на бивуаке, и все знакомые — постаревшие, похожие на скорлупу от бывших людей. Но, в общем, надо писать все по порядку. В первый день остановились у Александры Васильевны. Были и слезы, и много разговоров. Потом пошли к Фраерам. Там видели Колю Харджиева и Смоли-ча. Была всеобщая радость. Ночевали у Фраеров. Узнали новости — Роскин в плену, Гайдар похоронен около Кане-ва. Были у Фединых. Видели всех. Встретили они нас шумно, трогательно, по-родственному. Дора Сергеевна превратилась в тоненькую девочку. Нина прежняя, а старик очень похудел, поседел и стал похож на норвежца. У Фединых нас нашел Вова Толстой, — бледный, припухший, ничуть не повзрослевший. Он помог нам перебраться к Сельвинским, таскал вещи (мы заняли столовую и спальню «большой Берты»). В квартире, кроме нас, никого нет. Тепло (12–13 градусов), даже есть вода, и горит газ. Ходили со Звэрой на нашу квартиру, Звэра очень волновалась и говорила, но скоро успокоилась, — почти все ее любимые вещицы уцелели. Все металлические вещи покрылись мохнатой ржавчиной, во всех квартирах темно днем, как в погребах (вместо стекол — доски и фанера). Было и приятно и печально неожиданно находить забытые вещи — какой-нибудь компас, подсак, три пачки сахара, медную рыбу на двери, всякие твои инструменты и те хрустальные вещи, которые считались погибшими. Квартиру отремонтировали, но следы бомбежки остались. Пейзаж за окнами совершенно другой, нет привычных домов, одни пустыри… Что-то напоминающее пейзажи Гойи.

Вчера к нам приходили Шкловский, Дора Сергеевна, Николай Николаевич Никитин (он живет в квартире Альтмана) — худой, в жестяных очках, в сапогах — его трудно узнать. Приходил чудесный Ваня Халтурин — в шинели, с раненой ногой. Его демобилизовали.

Был в Союзе (масса дел — бытовых, наладить быт очень сложно и трудно). Видел Жарова, он расспрашивал о тебе (знает о тебе от своего сына). Жаров — блестящий моряк с невероятными погонами. При встречах все целуются и бурно приветствуют. Встретил Квитко — сильно поношенного. Уже наседают журналы и газеты, и Звэра молодец, что заставила меня в Алма-Ате переписать все рукописи, — остается только раздавать их по редакциям. Фунт в восторге от Москвы, устраивает непрерывные бега по комнатам, благо — квартира огромная. Сейчас идем со Звэрой на «санобработку» — без этого нельзя прописаться…

Старушка из Солотчи прислала письмо — просит поскорей приехать и заключить купчую на дом с усадьбой и со всем содержимым, т. к. она очень слаба и вот-вот умрет. О деньгах уже нет и речи, — она хочет только одного — чтобы дом попал в наши руки. Очевидно, числа 15 марта я с Рувцом поедем в Солотчи дня на три совершить эту операцию. А может быть, поедет только один Рувец… Целую тебя крепко.

Твой Коста — очень любящий и стареющий.

4 апреля 1943 г. Москва

Серяк, дорогой, очень долго не писал тебе из-за своей поездки в Солотчу. Ездили мы с Рувимом через Владимир и Туму. Дорога довольно сложная, с двумя пересадками. Во Владимире (чудесном старинном городе с Кремлем и соборами) надо сутки ждать поезда на Туму. От Тумы ходит все тот же поездок, но пейзаж немного изменился, — в лесах устроены завалы, между Солотчей и Заборьем — огромные, уже осыпавшиеся рвы и заграждения. Провели в Солотче пять дней, купили дом, устраивали множество хозяйственных дел (землю под огороды, семена, дрова, сено, навоз и т. под.). Была весна, распутица, луга уже были непроходимыми. Местные власти встретили нас весьма почтительно, обещали во всем помочь. Очепь грустно было в бане увидеть все наши вещи, забытые письма, знакомые удочки, рыболовные книги. Трудно было поверить, что и старый дом и сад — все это теперь наше. Вообще, ощущение нереальности не оставляет меня со дня приезда в Москву. Живешь как сквозь сон. Очевидно, чувство полной реальности вернется, когда мы опять будем все вместе и окончится война.

