Том 9. Письма 1915-1968

1922–1925

25 января 1922 г. Севастополь

Крол, родной. Только на море во время страшного шторма, который перенес «Дийитрий» около Тараханкута, я понял, как глупо и даже преступно оставлять друг друга.

Мы должны быть всегда вместе. Ведь мы совершенно одни в этой жизни.

Я, как и все пассажиры «Димитрия», перенес несколько действительно не выдуманно страшных дней. Ночь на пятницу мы простояли на рейде. Ушли только утром. К вечеру в открытом море начался шторм. Ночью он усилился. Утром весь пароход трещал и гудел от ветра и нырял в пену по самую палубу. Когда я вышел из каюты, я сразу ничего не понял — выше мачт, уходя в небо, шли водяные горы, и «Димитрий» едва карабкался на них, черпая бортами воду. Капитан говорил потом, что волны были океанские, каких он на Черном море не запомнит. Ветер по морскому выражению достиг И баллов — т. е. был «полный ураган». Ходить по палубе было нельзя. Вода застывала на бортах, и лед нарастал глыбами. Но мы все-таки шли — 7 г мили в час. К вечеру наступил момент, когда машина перестала выгребать, и пароход стало сносить и заливать. Было темно, все ревело так, что голосов не было слышно, волны перекатывали через палубу, и капитан дал в Севастополь радио о гибели. Ты не можешь, маленький человечек, понять, какую тоску я пережил в течение этого часа. Пассажиры плакали, молились, женщины выли от ужаса. Я сдерживал себя и думал только об одном, о Кроле, и думал о том, что Крол должен молиться обо мне, и все повторял про себя — Крол, молись, тогда все пройдет.

Нос дал течь и стал садиться в воду. Я ушел в каюту, чтобы не слышать дикого морского рева, и ждал, закрыв глаза, и думал о Кроле. И случилось чудо. Пришел матрос и сказал, что машину довели до крайнего напряжения и мы идем — ^lU мили в час. Так, карабкаясь, ежеминутно рискуя взорвать ветхую, дырявую машину, мы ночью подошли к Тараханкуту. Здесь волна у берега стала слабее, и «Димитрий» вошел в бухту Караджи, к северу от маяка — отстаиваться. Стояли там два дня. Потом пошли к Евпатории, шли до ночи все время в сплошном шторме и густом непроницаемом тумане. Ночью бросили якорь в открытом море. Качало сильно.

Утром прошли еще 10 миль и снова стали — над морем шли испарения (я это вижу впервые — все море кипит струйками пара, как вода в гигантском котле). Простояли еще ночь. Сегодня утром запросили Севастополь по радио, и он ответил, что в 2 милях от того места, где мы остановились, никакого тумана нет. Мы пошли наугад, и здесь я видел второе чудо — за мысом Лукулл туман сразу словно бритвой срезало, шторм и ветер стихли в течение 2 минут, жарко полилось солнце и в необычайно чистом воздухе четко и радостно встали Крымские горы — Чатырдаг и Демерджи.

К концу шторма не хватило пресной воды, масса пассажиров отморозила себе ноги, почти у всех вышли все продукты (у меня все же остались), и на пароходе начался форменный голод. К Севастополю мы подходили словно к сказочному городу. С моря он необычайно красив. Здесь тепло. Райкомвод дал мне комнату на Садовой, 12, недалеко, почти рядом с Соборной, где ты жила. Я бродил по знакомым местам, зашел во двор (старуха Чуева жива), и все время мне было так хорошо и грустно, и я думал о моем зайчишке, вспоминал 16 год.

Послезавтра еду в Ялту на автомобиле. Вернусь к половине февраля. Готовься к этому времени к отъезду, — мы поедем на «Веге» — это спокойно и хорошо. А на «Димитрии» я дал себе зарок не ездить — грязно, пароход был набит битком, и в каюте (единственной) нас было 10 человек (вместо 4). Вши, рвота, спанье на корзинах — все это только на «Димитрии». Ехал я в компании Абезгуза и Зеленко и 7 очень славных моряков — о них я расскажу подробно. Послал с пути 2 радио в «Моряк» — получили ли? Почтение ко мне всюду необыкновенное.

