Том 9. Письма 1915-1968

1930

1 августа 1930 г.

Крол, родной. Послал тебе сегодня открытку о том, что деньги в РОСТе получу только 2-го и сейчас же тебе вышлю. Вообще с деньгами в Москве туго, — раньше РОСТа никогда не задерживала платежей. Пришлю рублей 70.

С книгой дело плохо. «М. гв.» в последнюю минуту отказалась печатать книгу рассказов, а в Зифе ответ дадут только 10 августа. Сейчас идет реорганизация, — все издательства сливают в одно и работа в издательствах стоит. Поэтому надеяться на «Коллекционера» нельзя.

Завтра сдам конспект «Двух полуостровов», а через два-три дня соберу книгу очерков. (Из тех, что печатались в «30 днях».) Кроме того, напишу три-четыре очерка. Все это сделаю числа до 10-го, чтобы к отпуску быть с деньгами.

Теперь — насчет отпуска. Напиши, что ты думаешь. Я бы с радостью провел отпуск где-нибудь в Солотче, на воде, в лесах, ловил бы рыбу и очень бы отдохнул. Это одно. С другой стороны, если удастся заключить договор па «Два полуострова», то надо ехать в Керчь работать.

О Солотче я думаю еще и потому, что для поездки на юг надо много денег, т. к. там очень скверно с продовольствием. Все есть, но цепы выше московских. Напиши, что ты об этом думаешь. Меня в последнее время срединная Россия, наши реки, луга и леса, даже дожди привлекают гораздо больше, чем юг. Кроме того, в Солотче мы могли бы быть с Димом.

Оля готовит обеды. Это обходится дешевле, чем в столовых, и лучше. По вечерам, большей частью, пропадает, но возвращается не поздно — не позже 11–12. Все время помалкивает. Квартиру она прибрала, мне стирает все, что нужно.

Сейчас у меня ночует Гехт, — у него какое-то недоразумение с комнатой. Часто бывает Мрозовский, сегодня даже обедал.

Ты знаешь, после ангины у меня был (29-го) припадок тропической малярии. Я день пролежал. Оля вызвала врача. Врач говорит, что сейчас ангина очень часто возвращает малярию, но на один-два припадка. Пью хипу и чувствую себя хорошо. Очевидно, второго припадка не будет. Во время ангины и малярии у меня часто сидел Jla-бутин. Он мне очень помог. Он оказался очень деликатным и внимательным человеком — доставал мне лекарства и вообще очень со мной возился.

Как Димушка-мальчик? Меня очень волнует отсутствие писем. Не позволяй ему лазить по деревьям в саду. Я очень завидую тебе, что ты в Рязани. Здесь очень скверно.

Между прочим, отпуск я могу получить и раньше 15 — числа 12. 13 или 14 и позднее — все равно. Пиши — как лучше по-твоему.

Целую. Привет Павловым. Кот.

14 мая 1931 г. Саратов

11 ч. вечера.

Сижу на пристани, жду парохода на Астрахань. Навигация еще официально не началась, и пароходы ходят нерегулярно. Пароход должен быть через два часа.

Сегодня почти весь день провел на постройке завода комбайнов. Главный инженер 4 часа сам водил меня по заводу, прошли мы с ним верст 6. Очерк напишу на пароходе. С парохода напишу подробнее. Вот для Димушки песня здешних крючников: «Золотая наша рота тянет черта из болота, эх, дубинушка, ухнем» — и т. д.

Пиши в Астрахань до востребования. Целую.

16 мая 1931 г. Енотаевск (ниже Сталинграда)

Крол, вместе с этой открыткой высылаю спешной почтой очерк и инструкции. Завтра к полудню буду в Астрахани. Здесь уже начинается Азия — на пристанях появились калмыки в шапках, отороченных мехом. Все старики калмыки почему-то в очках. Волга разбилась на множество протоков, разлив и впечатление такое, что пароход идет по морю, лавируя между островами. Стало жарко, пебо со странным красноватым оттенком. Питаюсь неплохо, хотя до сих пор истратил только 15 руб. Самый крупный расход — хлеб. (Французская булка — 1 рубль.) Мне па день хватает. Целую тебя и Димушку. Кот.

Позвони К. и можешь с ним передать мне письмо в К-бугаз.

Открытки я начал нумеровать.

