6 февраля 1954 г. Ирпень
Дорогой Борис Сергеевич!
Только что получил Ваше письмо. Спасибо.
С Вашими поправками я вполне согласен, — Вы редактор очень бережный и точный и этим завоевали мое сердце.
Как было бы хорошо, если бы эта строфа: «Я памятью живу с увядшими мечтами» — относилась к матери Лермонтова, но ничего не поделаешь. Это надо снять.
Я бежал в Ирпень от заседаний, рукописей, «Литературной газеты», Литературного института и всей прочей сумятицы московской жизни. Работаю запоем и очень этому рад.
Здесь тихо, безлюдно, все в снегу.
Украинские «писменники», живущие здесь, — люди, как на подбор, молчаливые. Поэтому никто не мешает.
Я пробуду здесь до первого марта (очевидно). Как с гранками? Я думаю, что присылать их мне не нужно, я целиком полагаюсь на Вас.
Будьте счастливы и здоровы.
Сердечный привет.
К. Паустовский.
16 февраля 1954 г. Ирпень
Маленький мальчик Алеша!
Две мохнатые собачки — Рябчик и Мячик — тебе кланяются и просят сказать, что это только зимой их зовут Рябчик и Мячик, а летом их зовут Звонок и Свисток. Тут у всех собачек по два имени — одно зимнее, а другое летнее.
Я ездил в город Киев и жил у дяди Юры Смолича. У него в квартире летают по комнатам зеленые попугаи. Только в кухню их не пускают, потому что там горит газ и они могут обжечь себе крылышки. И еще их не пускают в ванную, потому что они очень любят пускать себе душ, им кажется, что это идет летний дождь и они летают под этим дождем и поют, и очень брызгают на стены.
Я «аботаю» и скоро приеду. В Киеве недавно узнали, что Алеша Паустовский стал очень хорошим мальчиком, и по этому случаю, когда я был в Киеве, на всех домах вывесили флаги. И дядя Юра Смолич тоже вывесил у себя на балконе большой красный флаг. Так что ты смотри, слушайся маму, Галку и бабушку.
Целую тебя, поцелуй от меня маму и Галку (в нос) и бабушку.
Твой папка.
Что ж это ты вдруг взволновалась, Танюха, глупый мой человек, любимый мой. Вчера получил два твоих письма. Одно — о Географиздате, а второе — встревоженное. Ты — прелесть, моя Танька, — ты же знаешь, что тебя я люблю, как никого и никогда в жизни, и есть в мире одно только близкое и родное сердце — это твое. Я пишу реже, потому что работаю и время идет от этого быстрее. И еще, может быть, потому, что скоро уже кончается мое ирпенское заточение и я вернусь к тебе.
Вчера послал Алешке письмо со стишками. Получил ли он? Это письмо придет до твоего отъезда в Солотчу. Я очень-очень тебя прошу — будь осторожна, не надрывайся. Все ненужное или слишком громоздкое — продай или просто оставь Софье Павловне. Жаль, нет Вани — он бы тебе все упаковал.
Возьми Семена и еще кого-нибудь. Где ты будешь жить, — у Софьи Павловны, конечно.
С домом в Плютах все остается «в силе», но этот юноша (Юра), человек честный и мягкий, не может поговорить с матерью, — она лежит без сознания и дни ее сочтены. Во всяком случае, до отъезда моего все выяснится, а приставать к нему сейчас нельзя. Как перевести деньги — узнаю.
Работаю, кажется, хорошо.
Уже написапо (вместе со старыми главами, — их 14)
24 главы.
Осталось написать шесть глав. Я думаю, что к 10 марта я кончу, дня 2–3 буду править — и все!
Здесь горе — умер Яновский — чудный человек и хороший писатель. Я его хорошо знал. Конечно, инфаркт.
Завтра я поеду в Киев на 2–3 часа, — надо быть на похоронах. Смоличи пришлют машину. Яновскому очень трудно жилось, сейчас ему наконец повезло. Он написал пьесу, третьего дня была премьера; успех, говорят, оглушительный. И тут же после спектакля — инфаркт. От вол-пения, на этот раз — радостного. Тяжелая в этом смысле зима.
Что делается с людьми (в литературе), не могу понять.
С. дал мне рассказ — очень слабый, очень наивный. Не знаю, что ему сказать. А человек он — чудесный…
Как вы все там? Я страшно соскучился (не то слово) или, как здесь говорят, «скучил» по вас.
Алешку просто не могу вспоминать без умиления. А что Галка? Пусть не пугается и себя не пугает, — не бог весть что эти экзамены.
С Географиздатом ты поступила очень правильно. Хамов надо бить. Ни в какой Китай я не поеду, — у меня есть Танька. Так что Галка может меня за это презирать. И Арбузов тоже не поедет, — все это сотрясение воздуха.