Как уютен и солнечен Севастополь. Как тепло, ярко, южно! Уедем мы непременно. Все это страшно освежает.

Я здоров. Можешь гордиться. Твой Кот оказался хорошим моряком. Меня совсем не укачивает. Все пассажиры и часть команды, по выражению капитана, «травили якоря», — я же ничего не чувствовал. Хотелось только есть.

Здесь дороговизна. Все, что нужно, я сделаю. Кое-что уже узнал.

Заходи в редакцию, береги себя, не голодай, жди меня и почаще обо мне думай… Кланяйся всем знакомым. Привет Фраерману и Коле. Пиши мне с каждым пароходом. Из Ялты снова напишу. Посылаю материал в редакцию. Дело с корреспондентами и подпиской налаживается.

Целую. Твой Кот.

11 февраля 1922 г. Сухум

Крол, родной, маленький. Прочти внимательно это письмо и сделай все, что я пишу, спокойно и не спеша.

Последнее письмо я послал тебе из Туапсе, с «Димитрием». На следующее утро я проснулся от ослепительного солнца. Мы подходили к Сухуму. Я вышел на палубу, и у меня закружилась голова — такой красоты я еще не видел. Было жаркое утро, синь, блеск, и маленький город весь тонул в цветущей громадными гроздьями желтой мимозе, в громадных пальмах и эвкалиптах. А за городом — горы в сосновых лесах и ослепительная снеговая цепь Кавказа. Я был в летнем пальто, но было жарко.

На пароходе встретил меня Герман-Евтушенко, на пристани — все остальные. Радости их не было границ. Когда я сошел на берег, где одуряюще пахнет мимозой и чайными деревьями (здесь уже цветут азалии, розы, цикламены, фиалки), из десятков духанов и лавчонок — фруктами и вином, — я едва сдержал слезы от острой тоски, от того, что здесь нет тебя.

В последние дни я так стосковался, что малейшая мысль о тебе вызывает у меня слезы. Такой тоски, Крол* у меня не было еще никогда.

В Сухуме выяснилось, что если я сейчас же не останусь и не начну работать, то не только будет потеряно место в союзе кооперативов Абхазии, но и вообще пропадет всякая возможность нашего переезда сюда. Я колебался недолго и остался. И вот почему. Я присмотрелся, все взвесил, и мне ясно, что если мы хотим спасти себя от голода, изнурительной работы и вечных дум о завтрашнем дне, — то единственное, что нужно сделать, — это остаться в Сухуме. Это какой-то благословенный угол. Ты здесь отдохнешь душой. Работать тебе совершенно не надо. Вот тебе маленький пример. В день моего приезда, через два часа я уже получил первый паек — 3 фунта белого чудесного хлеба, прекрасный обед, вино. Г-в и И-ых ты не узнаешь. Г. стал похож на Варламова — толстый, добродушный. Все они помолодели на 10 лет.

Дальше, чтобы не разбрасываться, буду писать по порядку. Я уже начал работать в союзе кооперативов Абхазии (кооператив, попасть в который мечтают все). Паек выдают такой, что денег на жизнь не нужно. По крайней мере, и Г-ны и И-вы, хотя и живут по-старому, по-ефремовски, не тратят ни одной копейки. Несмотря на то, что я работаю всего два дня, я уже получил, не считая пайковых обедов, пуд чудесного древесного угля, 3 ф. масла,

6 фунтов сахару, 25 ф. керосина и каждый день по 3 фунта белого хлеба. В паек входит еще рис, табак, спички, кофе (настоящее мокко), мясо, вино, топливо и ряд других продуктов. Все это в больших количествах. Я получаю два пайка (на тебя тоже), но твой паек мне советуют пока не брать, а взять перед твоим приездом, потому что его «некуда девать». Кроме того, для служащих (их всего 120 человек) есть своя лавка, где очень дешево можно закупить все — и чулки, и белье, и фрукты, и пирожные, и колбасы. Приедешь — тогда я тебе все расскажу. А на восточном базаре все тонет в фруктах, вине и хлебе. Фунт яблок стоит 10 000 руб., и каких яблок. Масса апельсинов (10 000 фунт.), орехов, гранат, лимонов.

