Том 9. Письма 1915-1968

1961

11 февраля 1961 г. Ялта

Дорогая, милая Лидия Николаевна, — я не писал Вам, по-моему, целое тысячелетие, а почему — сам не могу понять. Много работы, много всяческих испытаний, много бед у друзей, некоторое количество припадков астмы и по временам даже отвращение к перу и бумаге (из-за «мно-гописания») — все это служит для меня самым сомнительным и жалким оправданием. Главная же причина в том, что я хочу написать Вам очень много, накопилось множество новостей, поэтому я все время откладываю письмо до более легкого времени, чтобы поговорить с Вами свободно и не спеша. А в результате письмо все откладывается и откладывается. Извините меня. Умоляю.

С чего начать. Давайте с «Далеких годов». Я очень плохо разбираюсь во французском языке, но «насколько я понимаю в кибернетике» (так теперь шутят все пошляки) — перевод очень точный, тщательный и в каком-то отношении музыкальный. Не пугайтесь, — у прозы свой ритм, своя музыка, своя гармония, но объяснить все это нельзя — Вы только чувствуете, что то или иное слово этот ритм нарушает. Тогда Вы заменяете это слово другим, и фраза «поет».

В «Далеких годах» я заметил две-три ничтожных фактических ошибки. У меня под рукой нет перевода (он — в Москве). Я об этом Вам напишу позже, когда вещь пойдет в набор.

Теперь об издании. В декабре я получил письмо (оно гонялось за мной из Тарусы в Москву, потом — в Ленинград, потом опять в Тарусу) от Парижского Литературного агентства<^…> о том, что «один крупный парижский издатель очень заинтересован в издании автобиографических повестей, входящих в 3-ий том вашего собрания сочинений, в частности, заинтересован повестью «Далекие годы», но находит, что из тома в 780 страниц следует сделать 450 страниц».

Кто этот таинственный издатель — не сказано. Письмо это было переслано мне через живущего в Москве и часто бывающего в Париже журналиста Каталя. Недавно Каталя вернулся из Парижа и сообщил мне, что «таинственным» издателем, о котором мне писали из этого агентства, является Арагон. Каталя был у него в Париже. Арагон просил меня написать ему все, что я думаю по поводу перевода и издания автобиографических повестей. Я написал Арагону, чтобы издательство обратилось к Вам, как к моей переводчице. Кроме того, я пишу, что сокращать эти повести почти невозможно и мне, как автору, неприятно, поэтому я предлагаю каждую повесть издать отдельной небольшой книгой.

Сейчас жду ответа от Арагона. Я думаю, что на днях издательство обратится к Вам. Я дал им Ваш адрес. Напишите мне, что Вы думаете об этом. Если я и соглашусь немного сократить эти повести, то только для издания во Франции, в одной Франции (всюду я отказался от малейших сокращений — в Польше, Италии, Соединенных Штатах и других странах). Соглашусь только из-за своей совершенно безумной любви к Франции, к французской литературе. В связи с изданием я, очевидно, приеду в Париж осенью. Я очень этому рад, рад увидеть Вас, Лелю и познакомиться с Поль<…>

Ваш «рывок» или «бросок» в Италию прекрасен. После Неаполя я написал рассказ. Вы его не читали. Скоро он будет напечатан в отдельной книге, где собрано все, написанное после издания собрания сочинений. Книгу эту я Вам пришлю, как только она выйдет. Напишите мне, где могила Леонардо да Винчи? Вы знаете, у меня еще в юности началась страсть посещать места, связанные с жизнью любимых писателей и поэтов. Лучшим местом на земле я считаю холм под стеной Святогорского монастыря в Псковской области, где похоронен Пушкин. Таких далеких и чистых далей, какие открываются с этого холма, нет больше нигде в России. Поэтому так понятно и хорошо все, что Вы почувствовали о Бетховене и старом могучем органе.

Спасибо Вам за то, что Вы рассказали мне историю Монэ и Дега. Я этого не знал. Может быть, я даже напишу об этом. И спасибо за поправки к «Мимолетному Парижу».

Яне могу Вам советовать, но мне кажется, что перевод Вы должны подписать своей полной фамилией.

Я много работаю. Написал небольшую вещь о Бунине. Написал большой рассказ «Амфора» и еще кое-что. Сейчас засел в Ялте и пишу здесь вторую книгу «Золотой розы». Думаю окончить к маю. В мае мне придется лететь с Татьяной Алексеевной в США. Союз писателей настаивает на этой поездке в связи с тем, что в Нью-Йорке выходит весь цикл автобиографических повестей. Мне очень не хочется лететь, я променял бы Америку хотя бы па неделю во Франции.