Обратно ехали еще сложней — снова через Владимир (через Рязань уже дороги нет, по Оке идет «орловская» вода). Чтобы не сидеть сутки во Владимире, доехали на машине от Владимира до станции Петушки, а оттуда до Москвы — на пригородном поезде. В дороге десятки баб с мешками картофеля подымали руки, просились в машину, но шофер брал только тех, которые в поднятой руке держали пачку папирос, «мерзавчик» водки или два яйца. В дороге я, конечно, простудился. Насморк. Была ужасная погода — мокрый снег, дождь, грязь по колено, и даже мои бутсы не выдержали и промокли. Сейчас понемногу отлеживаюсь. Самое трогательное, что я видел в дороге (среди многих страшных вещей), это собачка «Дымок», которая провожала в вагоне узкоколейки на фронт своего хозяина — бойца из Спас-Клепиков.

До отъезда в Солотчу осталось дней двадцать, и за эти дни придется проделать героическую работу — сейчас ведь здесь, в Москве, все очень сложно…

Тон жизни в Москве (если отбросить всякие ведомственные сложности) совсем не тот, что в Алма-Ате, — все очень дружно живут, как на большом корабле. Много общих смешных хозяйственных дел — то Шкловский прибегает советоваться по «китиным» делам, то Нпкитин приходит молоть кофе, то Дора Серг. прибегает за чем-нибудь. На днях приехали из Алма-Аты Петя Семынин и Промп-тов. Старик Федюкин подарил мпе свои новые книги — пьесу и воспоминания о Горьком с весьма трогательными надписями. Получили большое письмо от Таирова и Ко-онен — пишут, что премьера 31/111 (все откладывается из-за болезни стариков)… Малый театр как будто собирается ставить «Рыцарей». Многие рассказы я уже роздал. В морском издательстве выходит книга рассказов. Но только сейчас отдам в печать повесть, боюсь, что ее не будут печатать. Приходит ли к вам журнал «Красноармеец»? Там будут два моих рассказа.

Твой Коста.

Серячок, родной мой, это письмо — последнее из Москвы. Поэтому я не ставлю на нем номера. Начну ставить номера на письмах из Солотчи. Очень, очень долго тебе не писал. Возня с подготовкой к отъезду была неслыханная (командировки для всех, пропуска, пайки, деньги и прочее). Десятки муровых бумажек каждый день, и беготня с 9 часов утра до 10–11 вечера. Наконец вчера все вчерне окончилось, я достал машину через «Красную звезду» (при «благосклонном содействии» генерала Вадимова), и третьего мы выезжаем всем кланом — мы с Лизой и Фраеры — через Рязань и паром на Оке (плашкота еще не навели). Все завидуют нам, хотя и считают нас слегка сумасшедшими. Лиза получила командировку от «Пионерской правды» (?!). Звэра от Союза писателей, причем несколько дней в Союзе висел приказ о том, что «В. В. Навашина командируется президиумом Союза в Ряз. область для совместной лит. работы с писателем Паустовским». Без такого приказа пропуска не дают. В общем, все нормальное (как, например, поездка к себе в Солотчу) расценивается в соответствующих органах как криминал, все же странное (Лиза, собирающая фольклор), как вполне естественное… Очень много литературных дел. И театральных — тоже. Приехал Завадский. Он ставит «Рыцарей звездного неба». Фронтовой театр ставит четыре маленьких спектакля (мои «города»). Каким-то чудом я успел переделать эти рассказы в пьесы. Ставит их небезызвестный Дзиган. «Лермонтова», кажется, разрешат и пустят на экран. В Военно-Морском издательстве скоро выйдет кпига рассказов «Ленинградская ночь». «Красная звезда» напечатала мой «Севастопольский рассказ» (кажется, в номере от 21/IV). Как видишь, и этой возни было много. Поэтому я мечтаю о Солотче, чтобы немного прийти в себя. Все, что я тебе перечислил, — это сотая часть дел. Я не пишу о радио, газетах, журналах и всяких людях, которые приходят каждый день. Часто бывает Ной Лурье, Никитин, Вова Толстой (па днях он приходил с отцом), забегает Дора Сергеевна. Нина ходила с домработницей к всенощной (на пасху), и у нее украли в церкви «свяченые яйца», вытащили из-под ног. Были у стариков Фединых на пасху— очень скромную (кулич, спеченный в «чудо-кухне», и сыр). Старик похудел и стал очень красив. Был я на похоронах Немировича в МХАТе. Впечатление осталось такое, что хоронят не Немировича, а Художественный театр и театр вообще. Папаша Шкловский (который окончательно перешел со мной на «ты») бегает, как бешеный кот, добывает деньги, моет у себя полы и ждет своих из Алма-Аты. Он, в общем, сумасшедший, но добрый человек (на днях он послал Тане Арбузовой свои деньги). Приехало семейство Ивановых, — мальчишки стали длинными, приехал загадочный Зощенко и Коварский. Каждый день я встречаю множество людей, и у меня мельтешит в глазах. Смоличи живут в твоей комнате и очень довольны. Он уже устраивает всякие «рационализации» — он очень любит возиться с хозяйственными изобретениями…