Когда я подумаю, что тебе совершенно не надо будет работать, — я радуюсь, как ребенок.

Кроме пайка, я получаю около 1000000 деньгами (по одесским ценам это равно 10–12 миллионам рублей). Кроме того, есть большая возможность побочного легкого заработка. Служба легкая и хорошая (в кооперативе). Председатель союза предлагает мне выписать бурку, но я подожду до твоего приезда. Теперь о комнате. Комнату найти нелегко, но к твоему приезду я найду. Уже есть одна, на горе Чернявского. Что такое гора Чернявского, можно понять, только увидев ее. В саду, около комнаты растут громадные кактусы, бананы и мандарины. За окнами— море (здесь необычайные закаты) и синие громады гор. Поют арбы, и по улицам ходят страшные, но безобидные, как дети, абхазцы в бурках, с головами, повязанными черными башлыками.

Здесь только тишина, как в Ефремове. Проживем одиноко до июля, августа, а потом в Москву. Отдохнешь ты очень. Здесь море густое, душистое, всюду веет какой-то древностью, по вечерам виден анатолийский берег.

Одно меня мучит, из-за чего я едва не уехал, — это то, что тебе придется одной уезжать. В дальнейшем я напишу, как тебе устроить все с отъездом и ликвидироваться. Как только кончишь читать письмо — сейчас же начинай действовать <…]>

19 февраля 1922 г. Сухум

Крол, родной мой, далекий. Если бы ты могла знать, как мучительно проходят все мои последние дни. Я не знаю, что со мной творится. Вчера вечером я ночевал у Ивановых и три раза просыпался ночью в слезах. Никогда со мной этого не было. Я ищу одиночества, не нахожу места от тоски и временами плачу, как маленький ребенок. Я стал суеверен до глупости. Вчера уронил свою трубку, разбил ее и до сих пор не могу отделаться от тревоги.

Пишу это письмо с безумной надеждой, что оно застанет тебя в Одессе. Вчера у меня было такое состояние, что я хотел послать тебе телеграмму, чтобы ты оставалась в Одессе, что я вернусь первым же пароходом.

Теперь слушай. Я постараюсь логично и спокойно передать все, о чем я думаю дни и ночи здесь, думаю мучительно и никак не могу решить. Может быть, это влияние здешней тропической природы. Уже несколько дней идут тяжелые тропические дожди, и все затянуто сыростью. Не знаю, может быть, от этого.

Если бы я знал, что в Одессе, какова там жизнь, голодаете ли вы все, что у тебя с магазинами, не устраиваешь ли ты свое дело, о котором мечтала, — я бы легче все решил.

Теперь о Сухуме.

Первое впечатление было, конечно, обманчиво. Таковы здешние места.

Я перечислю тебе плюсы и минусы Сухума, все то, что открылось теперь и что я передумал.

Плюсы. Красота (тропическая зелень, горы), тепло, пока довольно сытно. Во всяком случае первое время ты можешь отдохнуть и не работать.

Минусы. Красота чужая, ее хорошо посмотреть, пожить здесь месяц-два, зная, что уедешь (наверное) отсюда. Во время всех моих скитаний (теперешних, последних) я понял, что единственный город, родной нам по душе, — Москва, рязанские деревни, все такое милое и родное. Тоска у меня по Москве страшная. Я все колеблюсь — может быть, лучше приехать сюда, если там такой страшный голод, как говорят здесь. Но не лежит мое сердце к Сухуму. А вместе с тем я все думаю о том, как ты устала, думаю, что, может быть, единственное спасение — Сухум. Ивановы и Германы относятся ко всему как-то просто, я же не могу. Порой настроение такое, что хоть руки на себя накладывай. Я ведь знаю, что для переезда в Сухум мы реализуем все наше последнее, а чтобы вырваться отсюда на север — у нас ничего не останется. Реши ты, у тебя есть чутье и верный глаз. Решая, думай только о себе. Для меня нужно и хорошо только то, что нужно и хорошо для тебя. Пишу я урывками и плачу над этими строчками, как ребенок. Я совсем болен — нервы дрожат, как струны.

Целую. Кот.

Боюсь очень, что письмо опоздает и все будет кончено с Одессой.