А Франция — осенью. Я даже боюсь думать об этом, чтобы не сглазить.

Ноябрь я провел в Ленинграде, пришлось много выступать. Какой это великолепный, полупризрачный, торжественный город. Если бы я знал, где живут Ваши родственники, то я мог бы их найти и увидеть.

Ездил я в Ленинград на «Блоковские дни», то есть на дни, посвященные Александру Блоку. Это были грустные дни. Меня познакомили с милой старушкой с дрожащей головой, очень застенчивой. Это была женщина, о которой Блок написал стихи «Никогда не забуду, он был или не был этот вечер…». Найдите эти стихи, там Вы услышите великолепную аллитерацию: «И сейчас же в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки» и еще «зашептали тревожно шелка» (хотя это кощунство, но мне все хочется сказать не «зашептали», а «зашуршали»). Эти стихи были посвящены молодой, самой красивой женщине Петербурга. А сейчас она стояла передо мной, руки у нее дрожали, она виновато улыбалась, потому что плохо уже слышала, и старенькие, заштопанные перчатки морщились на ее худеньких руках.

Я много бродил по городу по вечерам (дни были короткие, темные) над Невой, смотрел на фонари, на пламя над Ростральными колоннами и вспоминал стихи Мандельштама. «Ты вернулся сюда, так глотай же скорей рыбий жир ленинградских речных фонарей». Вообще, за прошлый год было много всяких событий в моей жизни — как-нибудь расскажу о них.

Мой мальчик Алешка (как теперь говорят — «симпатяга») сходит с ума из-за марок. У них, у мальчишек, все время идет обмен марками, выискивание самых красивых, ссоры и даже легкие драки на этой почве. Я сказал ему, что буду всем своим друзьям за границей писать и просить их присылать старые марки. Теперь он каждый день пристает ко мне и спрашивает: «Ты написал Лидии Николаевне? Написал? Ты же обещал». Пришлите ему несколько марок, пожалуйста. Восторгу его не будет границ (он очень шутливый, непослушный и восторженный мальчик).

Да, чуть не забыл. В Ленинграде Гранин устроил торжественный ужин. На нем, кроме меня, из «парижан» был Рахманов. Пили за Ваше здоровье. Все Вас вспоминают £ умилением.

Я страшно разболтался. Простите.

Будьте счастливы, здоровы, ничем не огорчайтесь.

Передайте мой сердечный изысканный (можно это слово перевести «элегантный») привет Поль. И большой привет Леле.

Ваш К. Паустовский.

Простите за помарки. Я письма правлю, как рукописи.

В Ялте я пробуду примерно до апреля.

Р. М. достян

11 февраля 1961 г. Ялта

Ричи, милая, дорогая, я очутился в Ялте после многих жестоких испытаний. Устал смертельно, на время потерял интерес ко всему, кроме литературы и нескольких милых сердец. Начал писать вторую книгу «Золотой розы». Получается нечто безумное, свободное.

Пока я здесь один. На днях приезжают Татьяна Алексеевна и Галка.

Ненавижу себя за то, что вношу в жизнь путаницу, тревогу, всякие беды, вместо того чтобы вносить покой, радость, веселье. Ненавижу в себе все, до последней мелочи.

Здесь тепло, сонно, море все время во мгле, но по вечерам иногда бывают удивительные нежнейшие закаты. На миндале уже наливаются и лопаются почки. Я весь еще полон Буниным. О нем я недавно писал. Часто сижу по ночам у себя на большой террасе (я все в той же 45-ой комнате) и без конца вспоминаю бунинские стихи:

В дачном кресле, ночью, на балконе,

Океана беспредельный шум.

Будь доверчив, кроток и спокоен,

Отдохни от дум…

Если бы Вы могли быть сейчас в этом пустынном Крыму, Вам бы, наверное, хорошо писалось. А надо мной, должно быть, надо поставить крест. Я тороплюсь написать все, что задумано. Не знаю — успею ли, а кровь в жилах все скудеет и скудеет, но «на сердце не скудеет нежность».

Хочу получить от Вас хоть несколько слов. Пишите, пожалуйста, прямо сюда со свойственной Вам сдержанностью и холодком.

Целую Вас. Ваш К. Г.

Извините за помарки.

Это — миндальный листок.

14 февраля 1961 г. Ялта

Танюша, радость моя, рукой мне писать стало трудно, нужно очень напрягаться, чтобы писать разборчиво. Поэтому пишу на машинке, не сердись.