Старик Федюкин подарил мне для Солотчи чудесный портрет Аксакова. Вообще, все просятся приезжать в Солотчу — Федины, и Новиков-Прибой, и Никитин, и даже Завадский с Улановой.

6 мая 1943 г. Москва

Серячек, родной мой, пишу еще из Москвы, но это письмо, должно быть, последнее. Остальные будут из Солотчи. Хочется написать тебе подробно обо всем, но так «заморочена» голова, что я с трудом восстанавливаю последовательную цепь «событий». Прежде всего о Солотче. «Кр. звезда» устраивает нам машину. Машина будет только через три дня. Поэтому Звэра с Лизой и Фраеры уезжают на пароходе (пароходы ходят совершенно пустые), а я через три дня со всем огромным барахлом (25 мест, в том числе новая дубовая бочка, самовар и прочее) выеду на машине. Звэра берет с собой только немного продуктов, свой чемоданчик и… бюст Пушкина, который мы поставим в солотчинском саду. Возможно, что со Звэрой поедет на пароходе до Бронницы папаша Шкловский. Бюст Пушкина приводит всех в умиление и в удивление. Возня с отъездом невероятная, все делается страшно медленно, так как во всех учреждениях, помимо крючкотворства, огромные перерывы на обед, всюду в разное время, причем за час до обеда служащие делаются невменяемыми от предвкушения еды, а после обеда — от обманутых ожиданий. На днях пришел пароход из Чистополя. Народу приехало мало. Из Сельвинских никто не приехал,

даже Циля. Поэтому мы уедем из квартиры Сельвинских. Наша квартирка уже прибрана, потеплела, Смолич тихо живет там и увлекается рассматриванием «Джеографика».

Сейчас Звэра бежит с Лизой за санобработкой. Я хожу в рувимовском роскошном осеннем пальто. До сих пор не достал ничего, — по московским темпам на пальто надо потратить, очевидно, около года.

Приехал старик Таиров. Рассказывал о премьере… Посылаю тебе первую программу. Спектакли в Барнауле идут очень хорошо, билеты распроданы на два месяца вперед. У Таирова мы были со Звэрой в «Москве» вместе с Никитиным и его женой Рэнэ Ароновной, которую он все время ругает за то, что у нее такое неподходящее имя.

Томный Завадский уехал в Алма-Ату работать над «Рыцарями». Не знаю, писал ли я тебе, что Дзиган ставит во Фронтовом театре мои «Города». Это — дела театральные. Литературные тоже идут понемногу, но в Солотче я буду писать «для себя» — вторую часть «Дыма отечества» п автобиографическую повесть — огромную и очень свободную по жанру — это будет и автобиография, и сотни людей, и пейзажей, и эпоха, и всякие размышления. Звэра этому очень радуется. И мне самому очень хочется ее писать не торопясь, по-настоящему.

Старик Федюкин засел за роман, заткнул телефон подушкой, но в перерывы от работы читает «Жильцов старого дома» — и удивляется, из чего надо заключить, что до сих пор он меня почти пе читал.

Твой Коста.