Если решишь остаться и тебе будет неприятно говорить о моих колебаниях — скажи всем, что у меня, мол, тропическая лихорадка и оставаться мне в Сухуме нельзя, для меня это гибельно. Поэтому я решил вернуться. Между прочим, здесь сильная малярия летом.

Целую. Кот.

Я все не могу забыть туманный день в такой милой теперь Одессе, когда ты провожала меня и долго махала шарфом.

P. S. Телеграмму нужно адресовать — Абсоюз. Паустовскому. От тебя с 19/1 — ни строчки. Тревога у меня страшная.

21 июля 1922 г. Сухум-Кале, Абхазия

Дорогой дядя Коля. Пишу тебе из русских тропиков, куда нас загнал голод. Не знаю, в Москве ли ты. Чувство у меня такое, что мы не виделись десятки лет, хотя и прошло только четыре года.

Через месяц увидимся. Мы с Катей едем в Москву. Пора. Москва немного пугает своей перегруженностью, но дальше скитаться по России нет ни сил, ни смысла. Голод идет на убыль, возрождается, хотя и очень убого, культурная жизнь, и снова тянет в Москву.

Пережили мы столько, что хватит лет на 10. Этой зимой пришлось бежать из Одессы в благословенную Абхазию, наиболее нетронутый уголок Кавказа Здесь очень красиво, это один из немногих уголков Южной Европы с чисто тропическим климатом. За нашими окнами — пальмовый лес по горам, заросли бамбука и море, а в саду цветут кактусы, олеандры, магнолии, агавы и прочая чертовщина

Из Москвы в мае мне надо будет ненадолго уехать в Одессу — сдать экзамен на штурмана дальнего плавания. Я не думаю делать из этого свою профессию, но это даст мне возможность иногда плавать, главным образом за границу. В главную же свою работу — чисто литературную — я думаю как раз в Москве уйти с головой.

У меня к тебе большая просьба — напиши, если можешь, сейчас же (письмо из Москвы идет сюда 2 недели и может меня не застать) вкратце твое впечатление о Москве, о московской жизни, делах и комнатном кризисе.

Катя по дороге в Москву заедет недели на три к родным, я же проеду прямо.

Напиши, что тебе известно о наших. Вот уже давно я пишу им, но не получаю ответа. О Проскурах тоже пи слуху ни духу.

Буду ждать твоего письма. Когда приеду — поговорим обо всем. Хотелось бы очень повидать тебя — постоянное одиночество и шатание среди чужих людей очень уж измучило.

Помимо прочих соображений уезжать отсюда мне нужно поскорее. Мы живем высоко в горах, и от этого у меня развилась пустяковая, но опасная в здешних условиях бо-лезпь — энфизема легких. Климат здесь очень тяжел для европейцев. Вот уже две недели стоит жара, доходящая до 56 градусов, духота одуряющая, чувствуешь себя как в парилке. А внизу — поголовная малярия, от которой русские мрут, как мухи. Этот климат, когда воздух втягиваешь, словно сквозь повязку из ваты.

17 декабря 1923 г. Москва

Дорогая мама. Прости, что так долго не писал. Все это иремя был в разъездах и, кроме того, было очень много возни с комнатой. Теперь я окончательно устроился, материально окреп и буду регулярно посылать тебе денег, — пока посылаю червонец, в начале января пришлю еще. Думаю, к весне все у меня сложится так, как я бы хотел, и тогда я смогу помочь тебе по-настоящему,

О том, как прошли эти три года (после Киева), я вкратце писал. В Одессе жилось очень скверно, был голод, холод (у нас в комнате зимой было 2–3 градуса мороза), приходилось и мне и Кате очень много работать. Но физически это нас не подорвало. Сейчас я очень посвежел и выгляжу гораздо моложе и лучше, чем все мои сверстники. Может быть, это объясняется тем, что уже давно я стал закалять себя, обливаюсь каждый день холодной водой, одеваюсь тепло, но очень легко, в море (в Сухуме и Ба-туме) я купался круглый год без перерыва. В результате я окреп и забыл о простудах и насморках.