Когда же ты приедешь? Я тебя все время жду и чем дальше, тем сильнее. Я думаю о тебе так хорошо, маленькая моя. А время уходит глупо и быстро среди чужих людей. Я все время в состоянии какого-то длинного и тоскливого одиночества. Хорошо одиночество, когда отрываешься для работы на несколько часов и знаешь, что ты, мой единственный человек, рядом, но постоянно оставаться с самим собой, со своими мыслями, огорчениями, болезнями — уже нет сил.

Приезжай скорей. Ты тут отдохнешь, выспишься, начинается уже тихая весна, море спокойное и серое, очень тепло, иногда только идут дожди, но тоже теплые и душистые.

Здесь только Родов, очень славные молодые литовские поэты. Все по-старому. И нас здесь считают за своих и принимают как своих.

Работаю пока не очень много, — по пять-шесть часов в день. Пишу свободно, ни о чем не думая, и мне кажется, что журналы напрасно ссорятся друг с другом из-за этой вещи, так как они ее все равно не напечатают. Она гораздо «страннее», чем первая книга «Золотой розы». Я хочу поймать и закрепить, довести до полной прозрачности то состояние, которое называют вдохновением, но оно гораздо сложнее, сильнее и ближе к жизни, чем то легкое состояние, какое мы зовем этим именем. Пожалуй, это пушкинское: «Я забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплен своим воображеньем» и слова Заболоцкого: «Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновения». Это очень сильное, ясное, великолепное состояние. Видишь, как я не умею рассказывать о своих вещах. В том, что я до сих пор написал, все ясно, просто, а рассказываю я об этом косноязычно. Писать легче и хочется.

Танюха, здесь приблудился щенок курцхард (той же породы, что Тимка, но наполовину черный, а наполовину пятнистый — серый с коричневым) с такими добрыми, умными и нежными глазами, что просто сердце разрывается. Это — сучка, и если ее взять, то она с Евой будет жить очень мирно. Когда приедешь, посмотришь ее и мы решим. Очень она хороша. И с Евой они будут, как говорят, «прекрасная пара».

Вторая новость. Вчера меня пригласили в «Массандру» на дегустацию столетних вин. Пригласил меня главный винодел Крыма профессор Егоров — старик 87 лет. Раз в несколько лет они дегустируют все старые вина, и те, что могут испортиться (или, как они — виноделы — говорят, «умереть»), пускают в продажу (очевидно, они идут за границу). Какие вина, Танька! Особенно французские из ливадийских подвалов. Всякие Шато-Икем, Мускатель, Портвейн Лемера, Каберне, Мадера. Самое старое вино — ему 118 лет — такого цвета, запаха и вкуса, что даже виноделы загрустили, а старик Егоров сказал, что вкус этого вина, налитого в бутылки еще во времена Бальзака, очень «благородный, темпераментный, горький, с тончайшим ароматом старения». Вообще, у них очень интересный язык — «живое» и «мертвое» вино, «смолистый, полный, гладкий букет».

Третья новость — затмение. Темнота быстро шла с запада, и все птицы и все чайки улетали на запад, где еще оставалось немного света. Сразу начало холодеть. Перед полной темнотой зажегся маяк, все уличные огни и огни на пароходах в море. Было очень странно и даже зловеще.

Маленькая, Танюша моя, я пишу, должно быть, плохо из-за того, что все время жду тебя и мне гораздо интереснее говорить с тобой, чем писать. Приезжай! Пока что меня здесь никто не трогал, «не беспокоил»

Бобович прислал мне сюда замечательную фотографию Олеши.

Сегодня все равно буду звонить. Получил ли Алешка марки?

Обнимаю тебя, милая моя, любимая, мои золотые височки. Они очень у тебя красивые и трогательные.

Твой Костя.

18 февраля 1961 г. Ялта

Дорогой Александр Михайлович, — дует легкий норд-ост при ослепительном солнце, зацветает миндаль, — почему бы Вам с Лялей не приехать в старую нашу, благословенную Ялту.

Я пишу здесь вторую книгу «Золотой розы». Изредка играю в бильярд с Родовым. Писателей, как водится, почти нет, но есть железнодорожники, правда, очень тихие.

Пишу Вам по поводу Гриши Кановича, с которым Вы меня познакомили как с писателем в прошлом году. Он сейчас здесь. Очень милый, молодой, еще «необъезженный». Возникла идея издать его книгу «Я смотрю на звезды» в Москве. В Вильнюсе ее издали маленьким тиражом — всего 8 тысяч.

Хорошо бы издать в «Советском писателе». Сделайте доброе дело, узнайте, какие там есть возможности. Я не знаю, кто входит в Худсовет и кому следует написать об этом. На Ф. надежды мало.