Здесь морозы, но легкие. Очень много солнца.
Очень тебя обнимаю, Тань-Тань. Когда выедешь в Солотчу — телеграфируй. Всех целую.
Твой Костик.
Смотри не простудись. Оденься потеплее.
Привет Соньке, Павлу и всем!
30 марта 1954 г. Москва
Дорогие Смоличи — Елена Григорьевна и Юрий Корнеевич! Я сразу попал в «московскую мясорубку», и уже нельзя ни охнуть ни вздохнуть. После «выселения» из киевской гостиницы события пошли стремительно. Очень обидно и нелепо, что не удалось даже попрощаться и поблагодарить Вас за все.
Сегодня получил рассказ («Юридический случай»), 2-го иду впервые в «Литературку» (до сих пор удалось прятаться) и дам этому делу ход. 2-го или 3-го буду в «Сов. писателе» и тотчас напишу или позвоню. Сейчас же я занят тем, что передиктовываю машинистке вторую часть «Далеких годов» и скрываюсь от всех.
В Москве новостей нет, кроме исключения Сурова из Союза и приезда театров «Комеди франсэз» и «Ля Скала», куда мы имеем слабую надежду попасть.
Ждем мая и Плютов. Татьяна Алексеевна ездила на грузовой машине в Солотчу за вещами, на обратном пути едва проскочила через Оку за несколько минут до того, как разбирали мост, — иначе она бы там застряла надолго. Но, в общем, мы отделались легким испугом. Вещи (в двух контейнерах) уже пошли в Киев на адрес Трофима Петровича. Уже готов план (проект) крошечного дома в Плю-тах. Огейко обещал дать знать, когда участок будет закреплен, не сообщали ли Вам что-нибудь?
Увлечение проектом дома дошло до того, что даже Алешка (он почему-то стал очень тихим) нарисовал план дома, длинного, как колбаса, причем между комнатами для комфорта помещается множество уборных, ванн и кухонь, — примерно по три ванны на каждую комнату и по две кухни. О таком доме не смеет мечтать даже Корнейчук. Нас с Татьяной Алексеевной сильно смущает «гениальная идея» Трофима Петровича Холоденко относительно работы на двух машинах, — не будет ли это в тягость для вас? Хотя Трофим Петрович и клянется («клянусь своими руками и ногами, чтобы меня мать не родила и чтобы мне не доехать туда, куда я еду»), что это никак не отразится на распорядке Вашей жизни, но мы боимся, что Вы согласились на это только по добросердечию. Ведь Трофим Петрович предлагает перегнать в начале мая машину из Москвы в Плюты, что, по его заверениям, займет всего двое суток. Как вы на это смотрите?
Летом я обязательно научусь водить машину. И Галка научится.
«Наш стол пьет за Ваш стол», все вас сердечно приветствуют. Кланяйтесь Софье Борисовне и Панчу. Привет Анне Онуфриевне и товарищу Холоденко.
Целую Вас обоих —
Ваш К. Паустовский.
Мы рекламируем здесь Вашу капусту. Москва заинтересована.
2 июня 1954 г. Плюты на Днепре
Дорогой Борис Сергеевич!
Перед отъездом из Москвы хотел Вас повидать, но так и не удалось, — меня очень замотали и я просто бежал па Украину.
Живу в 40 километрах от Киева, па хуторе Плюты, на самом берегу Днепра, у старого рыбака и философа «дида Мыколы». Постепенно оттаиваю.
Я так стремительно уехал из Москвы, что не успел толком ничего узнать о своих литературных делах, в частности о «Беге времени». Если не трудно, черкните мне несколько слов, — скоро ли выйдет «Бег времени»?
Хорошо было бы, если бы издательство яз числа причитающихся мне авторских экземпляров прислало бы мне сюда два-три экземпляра. Посылать (и писать) мне нужно по адресу: Киев, ул. Заньковецкого 5/2, кв. 30 Ю. К. Смо-личу, для меня.
Я сдал в «Сов. писатель» новую книгу— автобиографическую («Далекие годы» + «Беспокойная юность»).
До сих пор ничего не знаю. Когда определится судьба этой рукописи, то буду просить издательство, чтобы книгу эту редактировали Вы (если у Вас будет охота и время).
Пишите!
Сердечный привет.
К. Паустовский.
27 ноября 1954 г.
Дорогой Александр Петрович!
Посылаю Вам газету с рассказом, написанным под впечатлением Вашей замечательной «докладной записки». Не сердитесь, если что-нибудь не так.
Я пока что лежу (сердце). На днях, должно быть, встану. Тогда, надеюсь, увидимся.
Татьяна Алексеевна Вам кланяется. Привет Юлии Ипполитовне.
Ваш К. Паустовский.