Из Одессы пришлось бежать в Сухум от голода, в январе 22 года. Я уехал вперед, на разведку, и десять дней наш пароход носило штормом по Черному морю, занесло в Босфор, мы уже дали радио о гибели, но, в конце концов, все обошлось.

В Сухуме я устроился быстро, хотя и не на газетную работу (в Одессе я в последнее время редактировал морскую газету «Моряк»). Сухум — места фантастические, русские тропики, жили мы на даче, окруженной пальмами, кактусами, бамбуком. На пасху угощали гостей апельсинами из своего сада, рвали их прямо с деревьев. Из Сухума часто ходили пешком в Новый Афон, Дранды, на главный хребет. Из Сухума я решил возвращаться в Москву, но так как не было денег, то пришлось добираться постепенно, кружным путем, — сначала в Батум, потом в Тифлис, а оттуда в Москву. В Батуме прожили немного, месяцев 5–6. Я работал в местной газете. Было много интересного, нового, прекрасного материала для наблюдений, ко все испортила тропическая лихорадка, которой сначала заболела Катя, а потом и я. Первые несколько дней, пока мы не устроились в городе, мы жили у знакомых в турецком городке Барцханы (в 2 верстах от Батума), среди кукурузных заболоченных полей, по ночам под окнами стаями выли шакалы и шла непрерывная пальба, — две большие мусульманские семьи поссорились и по ночам обстреливали друг друга чуть ли не пулеметным огнем.

Тропическая лихорадка сильно изнурила и Катю и меня. В Тифлисе она прошла, но месяца через три возобновилась с еще большей силой, особенно у Кати. Припадки с жаром до 42° перемежались у нее через день.

В Тифлисе я редактировал большую газету, жили мы сравнительно хорошо. Почти каждый день у нас бывал Гюль-Назаров (ты его должна помнить). Из Тифлиса я ездил в Баку, в Муганскую степь, в Армению (Александрополь, Эривань, Джульфу) и в Персию (Тавриз). Впечатление от этой поездки у меня осталось громадное, на всю жизнь. Особенно поразил меня Арарат — это действительно что-то сказочное, непередаваемое.

В Персии мы чуть не погибли от пустякового и смешного случая, — в городе Маку (на границе Курдистана) мы сидели в чайхане (кофейная) с глинобитными стенами и мирно пили кофе. Вдруг стены со страшным треском обрушились, мы едва выбрались из-под развалин, со страшными криками и гамом к чайхане сбежался весь город. Мы долго не могли понять в чем дело, потом выяснилось, что об угол чайханы почесался чесоточный верблюд и стены пе выдержали — рухнули.

Из Тифлиса мы проехали в рязанскую деревню, к родным Кати, — поправиться и отдохнуть. Только в Рязани нас окончательно бросила лихорадка.

Я уехал в Москву устраиваться. Первое время было довольно трудно. Теперь я работаю в двух журналах и газете, где редактирую общий и литературный отдел. Кроме того, работаю, но случайно в нескольких других журналах.

За последние годы (Киев — Одесса — Тифлис) я довольно много написал чисто художественных вещей и решил этой зимой начать всерьез печататься. Сначала я отдал мелочь в журналы. На днях, между прочим, будет мой рассказ в «Красной ниве» (я тебе пришлю и, кроме того, пришлю кое-что уже напечатанное в Москве и Тифлисе — надо собрать). На рождество еду в Петроград для окончательных переговоров с издательством «Петроград» об издании больших вещей (вероятно, выйдет 2–3 книги). Предварительные переговоры я уже веду.

Часто приходится сталкиваться и поддерживать связь с новыми писателями (Пильняк, Яковлев, Мандельштам, Ал. Толстой и др.). То, что я напишу тебе дальше, я не хотел бы, чтобы знали Проскуры и вообще кто-либо, кроме тебя и Гали. Дело в том, что все, кто читал мои вещи в рукописях, а также редакции, куда я сдаю их в печать, говорят, что помимо их «поразительного, красочного» стиля, помимо богатства образов они очень глубоки по содержанию Я не люблю говорить об этом и пишу это только тебе, чтобы ты поняла, чем отчасти вызваны скитанья, и не сердилась на меня за то, что я живу, может быть, не так, как ты хотела бы.