20 мая 1943 г. Солотча

Серячек, дорогой, это первое письмо из Солотчи. Звэра приехала сюда на два дня раньше, чем я (с Лизой и Фраерами). Я приехал на машине «Красной звезды» со всеми вещами. Машину дали старую, с «кладбища», но опа дотащила весь груз и ни разу не останавливалась. Звэра без меня была очень испуганная, даже плакала, когда меня увидела… Из Солотчи я тебе не писал так долго, так как была дикая возня с огородом. Достали участок земли в лугах — очень большой (4/10 гектара) на берегу Старицы… Самое главное с огородом сделали. Кроме того, посадили в лугах свеклу (очень много) и на днях посеем просо (тоже в лугах). Остальные овощи будем сажать в саду, где уже перекопали и «протяпали» много земли. Все приходится делать самим — и Звэра «тяпала» землю и сажала картошку и свеклу. Возиться с землей очень приятно… Приводим постепенно в порядок сад и скоро займемся домом. В саду цветет сирень — очень пышно и густо* и у нас в комнате (в бывшем) роскинском кабинете стоят большие букеты. Вчера Звэра с Лизой ходили в Дубки и принесли ландыши, много всяких цветов. Рыба эти дни не клюет — стало холодно, был град и очень холодные грозы… Нам очень повезло с посадкой, как только мы посадили — сейчас же после страшной засухи и жары пошли прохладные дожди. В саду, несмотря на то что мы спилили на дрова высохшие яблони (они заражают сад гусеницей), уже хорошо — распускается на беседке дикий виноград, отцветают вишни, цветет райское яблоко — все очень мшистое, старенькое и трогательное. Все мы очень загорели, но и похудели от работы. Я немного измотался и в Москве, и первые дни здесь (бесконечные переговоры во всяческих учреждениях), но сейчас уже виден отдых. В июне будем устраивать пасеку — это, оказывается, не так трудно, как нам казалось. В Ворсках есть мастерская, которая делает ульи, а главный районный агроном обещает дать нам пчел, вощину и научить «пчеловодству». Поставим три улья в саду, в глубине, — каждый улей должен в среднем дать 25 кило меду. Прости меня за это сельскохозяйственное письмо, но это, оказывается, очень увлекательное дело (трудное только в начале). Рувец работает, как землекоп, но в делах агрономических обнаруживает полное невежество и лишь постепенно начинает соображать что к чему. Он уже оправился…

Я сейчас тороплюсь в здешний Кремль (монастырь), где собрались все районные учреждения. Звэра сегодня тебе напишет. Она сейчас идет в сад — поработать в огороде. Лиза — тихая и краснощекая и очень гордится тем, что с ней советуются обо всяких агрономических делах.

Целую тебя очень-очень. Твой Коста.

«Лермонтов» разрешен «на экран». Но пока я его не увижу на экране, я в это не поверю.

О московских делах и о прочем напишу тебе немножко позже, когда кончится «посевная кампания» (через депь-два).

Дорогой Константин Александрович, — пишу Вам в состоянии тихого бешенства. Жильцы до сих пор не съехали (несмотря на искренние и беспрерывные усилия и местных и рязанских властей), мы все еще теснимся в полу-торах комнатах, и поэтому приезжать пока что некуда. Ждем со дня на день, когда наконец освободится дом, ежедневно слышим одно и то же слово «завтра», но «завтра» не приносит ничего утешительного, кроме все тех же почти непрерывно дерущихся за стеной соседей-жильцов. Должен признаться, что таких чудовищных людей я еще не встречал в своей жизни, хотя и видел множество людей растленных и ничтожных.

Закрепление «на земле» оказалось делом невероятно сложным и медленным. Более или менее сносная устроеп-пость маячит где-то очень далеко, пока что жизнь очень трудная, связанная с беспрерывной возней и для Валерии Владимировны и для меня. Все ново, всему надо учиться, и добыванье даже каждого пустяка берет уйму сил и времени. Временами, в минуты усталости, хочется бросить все и возвращаться в Москву, что и придется сделать, если дом до зимы не освободится. Но мы пока что боремся и не позволяем себе терять надежду.

Это тем более обидно и удручает нас, что мы надеялись видеть уже в августе здесь и Вас, и Нину, и Николая Николаевича. Мне трудно рассказать Вам, как мы огорчены. Но при первой же возможности, как только освободятся комнаты, я тогда же Вам напишу. Мы очень, очень хотим, чтобы Вы приехали сюда, но нельзя тащить Вас сюда сейчас и подвергать множеству неудобств. Всю окружающую идиллическую природу, всю ее прелесть мы видим урывками, на ходу, как во сне…

В общем, по моим расчетам, только в сентябре все более или менее успокоится и можно будет передохнуть, встретиться и половить рыбу.