17 мая 1931 г. Астрахань

Крол, родной. Подходим к Астрахани. Вчера на закате шли дельтой Волги. Богатство красок здесь исключительное. Рыбачьи поселки тонут в зелени и в электрических огнях, пароход идет широкими протоками, как по каналам, проходят рыбачьи шхуны, доверху полные рыбой.

Сегодня ветер с юга, и волжский пароход покачивает как на море.

Посылаю первый (случайный) очерк. Я не хотел зря терять время в Саратове и осмотрел Комбайнстрой. Очерк надо переписать в двух экземплярах. Относительно него я ни с кем не сговаривался, но думаю, что его возьмут. Надо отнести его в журнал «Комбайн» (1—32–30) Алексею Ивановичу Евстигнееву (Черкасский 10), в «30 дней» и в «Соц. землю» Исаеву. Можно в крайнем случае сдать в «За Ком. проев.» Крути. Судьба этого очерка меня не волнует, т. к. он случайный и мне не правится.

Тороплюсь, т. к. уже видна Астрахань. Здесь уже Азия — песчаные барханы и громадные колеса с ведрами па берегу Волги. Их вертят верблюды и перекачивают воду в оросительные каналы. Я чувствую себя очень хорошо, уже загорел. Питаюсь неплохо — покупаю молоко, достал папирос. Истратил же за все время от Москвы до Астрахани 16 рублей. Из Астрахани сегодня напишу о том, как сложится дальше.

Как Дим? В Астрахани жду письма.

Целую. Кот.

С очерком распорядись, как найдешь нужным. Я обещал его Евстигнееву, но думаю, что для его журнала он очень «квалифицирован». Ему нужно попроще.

Привет всем. Звонит ли Роскин?

Не волнуйся и не рвись со своими заметками.

17 мая 1931 г. Астрахань

Дим-Передим, папа по тебе ужасно соскучился. Я видел вчера, как верблюд вытаскивал воду из колодца, сердился и плевал на своего хозяина потому, что верблюду не хотелось работать. Здесь много пароходов, а у одного парохода, очень старого, колесо приделано сзади. Послезавтра я поеду на автомобиле за 250 верст.

Слушаешься ли ты маму? Напиши мне письмо в Астрахань.

Целую. Твой папа.

18 мая 1931 г. Астрахань

Крол, не сердись, что я пишу только открытки, — очень много работы и много времени занимает подготовка к дальнейшему пути. Сегодня с 9 г утра до 3 дня был на громадном рыбоперерабатывающем комбинате и на фабрике жемчуга, потом на нефтяных разведках. Собрал много очень интересного материала. Завтра в 12 ч. дня уезжаю в Элисту (320 км). Ходят только грузовики с мягким полом — это называется автобусом. В пути придется ночевать на почтовой станции. От тебя нет писем, и я беспокоюсь. Пришли телеграмму в два слова, если все благополучно, на адрес Астрахань до востребования. Я получу, когда вернусь из Элисты;

20 мая 1931 г. Яшку ль, Калмыцкая степь

Вчера в 2 часа дня выехали из Калмыцкого базара (под Астраханью), ночевали на сторожевом посту в степи, где я первый раз пил калмыцкий чай (с молоком и солью). Сегодня в 2 ч. дня будем в Элисте. На всем протяжении в 320 километров — только один глинобитный поселок Яшкуль. Степь изумительная — вся в грозах, радугах, в соленых необыкновенного бирюзового цвета озерах, в криках множества птиц. Машина объезжает стаи орлов на дороге (орлы никогда не улетают) и давит десятки сусликов. Сегодня утром впервые видел мираж — совсем не то, что мы себе представляем, — об этом напишу в письме из Элисты.

Очень пыльно, я весь посерел.

24 мая 1931 г. Астрахань

Крол, наконец осталось свободное время, чтобы написать тебе большое письмо. Я вчера возвратился из Элисты и жду парохода на Гурьев — пароход должен быть завтра <…> Очерки я начну посылать в Москву более или менее регулярно, начиная лишь с 27, 28 мая. В пути писать трудно отчасти потому, что впечатления очень свежи, не отстоялись, и это осложняет отбор. Сейчас пишу очерк о Калмыкии для «Н. дост.», 26-го вышлю его тебе.