Я смотрю на самого себя, быть может, немного странно с общепринятой точки зрения. Я думаю, что если мне правда дан талант (а это я чувствую), то я должен отдать ему в жертву все, — и себя, и всю свою жизнь, чтобы не зарыть его в землю, дать ему расцвести полным цветом и оставить после себя хотя бы и небольшой, но все же след в жизни. Поэтому теперь я много работаю, пишу, много скитался, изучал жизнь, входил в жизнь людей самых различных общественных слоев.

В этих скитаньях я физически не мог поддерживать связь с тобой, хотя это очень мучило и мучит и сейчас. Но теперь мне надо подождать, привести все в порядок, отстояться, и, я думаю, очень скоро я смогу приехать в Киев…

Живу я сейчас в Пушкине, в 20 верстах от Москвы, в зимней даче. Вокруг лес, снега, тишина. Работать здесь — прекрасно. Утомляют только поездки в город. В городе я не нашел комнаты. Кроме того, платить по 10 червонцев за комнату я не могу, а дешевле в Москве не найти…

Уже поздно, три часа ночи, надо кончать. Скоро опять напишу. Знаю, что тебе тяжело очень, но до сих пор и мне было немногим легче. Теперь все проясняется, и я смогу помочь тебе и, может быть, скоро избавить тебя и от этой проклятой зависимости от других и от труда. Как Галя? Напиши все подробно, не сердись на меня и Катю. Целую крепко тебя и Галю. Катя целует,

Твой Котик.

2 апреля 1924 г. Москва

Дорогая мама и Галя. Вчера муж Маруси передал мне твое письмо. Он долго искал меня, т. к. я работаю уже не в «На Вахте», а в Росс. Телеграфном агентстве (Роста) вечерним редактором. Эта работа и легче и удобнее, — весь день у меня свободен, и работаю я от 5 до 9 вечера

Писал ли я тебе о том, что я с Катей ездил в Петроград и мы провели там три дня вместе с Эммой Шмуклером. У него очень славная жена, он, когда увидел меня, онемел от изумления и восторга. Он сильно возмужал, живет неважно, работает у своего дядюшки, который его страшно эксплуатирует.

Прислать своих вещей с мужем Маруси как раз сейчас не могу. Пришлю через несколько дней. Дело в том, что у меня они в одном экземпляре. Я достану несколько экземпляров и тогда пришлю.

Прости, что не присылаю денег. Но пока еще это трудно. За годы скитаний у нас постепенно пропали все вещи, и в Москве пришлось снова одеваться и оборудоваться.

Катя на днях напишет. Она начала сотрудничать в берлинской газете «Накануне» — московским корреспондентом и потому находится в восторге.

Целую тебя и Галю. Пиши.

Твой Котик.

8 июля 1925 г. Одесса

Кролик, махонький. Нижний Днепр — чудесное место. Розовые степи, ослепительные пески, богатые деревни, все пристани, пароходы и баржи завалены вишней и черешней, в Херсоне весь порт заставлен корзинами с вишней, пароходы на Одессу берут вишню чуть ли не в машину, по палубам нельзя пройти, — они липкие от вишневого сока. Какой-то вишенный потоп, народное бедствие. Везут эти вишни чудовищно-толстые торговки с засученными рукавами, — «тети», миллионерши, которые ругают капитанов, распоряжаются на пароходах, как у себя в лавке, и терроризируют пассажиров.

На Нижнем Днепре — в Каховке, Лепетихе, Никополе — сохранилась еще шевченковская Малороссия — див-чата по вечерам поют, парубки танцуют, народ богатый, ласковый и очень веселый. Алексей Николаевич хохочет без конца. Бабы-торговки его пе понимают, он не понимает их. Особенно его смешит, что «кувшин» здесь называют «глэчиком».

В Херсоне была жара в 332 градуса, мы обедали в какой-то столовой, ели борщ, вареники с вишнями, отбивные котлеты, пили квас, черное пиво и закончили мороженым и за все это заплатили по 50 копеек. Из Херсона в Одессу шли на «Желябове». За Очаковом была качка. Алексей Николаевич не укачивается.