Вместе с этим письмом Канович отошлет Вам два экземпляра книги, — быть может, Вы дадите ее прочесть еще кому-нибудь.

На всякий случай сообщаю Вам адрес Канови-ча — он в просторечии почему-то Гриша, а официально Яков Семенович Канович (Вильнюс, просп. Сталина, 35, кв. 8).

Слух о цветных портретах Ляли проник даже в самые глухие углы Крыма. В случае выдвижения этих портретов на премию имени братьев Гонкуров не забывайте, что я их создал. Именно создал.

В мае придется лететь в США, а мне не очень хочется. Даю Америку, беру Францию или Италию.

Пробуду в Ялте, очевидно, до апреля.

Ляле мой нижайший привет.

Обнимаю Вас

К. Паустовский.

4 марта 1961 г. Ялта

Дорогой Евгений Николаевич, спасибо за письмо. Вчера у нас в Доме творчества показывали «Северную повесть», и я, нерадивый автор, посмотрел ее во второй раз и должен Вам сказать, что картина превосходная — по чистоте, по сокрушающему сердце благородству, по удивительно сделанному пейзажу. Я смотрел ее, как чужую вещь, — поэтому так и пишу, зрители, конечно, плакали и благодарили Вас и меня.

Впервые я всмотрелся в игру Евы Мурниеце, и она просто пленила меня своей непосредственностью и девичеством, на которую лег такой трагический груз. Хорошо! Если у Вас есть ее адрес, то пришлите его мне, пожалуйста, я хочу написать ей маленькое благодарственное письмо.

Теперь — о планах. Если бы Вы поставили «Лермонтова» — то это было бы, как говорят теперь, грандиозно. Я шучу, конечно, но сценарий Лермонтова я писал с огромным напряжением.

Боюсь, что пьесы «Простые сердца» у меня в Москве нет. Ее можно достать только в Ленинской библиотеке. Герой этой пьесы в какой-то мере — Александр Грин. Много моря, — действие происходит в Новороссийске.

Меня сейчас привлекает одна тема — трагическая и героическая — лейтенант Шмидт. Но когда я напишу сценарий? Когда? Сейчас я работаю над второй книгой «Золотой розы», а потом пойдут следующие книги автобиографии.

Просто необходимо, чтобы правительство распорядилось добавить мне еще десяток лет.

Перелистайте собрание, подумайте. А я тоже буду сейчас думать.

В Ялте тепло, сыро, народ непонятный, цветет миндаль. Было землетрясение (ночью). Я проснулся, и мне показалось, что кто-то прячется за спиной кровати и трясет ее изо всех сил.

Пишите мне почаще. Здесь, в этой южной ссылке, скучно без писем и людей.

Привет Вашей жене. Обнимаю Вас.

Ваш Паустовский.

Май 1961 г. Таруса

Нельзя сказать, что я знаю Самуила Мироновича Алян-ского очень давно. Я познакомился с ним всего лет десять назад. Но каждый год общения с Самуилом Мироновичем можно засчитывать за несколько лет по силе его человеческого обаяния на нас, его друзей. Обаяние это — в твердости, чистоте и подлинности его вкусов, его мыслей, его честного отношения к действительности.

Самуил Миронович — один из интереснейших людей нашего времени — знает, что мир не так уж богат талантливыми и непосредственными людьми. Поэтому он ищет талантливых людей и легко общается с ними.

Алянский — жизнелюб. О таких людях, как Самуил Миронович, принято говорить, что они «все понимают». Это одна из величайших похвал в нашей сложной жизни.

Его любовь к поэзии и живописи самоотверженна, взьь скательна, и против этой любви Самуил Миронович ни разу в жизни не погрешил.

Есть люди — не художники и не писатели, но без них не могла бы существовать в полной силе та светлая и благородная струя, которая питает мастеров и помогает им сохранить свое творческое лицо и свободу во всех самых тяжелых обстоятельствах.

Алянский предан искусству и правде искусства по-рыцарски — без страха и упрека.

Для меня Самуил Миронович — не только друг, вошедший в мою жизнь в те годы, когда дружба возникает чрезвычайно редко.

Для меня Самуил Миронович существует еще как друг нашего великого и печального поэта Александра Блока. Мне иной раз кажется, что благодаря дружбе с Алянским я становлюсь ближе к Блоку.

Моя любовь к Блоку достигла своего полного расцвета после встречи с Алянским и после его рассказов о Блоке.

Алянский по самой своей сути — издатель. Всем памятны книги издательства «Алконост», которым руководил Алянский. Деятельность «Алконоста» вошла в историю нашей культуры как одно из удивительных ее явлений.

Я поздравляю Самуила Мироновича с его большой, благородной и целеустремленной жизнью.