Теперь дальше — о Дербенте. Я напишу тебе из Дербента сейчас же, и тогда выяснится — поедем ли мы в Дербент (надо будет узнать прежде всего, как там с продуктами и жарой) или же в Сухум, где тоже не плохо <>

Поездкой я очень доволен — она дает мне большой опыт и много материала. Ездить совсем не так страшно, как думают. Даже я, при всей своей непрактичности, ухитрился получить в Элисте полкило сахара и папирос. Нужна только выносливость i/t^J невзыскательность. Думаю, что Р. бы не выдержал. Одна поездка в Элисту на грузовой машине с пьяными шоферами, в самумах пыли привела бы его в трепет.

Калмыцкая степь прекрасна. Впервые я видел в ней миражи. Был полдень, шофер остановил машину и сказал — «мираж дорогу закрывает, нельзя ехать». Шагах в ста степь переходила в море, в нем были видны пышные, зеленые острова. Потом мираж растаял, а острова оказались вершинами курганов. Второй мираж был еще интереснее — в воздухе, выше горизонта, шли сотни верблюдов исполинского роста. Потом мы видели этих верблюдов километров за 70. В степи (сейчас она вся покрыта ковылем и полынью) изумительный воздух, особенно утром. Видно на десятки верст. Пенье жаворонков превращается в сплошпой гром. Журавли стоят генералами вдоль дороги, орлы сидят па грудах костей (вдоль дороги очень часто попадаются скелеты верблюдов и овец — последствия суровой зимы). Над степью необыкновенные облака, радуги, отдаленные грозы, а у калмыцких кибиток — стаи борзых. Я был в кибитках, и при мне калмыки варили похлебку из сусликов и калмыцкий чай (спрессованный из целых листьев, его рубят топором). Народ дикий, с загадочными бесстрастными лицами, очень молчаливый и мрачный. Ночевали мы в пути в сторожевых кордонах — глинобитных мазанках в степи — и расписывались в подорожной книге (совсем как в пушкинские времепа).

Элиста поражает тем, что после 300 километров степи, где мы встретили всего 5–6 человек калмыков и ни одного поселка, вдруг в балке открываются белые кубические дома — точпая копия домов Корбюзье. Сразу это кажется диким и неправдоподобным — бетонные воздушные балконы Корбюзье и к ним привязаны двугорбые верблюды, повейшие постройки и туземпые заборы из камыша, чтобы задерживать летучие пески. Вокруг заборов нарастают барханы. В Элисте встретили меня очень хорошо — пред-совнаркома отменил прием посетителей и три часа беседовал со мной. Калмыки — еще скифы, а русские в Элисте — всяческий сброд, много самозванцев и жулья. Кстати, если будешь ехать через Астрахань, то помни, что это единственный в СССР город, где собрались все воры и шатается множество бродячего шалого люда. На пристанях вырывают из рук вещи и каждый час — кровавые драки. Особенно будь осторожна с Димом при погрузке парохода — крючники не считаются с пассажирами и могут искалечить.

Если поедешь по Волге и возьмешь сахару, хлеба, печенья и колбасы, то отдохнешь прекрасно. Возьми одно-местпую каюту (I и II класса нет, их слили в один). На пристанях будешь покупать молоко и яйца. Обеды на пароходах очепь дорогие (3 р.) и микроскопические.

В Астрахани я останавливался у нашего корреспондента Николаева. Он чудеспый человек и принял меня прекрасно.

Какая чудесная здесь рыба — по только на промыслах. В городе рыбы нет и копченая вобла стоит 1 р. — 1р. 25 коп.

Как Дим? Напиши. Был ли Роскин? Передай ему привет. Не раздумал ли Новогрудский ехать в Дербент? Фра-ерману я послал открытку.

Я здоров, очень загорел.

Все, о чем не успел написать, напишу завтра. Меня очень мучает мысль, что в Москве скверно и жарко и вам трудно.

Целую тебя и Дима-Передима. Привет Драгичам и Оле.

Твой Кот.

В дорогу необходимо взять командировку, иначе трудно с билетами. Кроме того, кое-где командировочным дают немного продуктов.

30 мая 1931 г. Гурьев

Когда это письмо дойдет до тебя, я уже, очевидно, буду в Астрахани. Отсюда письма до Москвы идут 20 дней. Во всяком случае, оно пойдет с первым пароходом, с которым и я уеду отсюда. Пароход придет 4 июпя. Но все-таки пишу.