В Одессе остановились у Аренберга (семья на даче). За три дня загорели страшно, я весь коричневый. В Одессе я умышленно никуда не хожу, чтобы не уставать. Видел Багрицкого и Колю. Ловил сегодня бычков па 9-ой станции, на старом камне. Поймал 20 штук.

Море яркое, дни солнечные, жара тропическая. Едим страшно много. Я посвежел.

В Крым отсюда поедем на «Пестеле».

Почему ты не написала в Одессу? Приехала ли Саша. Отдай, ради бога, Матрешку, а то она вечно лазит под ноги. Береги девочку, она будет смешная. Обо мне не тревожься. Ал. Ник. очень хороший попутчик.

Целую. Кот.

Написала ли ты мне в Севастополь? Багрицкий спел мне песенку старых евреев с Молдаванки, я ее записал, ужасно смешная.

27 июля 1925 г. Батуми

Крол, мохнатый. Приехали в свой конечный пункт — Батум и застряли, как в мышеловке. Идут ливни со шквалами и ураганами, все реки вышли из берегов, на море — жестокий шторм. Пароходы не идут, путь размыт, поезда тоже не идут, и я не знаю, когда ты получишь это письмо. Должно быть, на день-два раньше моего возвращения. Отсюда едем прямо в Москву и будем дома чпсла 4–5 августа. Я очень соскучился, с радостью думаю о Москве. Больше без Крол а ездить не буду, — очень мне плохо без зайца и девочки. До сих пор я получил от тебя только одну телеграмму в Сухуме, которую ты послала 16 июля, получил я ее только 21 или 22-го. Так «хорошо» работает абхазский телеграф. Беспокоюсь очень и с каждым днем все сильней, боюсь даже всяких примет <…]>

По пути в Батум <…> налетел ураган с ливнем, пароход («Севастополь») положило на борт, сорвало все тенты, на палубу хлынула вода, и мы уже собрались умирать, но через 10 минут все окончилось благополучно.

Живем в редакции «Трудового Батума». Спим на столах. Я почернел, как кочегар, несмотря ни на какую погоду, купаюсь в море. Море, как всегда, прекрасно. По утрам сидим в турецких кофейнях, я наблюдаю турок и окончательно убедился, что во мне есть турецкая кровь. Турки такие же ленивые, созерцательные и добрые, как и я. Вот видишь.

На пляжах и в городе я больше смотрю на детей, чем на взрослых, смотрю с каким-то новым, необъяснимым чувством. Временами они бывают трогательны до слез.

Когда вернусь, слегка переделаю все свои вещи, в которых есть Сухум и Батум. Эта поездка мне очень много дала, гораздо больше прошлогодней.

Напечатана ли «Лихорадка»? Здесь в газете меня встретили очень хорошо, прибежали наборщики, чтобы на меня посмотреть, хотели устроить выпивку, но я удрал. За все время мы выпили только бутылку вина, жара дикая, и вино почти все кислое, пахнет уксусом и бурдюком.

Сейчас ливень меньше. Говорят, что завтра он пройдет и придут поезда и пароходы. Денег у меня осталось еще достаточно, несмотря на то, что Ал. Ник. наполовину перешел на мое содержание. Он хороший малый

С дороги еще напишу. Целую. Жди меня скоро, не таращь глазища. Выгнала ли ты Матрешку с котятами?

Твой Кот.

5 августа 1925 г.

Кролик, мохнатый. Все время у меня какая-то большая радость сменяется большой тревогой за тебя и малыша и снова радостью. Будь спокойной и ничего не выдумывай, малыш худенький, но, очевидно, крепкий, я ведь тоже худой, но крепкий…

Хочется очень увидеть тебя, но не пускают. Лежи смирно, чем дольше пролежишь, тем лучше. Не спеши выходить.

Не знаю, как и благодарить Сашу. Без нее было бы очень трудно. В РОСТе я начну работать с 7-го, а может быть и позже. Работать много придется только первый месяц, пока не вернется из отпуска Розвал, а потом все войдет в колею. Когда малыш приедет домой, будем держать его почти весь день на воздухе — пусть крепнет. В своих последних письмах из Сухума я сознательно не писал о малыше — боялся. Вчера о малыше узнал Алексей Николаевич и очень много и хорошо улыбался. Вернулись мы вместе, так же как и всю дорогу провели вместе. Эта поездка дала мне очень много, гораздо больше прошлогодней.