Поздравляет его и вся моя семья, нежно его любящая.

А пожелать Самуилу Мироновичу я хочу всего, что есть лучшего в нашем, как сказал Бунин, «непонятном, но все-таки прекрасном мире»…

Константин Паустовский.

6 июня 1961 г. Таруса

Дорогая Лидия Николаевна, — положение мое просто трагическое. Очевидно, нужно, чтобы в сутках было 48 часов, тогда только я успею вовремя отвечать на письма и писать свои книги. Поэтому не огорчайтесь и не проклинайте меня в душе за хронические запоздалые ответы. Не обращайте на это внимания и пишите мне чаще, — после каждого Вашего письма у меня такое чувство, будто я поговорил с Вами обо всем, будто мы по-дружески поболтали и я все знаю.

Спасибо за Ваши письма, я всегда радуюсь им, как голосу далекого и милого родного человека*— хотите Вы этого или нет. Спасибо за могилу Леонардо да Винчи и за Бетховена. Я так ясно видел все это, как будто был там вместе с Вами.

Арагону я написал, что возражаю против сокращения моих вещей. Если, как он думает, французский читатель не любит больших книг, то можно каждую автобиографическую повесть издавать отдельной книгой, т. к. каждая книга существует, помимо общего, и сама по себе. До сих пор Арагон мне не ответил, что несколько противоречит французской любезности. Из этого я заключаю, что он со мной не согласен и издавать меня не будет. Кстати, переговоры со мной от имени Арагона вел в Москве некий человек по фамилии Каталя. Знаете ли Вы его? Он перевел для нашего журнала «Произведения и мнения» (издающегося на французском языке) несколько глав из «Броска на юг».

Я в письме к Арагону просил его обратиться к Вам, как к переводчице «Далеких годов». Может быть, в этом разгадка его молчания. Ну и бог с пим! Эльза — литературная генеральша — у меня тоже было с ней легкое столкновение в Париже по телефону. Из-за ее высокомерия. Потом она с Арагоном приезжали ко мне в гостиницу извиняться (помните, в ту маленькую где-то около Монмартра и «Фоли Берже»), но меня не застали.

Что касается ошибок, о которых я говорил, Вы совершенно правы. Дело касается «гимназии», счета классов и отметок.

Что касается псевдонима, моя отшельница, то Вы совершенно правы. С «Мимолетным Парижем» я сделал ошибку, но только из глубокого расположения к Вам, из любви к Матиссу и из непобедимой вольности своего воображения. Простите меня раз и навсегда.

Возможность поездки в Париж становится все реаль-пее. Очевидно, осенью это случится. В июне я должен поехать в Польшу, туда меня зовут каждый год. Потом возможна поездка в Италию на конгресс Европейского сообщества писателей (кажется, в Турин).

В апреле я вернулся из Ялты и с тех пор живу то в Тарусе, то в Москве. Пишу 6-ую автобиографическую книгу и одновременно набрасываю главы второй книги «Золотой розы». На днях мы несколько странно отпраздновали день моего рождения (не казнитесь, что Вы его не знаете). Уехали всей семьей в Калугу (прелестный город); а оттуда в страшную глушь, в городок Калужской области Юхнов (вы даже и не подозревали, что есть такой городок на свете). Туда приехали молодые писатели и поэты, приехали мои старые друзья, мы заняли всю гостиницу и прожили там несколько чудесных дней. Вокруг Юх-нова — непроходимые лесные дебри, много чистейших рек и озер, мы ловили рыбу и много шумели. Пили за Вас.

Привет Вашей сестре и Поль. Судя по Вашим описаниям, Поль Мартен — обаятельное существо, капризное, умное, очень женственное. Она лентяйка, но это свойство многих талантливых людей. Передайте ей мой привет и благодарность за мучения с переводом моей книги.

Алешка собирался написать Вам (и уже написал) бла-годарсхвенное письмо, но так как Вы написали, чтобы благодарственных писем не было, то я его задержал.

Татьяна Алексеевна кланяется Вам. Я надеюсь, что Вы познакомитесь.

Будьте здоровы и не волнуйтесь. Целую Вас.

Ваш К. Паустовский.

8 июня 1961 г. Таруса

Костя, милый, — на следующий день после юбилея Сам-мира, я уехал в Калугу — встречать свой день рождения. В, Калугу съезжалось человек двадцать литературной молодежи во главе с Саммиром. В общем, пошумели, потом поехали в глухой городок Калужской области Юхнов, заняли всю гостиницу, произвели легкое смятение и восторгались тамошними дебрями, лесами и прозрачными реками. Почти на каждом километре — глубокая река. Ты, кажется, с Иваном Сергеевичем плыл по Угре. Так вот, я ловил на этой чудесной реке рыбу.