Чтобы Вы имели понятие о сельской жизни, я перечислю только самые срочные работы, которые нам придется выполнить, и, должно быть, у Вас, как и у нас, пойдут мурашки по спине: а) перекрытие крыши над сараями (они обвалились), т. е. достать тес, который есть за 30 километров, но лошадей нет и достать их все равно что выиграть сто тысяч; б) скосить гектар травы (на сено для будущей коровы, которую надо пригнать за сто с лишним километров). Скосить — это не так трудно, но опять нужна лошадь, чтобы его перевезти; в) выселить жильцов, которые все ломают, портят, жгут и выезжать не хотят; г) добыть дрова (они есть, их надо перевезти — опять лошадь) и т. д. и т. п.

Поэтому не сердитесь на нас. Да Вы бы и не сердились, если бы знали, с каким огорчением и с какой тяжестью на душе я пишу Вам все это.

А тут еще и литературные дела. Вы читали, конечно, статью в «Правде» о «Лермонтове». Я проклял кино на веки веков. Ничто не доставляло мне таких отвратительных огорчений, как кино и киношники. Пишу «для себя» урывками.

Кстати, по существующим у нас благородным традициям эта статья может вызвать некий отклик среди местных районных «тузов» и еще больше осложнить жизнь.

Утешает только положение на фронте и на Западе. Но поговорить об этом не с кем…

Пишите. Не забывайте. Мы еще наверстаем и отдых и рыбную ловлю.

Целую Вас. Привет Доре Сергеевне и Нине. Вал. Влад, сушит грибы и кланяется,

Ваш К. Паустовский.

18 сентября 1943 г. Солотча, Ряз. обл.

Дорогой Александр Александрович, очень был рад узнать, где Вы и что с Вами. Многие погибли, многих мы растеряли.

Нас очень беспокоит судьба Нины Николаевны Грин, — за несколько дней до занятия Старого Крыма пришла от нее открытка, очень печальная, и с тех пор — ни слова. Все розыски и расспросы ни к чему не привели. Во время эвакуации в Феодосии ее никто не видел. Но мы надеемся, что она уцелела и мы еще встретимся с ней.

Пишите на московский адрес. На днях мы уезжаем отсюда в Москву. Валерия Владимировна шлет Вам привет. Всего хорошего.

Серяк, милый, сегодня рано утром почтальонша (славная девочка, которой Звэра за каждое твое письмо дает что-нибудь вкусное) принесла книжку Анны Ахматовой. Там есть прекрасные новые стихи (о Ленинграде).

Московские новости. На днях приехали из Алма-Аты Миша с Лелей. Устраиваются. Хотят взять нашу корову — этот вопрос усиленно обсуждается. Предлагают взамен Солотчи устроить летнюю базу в Кропотове, но мы теперь стреляные воробьи и не соглашаемся, — жить «на даче» можно только одним, без компаньонов. Приехало семейство Синявских. Мы были уже у Мальвы — худой, как щепка, и веселой. Пайка был у нас. Была у нас и Таня Арбузова. Вообще народу ходит много — Вова (пишущий рассказы), Нина (невероятная хохотушка), Никитин, его жена Рэнэ Ароновна (очень славная), Федюкин, Ваня Халтурин и прочие. Смолич еще в Харькове, он там заболел ангиной. Ада ломает руки. На днях приезжает Таиров со всей труппой. Должен привезти «Сердце». «Рыцарей звездного неба» «задержали» (деликатное выражение реперткомовцев) «впредь до открытия второго фронта» <… >

Дня три назад я был приглашен в «высший свет» — к художнику Кончаловскому па обед, устроенный по просьбе Алексея Толстого для того, чтобы познакомиться со мной. Ты же знаешь, что я люблю такие вещи, как кошка любит купаться (по выражению Шкловского). Пришлось порти. Граф, нацепив на вилку соленый груздь, произнес речь обо мне, пересыпав ее множеством комплиментов («величайший мастер новеллы», «тончайший талант» и т. под.). Пишу это тебе по секрету. Кончаловский — очень любопытный и жизнерадостный старик — тоже наговорил комплиментов. К чему все это — неясно. Потом оба старика с женами проводили меня ночью до дому. Странно] Я стеснялся, потому что у меня после копанья солотчинской картошки еще не отошли руки.