С рождением малыша совпала еще одна, но уже маленькая радость — пришли «Сибирские огни» с «Лихорадкой». Я еще не видел книгу, сегодня достану и завтра пришлю тебе. Те, кто видел, в частности Мускатблит, говорят, что она занимает IV2 листа, значит — пустили без сокращений. Мускат в восторге. Этой осенью и зимой ты будешь возиться с малышом, а я буду возиться с малышом и со своими книгами, а весной надо повезти малыша на юг, в Крым, к морю. Он еще, должно быть, глупый малый и только таращит глаза. Брови у него вырастут, а нос у них у всех в это время одинаковый. Написать ли маме о том, что родился малыш? Или потом?

Сейчас еду на почтамт, получу деньги (25 р,), пришла вторичная повестка, оттуда в РОСТу, где получу жалованье. Эти 25 р., очевидно, из Моряка. На днях получу за «Лихорадку». Так что с деньгами все хорошо. Совестно, что я ничем не могу помочь Саше, живу барином, а она все делает. Напиши мне поподробнее. Не вертись, ты ведь страшная вертушка. Не знаю, что и делать с Матрешкой. Отдал ее Ал. Ник., пусть живет у Рудневых (если возьмут такую лахудру). А она все время лезет ко мне и тычет мордой в щеку.

Целую. Пиши. Твой Кот.

Я внешне очень спокоен, и Саша никак не может сообразить — рад ли я мальчишке или огорчен, что не девочка.

19 августа 1925 г. Москва

Дорогая мама. У меня 2-го августа родился сын, у тебя внук, а у Гали племянник. Мальчик маленький, но крепкий, назвали мы его Вадимом (в память Димы). Он очень похож на меня, отчасти на Диму. От Кати у него только брови, свежий цвет лица и независимый нрав. Возни с ним порядочно, но и радости много. Катя вся ушла в малыша, — почти не спит вот уже неделю.

Роды были тяжелые, пришлось делать несколько разрезов, Катя потеряла много крови, но теперь оправляется. С апреля я очень много работал с 9 утра до 12 веч., — надо было собрать денег на малыша, потом ездил в командировку на Северный Кавказ и в Закавказье, вернулся лишь недавно. Писать было очень трудно, в Москве месяцы идут, как дни и часы, как недели. Пишу я мало, но это не значит, что ты должна сердиться и не писать. Пишу мало еще и потому, что здесь в Москве вся жизнь идет по часам, по-американски и порядочно утомляет. Теперь я работаю гораздо меньше, и у меня остается больше свободного времени для своей работы, и я могу писать чаще.

В декабре будет готов дом, в котором у нас будет две комнаты, и в конце декабря или в начале января ты с Галей переедешь в Москву. Ты всегда боишься быть обузой, — вот нарочно и родили тебе внука, ты будешь наставлять Катю, как с ним обращаться, а то Катя страшно неопытна и теряется от каждого его вопля.

Так что твои опасения об обузе отпадают. Конечно, об этих твоих опасениях «быть обузой» я не говорю серьезно, т. к. хотя я и очень скверный сын (внешне), но я давно, очень давно, так же как и Катя, думаю и готовлюсь к тому, чтобы ты переехала к нам, отдохнула около пас, чтобы тебе наконец можно было бы совсем не думать о завтрашнем дне и не работать.

Два раза я собирался в Киев, по оба раза меня задерживали в Москве.

Относительно переезда в Москву все решено окончательно и никаким дальнейшим «дискуссиям» не подлежит. Если почему-либо ты не захочешь жить в двух комнатах с нами, тогда ты с Галей будешь жить в нашей теперешней комнате (тихой, теплой и удобной, но небольшой).

В смысле материальном беспокоиться тебе совсем нечего. С октября я буду зарабатывать около 300 рублей, работая по 5 часов в сутки (так мне повезло), а этого нам на четверых за глаза хватит. Кроме того, я получаю сносный гонорар (правда, не регулярный) за статьи.

Катя на днях напишет, как только придет немножко в себя.

Целую тебя и Галю крепко. Привет от Кати.

Твой Котик.