Были в Полотняном заводе — имении Н. Н. Гончаровой-Пушкиной. По запустению и красоте я, пожалуй, еще не встречал таких мест в России. От Пушкина осталась только беседка в дремучем парке.

Прости, я отрываю тебя от работы, но надо посоветоваться по бунинскому делу.

Ты знаешь, что вдова Бунина Вера Николаевна умерла в начале этого года в Париже. Квартира Бунина с рукописями, множеством фотографий его личных вещей осталась на попечении его приемного сына Леонида Федоровича Зу-рова.

Сейчас я получил известие, что хозяин квартиры (домовладелец) хочет отобрать комнаты Бунина и вселить в них каких-то людей.

Все рукописи Бунина и Веры Николаевны Зуров сохранит (по завещанию Веры Николаевны весь литературный архив переходит к Зурову). Зуров просит прислать фотографа, который мог бы снять бунинские комнаты. Просит сохранить письменный стол Бунина.

Может ли Союз писателей что-либо сделать в этом направлении? Но, между нами, поручать это дело Н. нельзя. Ни в коем случае. Он и так расхитил многое из бунинского архива.

Может быть, можно все рукописи и вещи перевезти в Пушкинский Дом Академии наук в Ленинграде? Это будет стоит гроши.

Адрес Зурова: I rue Jaequs Offenbach. Paris 16.

Теперь, извини, еще одно дело. Есть такой удивительный человек Николай Андреевич Славятинский — литературовед, автор многих и очень ценных книг. Я знаю его много лет. И вот уже в течение многих лет он собирает материалы для интереснейшей работы об истории образа в русской литературе, о том, как писатели пользуются цветом и светом и всеми остальными изобразительными богатствами нашего языка. Я просматривал материалы Сла-вятинского (он начинает уже писать книгу), — по-моему, это будет книга необыкновенная, раскрывающая такие богатства нашей литературы, мимо которых мы проходим, — богатства действительно потрясающие.

Так вот, этого Славятинского не приняли в Союз, хотя в двух секциях (кажется, литературоведческой и критической) он прошел единогласно и с блеском.

Он одержим своей работой, окончит ее, может быть, и не пользуясь поддержкой Союза, но принять его следует. Его адрес: Москва, 2-ая Тверская-Ямская, 16, кв. 16.

Поручи, если ты найдешь нужным, разобраться кому-нибудь в этом деле.

Вот все мои дела.

Собираюсь в Польшу. Поеду или нет — неизвестно. Что-то долга тянут с решением.

У нас жара. Гоняю по Оке на своем моторе. Работаю.

Обнимаю тебя. Поцелуй Нину и все семейство.

Твой Коста.

10 июня 1961 г. Таруса на Оке

Славчо, дорогой, — не ругайте меня за то, что я так редко и скупо пишу, — моя жизнь в смысле свободного времени сложилась трагически. Меня буквально разрывают на части, и дело дошло до того, что я должен скрываться от людей, чтобы писать свои книги.

Спасибо за письма и книгу с посвящением. Вряд ли я его заслужил, наделав так много ошибок в «Амфоре». Вы в этих ошибках (при первом же переиздании «Амфоры» я их исправлю) не виноваты, а виновато мое восхищение перед Созополем и его людьми. Мне хотелось передать очарование этого города, и поэтому я сознательно сгустил краски.

А есть ошибки просто от незнания мною болгарского языка и недопонимания. Все это будет исправлено. Спасибо за то, что Вы так по-товарищески и откровенно мне написали.

Что касается предисловия к книге морских рассказов, то я столько написал предисловий за последнее время, что еще писать мне трудно. Во всяком случае, я попробую написать маленькое предисловие и пришлю его Вам. Об этом предисловии мне говорила и Маргарита Алигер, я очень рад, что Вы с ней познакомились. Она дружит с нами.

Очень хочется в Болгарию, но это лето и осень так наполнены поездками, что вряд ли удастся вырваться. А я мечтаю осень провести в Созополе с Татьяной Алексеевной и, возможно, с Галей. Я мечтаю об этом как о глубоком и живописном отдыхе. А время складывается так: в начале июля я еду в Италию (в Турин) на конгресс Европейского сообщества писателей. Потом — в августе на месяц в Польшу, а в конце сентября — в Малую Азию и Египет на теплоходе. Может быть, он зайдет в Бургас или Варну, тогда я Вам сообщу. Где Вы будете летом?

Мы постоянно вспоминаем Вас, почти каждый день. И Северняка, и всех болгарских друзей. Как Сивриев?