…Осень стоит небывалая — до сих пор тепло, ясные прозрачные дни, иногда — теплые туманы. У нас в квартире (в моей комнате, кухне и ванной) уже все уютно по-старому — цветы, чистота, книги, твои фотографии. Но уже ходят какие-то люди и носят страшные рассказы. Но пока мало.

Не помню — писал ли я тебе, что Китя Шкловский был ранен в голову, но уже поправился и возвращается на фронт. Тяжелая история приключилась с доктором Симоновым — к нему привезли сына с ампутированной ногой. Жаль и мальчика и старика. Степаненко жив и благополучен. От Жени давно нет писем. У нас салюты. Звэра их побаивается (похоже на бомбежку по звуку). Зрелище великолепное…

Я, правда медленно, пишу вторую часть повести. Что-то получается. Писать очень хочется <С->

Целую тебя, обнимаю, будь спокоен. Твой Коста.

Я послал тебе телеграмму с нашим телефоном: В1-60-04. Ждем звонка и волнуемся, конечно.

Весь день у нас — Александра Васильевна, все так^я же добрая, суетливая, худая и седая. У Звэры новая подружка — очень культурная и славная «европейская женщина» — жена Булгакова <…>

12 декабря 1943 г. Москва

<С..> Жизнь постепенно налаживается. Вчера Звэ-рунья достала много стекла и завтра будет стеклить все окна, так что у нас будет светло (сейчас в твоей комнате и в Звэриной почти все рамы заколочены фанерой и там темно, как в погребе) и гораздо теплее. На днях обобьют дверь. Уже и сейчас у нас уютно, и Валюха собирается взять архив и повесить картины. Часы идут и играют все так же. По вечерам много света. Но работаю я пока па кухне — здесь теплее. Вторая часть повести разрослась (уже написано семь листов). Осталось немного — не больше листа. К 15-му думаю кончить. Получается, пожалуй, лучше, чем первая часть — и лаконичнее, и лиричнее, и проще. В общем, вся повесть будет в 15 листов — в полтора раза больше «Черного моря». Лишь бы ее напечп-тали, а сие еще неясно, — последние литературные «события» (с Зощенко, Лавреневым и другими) не очень мажорные. В общем, Пастернак волнуется.

В связи с последними событиями блеснула надежда па то, что разрешат к постановке «Рыцарей звездного неба» (в театре). Эта пьеса гораздо лучше, чем таировская: премьера у Таирова откладывается, заболела Коонен, заболел сам Таиров, а дублерши у Коонеп, конечно, нет.

Ну что ж, будем ждать.

На днях я получил письмо из Самарканда — очень хорошее — от «читательницы», художницы Н. Штейнмюл-лер, ученицы Бориса Александровича Фогеля. Она вместе со стариком читала мои книги вслух — и вот в результате письмо. Не был ли ты у Фогеля? Он — чудный старик. Его легко найти через Академию художеств. Что касается московского народонаселения, то новости такие, — приехал Володя Луговской. Говорит, что в Ташкенте — весна. У Фединых — лазарет. Старик только что встал после гриппа, но заболела Нина. Она, кстати, за день до болезни (тоже грипп) прибегала к нам в новом парижском платье, подаренном стариком. Звэра меня к Фединым не пускает — карантин. Приходит Ник. Ник. Ник. (Никитин), то за кусачками, то за проволокой, то за гвоздями — он устраивается в новой комнате. Звэра очень подружилась (и я тоже) с женой Ильфа и ее теперешним мужем скульптором Рабиновичем (Раби). Они — чудесные люди, и жепа Ильфа связала мне совершенно парижский свитер

После событий в столице шах-ин-шаха стало легче на душе. Пиши чаще. Пять дней не было писем, и было совсем нехорошо — опять мы затревожились.

Обнимаю тебя, целую и желаю, чтобы в новом году все «образовалось» и наступила бы наконец та любимая мной «тишина», над которой ты и Звэра любили посмеиваться.

Твой Коста.

Здесь зима, но пока еще очень мягкая, туманная, гнилая. Только сегодня — первый мороз. Китя Шкловский где-то под Смоленском <С—1>