В апреле я был в Ялте вместе с Мишей Светловым. Вспоминали Вас и в маленьком уютном кафе (на три столика) «Ореанда» выпили за Ваше здоровье «ясного» крымского вина. Светлов начал писать прозу: сказку о рубле, который падает с девятого этажа ресторана «Москва», разбивается на десять гривенников (гривенник — это десять копеек), и каждый гривенник превращается в чудесную волшебную гофмановскую сказку.

Много хороших стихов, в особенности у Анны Ахматовой. Встретимся, тогда я Вам прочту ее стихи: «Стоят стеной дремучие дожди…»

Я пишу вторую книгу «Золотой розы». Книга, по-моему, сумасшедшая. На днях мы праздновали 69-ый год моего рождения (увы!), но не в Москве или Тарусе, а в крошечном городке Калужской области среди непроходимых лесов, множества чистейших рек и озер. Приехали все друзья, человек тридцать. Было очень хорошо. Ловили рыбу и спорили о поэзии и писательстве.

Славчо, милый, не обращайте внимания на то, что я так плохо отвечаю на письма* Пишите мне чаще. После каждого письма мне кажется, что мы встретились и я все знаю о Вас.

Привет всем друзьям в Болгарии от Татьяны Алексеевны и меня. Привет капитанам и графине Батиньоти. И Хрисопулосу— он милый, и чистый сердцем человек.

Обнимаю Вас, мой дорогой. Татьяна Алексеевна Вас целует.

Ваш К. Паустовский.

10 июля 1961 г. Турин — Torino

Танюша, радость моя, 8-го в 6 часов вечера я уже прилетел в Турин (с пересадками в Праге, Цюрихе и Милане). Летели над Монбланом. Турин похож н а огромную клумбу цветов. Живу за городом, в предгорьях Альп, в монастырской гостинице Эремо. Дышу очень легко.

Здесь Ивашкевич, усталый и добрый. Очевидно, завтра поеду на курорт Сен-Присенте (50 км от Турина). Жара.

Все баснословно дорого. Купил плащ за 5 тысяч лир. Телеграмма в Москву обошлась в 7 тысяч лир.

Завтра опять напишу. Целую тебя, единственный мой человек. Поцелуй Алешку. Галку. Женю.

Твой Костенька.

11 июля 1961 г. Турин

Галка милая, — прелесть моя, — я живу в 7 километрах от города, в мягких предгорьях Пьемонтских Альп, среди лимонных рощ и полян, заросших нашими полевыми цветами, — кашкой, анисом и синим цикорием. Два дня дул сирокко, я немного задыхался, а сейчас, к ночи, прошла гроза, в окно дует свежий ветер с гор и на старинной ко-локольне-кампанилле очень медленно звонит ночной колокол. И я думаю о маме, тебе, Алешке, маленькая моя.

Нас часто возят в город (в Турин) на «пульманах» сквозь сплошные туннели листвы и цветов. Турин — весь в бегонии, розах и огромной герани.

К нашей делегации приставлен в качестве гида отставной адмирал Джакомо Леви, — прелестный старичок, любитель литературы.

Я рассказал ему, как ты наугад отметила на карте Турина место, я обещал его сфотографировать. Адмирал пришел в полный восторг и после шумного обсуждения этого необыкновенного случая с шофером тотчас повез меня на это место. Очень живописное, кстати.

Как мы летели — расскажу в Москве.

Видел Монблан. Завтра я выступаю на конгрессе и завтра же уеду в Сен-Винсент. Это — около Аосты (на карте на северо-западе Италии, у самой швейцарской границы). Потом полечу в Рим, а оттуда в Москву (через Париж).

Чехи просят остановиться в Праге. Но мы договорились, что я приеду с мамой поздней осенью или зимой.

Здесь Ивашкевич — очень добрый и очень усталый. Зовет нас в Польшу числа 2–3 августа. Я вернусь, очевидно, 21-го.

Ко мне со стороны итальянцев подчеркнуто доброе отношение и много разговоров… Постоянные банкеты — я не вылажу из черного костюма.

Все страшно дорого. Купил плащ за 5 тысяч лир. Телеграмма в Москву стоит столько же.

Как вы все там? Будь очень ласковой с мамой. Поцелуй всех.

Целую. Твой К. Г.

Не знаю, где мама.

12 июля 1961 г. Torino

Танюша, милый мой родной человек. Я сразу так соскучился, что хотел лететь в Москву хоть сейчас. Не надо мне даже Италии, лишь бы ты была счастлива, здорова и лишь бы быть около тебя.

Вернусь я 21-го (очевидно, почти наверное на самолете (нашем) из Парижа, где придется только переехать с одного аэродрома на другой). Самолет прилетает в Москву вечером.

Италия, конечно, прекрасная и похожа на сон. Добрые и неслыханно заботливые люди. Сегодня я выступал на конгрессе. Потом меня долго благодарили итальянцы (многие — со слезами на глазах), и французы, и немцы, и швейцарцы, и испанцы, и все остальные. Все расскажу в Москве.

Ко мне итальянцы относятся очень хорошо. Да, я говорил еще на конгрессе о Хемингуэе и предложил отдать ему последний долг пятиминутным молчанием. Весь конгресс встал.

Много пишут в газетах.

С издательством пока что ничего не получается (достал

II том собрания сочинений, издано великолепно, I и III тома достать нельзя). Все очень дорого, и потому не огорчайся, Танюха, что я почти ничего не привезу. Купил себе плащ, берет, рубаху и еще кое-что для тебя.

Много банкетов и приемов, и без черного костюма я здесь бы пропал. Был банкет в старинном дворце за городом. Началась страшная гроза, потух свет, зажгли свечи, и зрелище было феерическое.

Отдыхаю только в маленьком «ристорантэ» в лесу около нашей «резиденции». Там чудный кофе, мороженое (дже-лята), ослик, который перевернул мне на брюки чашку кофе, веселые дети и толстый шумный хозяин. Брюки тот* час вычистили, и не осталось ни пятнышка.

Завтра уезжаю в Сен-Винсент — это на границе Франции, в Альпах.

Много времени провожу с Ивашкевичем. Мы с ним совсем сдружились. Он ждет нас.

Где ты сейчас, Танюша? Не знаю, куда писать. Как ты?

Очень, очень целую тебя, солнце мое. Очень. Поцелуй всех.

Твой Костенька.

19-го вылетим из Турина в Рим, 20-го — один день в Риме и 21-го — из Рима в Москву.

2 октября 1961 г. Москва

Был искренне рад получить от Вас письмо с предложением печататься в «Новом мире».

Я считаю, что интересы литературы выше наших личных отношений, и совершенно готов забыть тот казус, какой произошел с моей повестью «Время больших ожиданий» в редакции «Нового мира».

Что я могу обещать «Новому миру»? Седьмую книгу автобиографического цикла (шестая уже обещана «Знамени»). Я думаю закончить эту седьмую книгу к осени 1961 года.

Кроме того, я могу обещать журналу путевые очерки по Италии, Польше и Франции. Я буду писать их в несколько новом для меня жанре, который можно, пожалуй, определить как жанр «лирической географии», хотя это определение и очень узкое. И оно не значит, что книга будет далека от сегодняшнего дня. Наоборот.

Вот и все, что я могу обещать. Конечно, может возникнуть неожиданный рассказ. Я тоже передам его Вам.

Примите мой сердечный привет.

Ваш К. Паустовский.

А. К. ГЛАДКОВУ

24 ноября 1961 г. Таруса

Дорогой Александр Константинович! Еще приехав из Польши и прочитав в «Новом мире» Ваши записи о Мейерхольде, я собирался Вам написать, как это отлично и интересно, но думал, что мы скоро встретимся и я все скажу Вам лично. А сейчас еще прочитав новые куски Ваших воспоминаний, идущие в нашем многострадальном и долготерпеливом сборнике, я все-таки не удержался и хочу Вам написать, что Ваш «Мейерхольд» — поистине — украшение «Тарусских страниц». Какой вы молодец, что в те давние времена записывали его, по горячим следам, и как Вы тонко и умно сейчас восстанавливаете его образ. И написано это превосходно: просто первоклассная проза.

Почему Вы, чудак, не пишете прозу — у Вас перо настоящего прозаика?

Обнимаю Вас. Приезжайте в Тарусу.

У нас страшный гололед, но хорошо.

Ваш К. Паустовский.

15 декабря 1961 г. Таруса

Дорогой Николай Яковлевич, — я получил и с огромным наслаждением прочел «Два долгих дня». Это превосходно так же, как повесть о тульских мальчиках и воздушных змеях. Столько острого глаза, точности и тонкости, юмора и человечности, свободного распоряжения материалом и таланта, что никак не можешь отойти от этой вещи, — я уже перечитывал ее три раза.

Вам бы надо собрать и выпустить все свои вещи, начиная от самых ранних («Трактир»?), в том числе и превосходные очерки и статьи.

Буду в Москве к новому году, позвоню Вам, увидимся и поговорим.

Привет жене, Зипе, Арону. Целую вечность никого не видел, — такая дикая жизнь.

Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.