Сегодня послал тебе телеграмму о своем приезде в Гурьев.

В Гурьеве мне придется пробыть дольше, чем я предполагал, по я не жалею. Попал в такую дичь, что самому не верится. Я уже в Азии, или, как здесь говорят, «на бухарской стороне». Переход к Азии действительно очень резок и недаром Урал — граница Азии (Гурьев — на Урале, в 18 километрах от моря). Около Гурьева Касп. море совершенно прозрачное, зеленоватое и па нем — небольшие острова из чистого ослепительно белого песка. Азиатский берег видеп очень далеко белой яркой полосой. В устье Урала — гигантские камыши выше бортов парохода. Река очень узкая, и пароход идет почти вплотную с берегами и спугивает из камышей множество цапель.

Гурьев открывается вдали весь в дыму кизяка, в глинобитных кубических домах в половину человеческого роста, как бы высыпанных из мешка, в тысячах верблюдов, облезлых псов, киргизов и рыбачьих лайб. Над всем этим стоит дикая пыль, закрывающая солнце.

Пришли сюда поздно вечером. В городе нет ни гостиницы, никакого ночлега и даже не берут на хранение вещи. Пришлось переправиться на азиатский берег и идти в городок Эмбанефти (тот самый, о котором есть очерк в «Наш. дост.»). Пришел в 12 часов ночи наугад, и мне повезло — отвели хорошую комнату в общежитии для инженеров (бесплатно). Сегодня был в Эмбанефти. Оказывается, я первый журналист, приехавший сюда, и мое появление вызвало сенсацию. Начальник Эмбанефти отдал приказ выдавать мне бесплатно завтраки, ужины и обеды из столовой для инженеров. Кормят очень хорошо, и за те пять дней, которые я проживу здесь, я, вероятно, поправился бы, если бы не жара. Весь день как в раскаленной печке. Завтра я еду с директором Эмбанефти на автомобиле в Доссор (на промыслы). Это в пустыне за 70 верст отсюда.

Сейчас я пишу, а мимо окон проходят с отвратительным рычанием (похожим на икоту) караваны верблюдов с водой — воду везут в Доссор, где в день на человека выдают ^XU ведра. Если бы ты знала, как я стосковался по чистой, холодной, пресной воде. Здесь вода теплая и не соленая, а кислая и притом грязная, совершенно серого цвета. Такая же вода и в Астрахани.

Сегодня послал тебе очерк (по счету третий) о Калмыкии для ЗКП или Страны Советов. Здесь я напишу три очерка и пришлю их сразу из Астрахани <…>

Завтра пошлю телеграмму в РОСТу с просьбой продлить отпуск без сохранения содержания на два месяца, а в случае невозможности освободить меня от работы. Впереди у меня только Карабугаз и Дербент. Хочу в Дербент заехать до К-бугаза, чтобы выяснить с твоим приездом. Я с радостью проведу лето в любом хорошем месте — даже в Солотче, если обстоят, скверно сложатся. Пока у меня все хорошо, если не считать, что я мало пишу — всего послал три очерка на 250 р., но писать с дороги очень трудно.

Целую тебя и Димушку. Привет Фраерману и Мрозов-ским. К-го я подвел. Кот.

Урал течет в плоских берегах, как глинистая густая жижа.

1 июня 1931 г. Доссор

Крол, вчера на машине приехал с директором Эмба-нефти в Доссор. 120 верст машина прошла по пустыне за три часа. На всем этом расстоянии мы встретили одного издыхающего верблюда. Солончаковая пустыня с серой и редкой горько-соленой травой и множество соленых озер (сор’ов). В Доссоре — непрерывный ураган, тучи солончаковой пыли, закрывающие наглухо солнце, жара, в день выдают кружку воды, нефть, вышки и потрясающий рев верблюдов (ревут они потому, что линяют). Впечатление тропической каторги. Завтра возвращаюсь в Гурьев, а оттуда в Астрахань (морем). Через день-два пришлю два очерка и доверенности.

О Дербенте еще знаю мало, директор Эмбанефти там бывал, но говорит, что очень малярийное место и как будто бы вредное для детей (жел. болезни), но это требует проверки.

Купил Диму киргизскую детскую книжку. Из Гурьева пришлю.

Целую. Кот.

Отсюда писать нет смысла — письма идут 12–20 дней.

14 июня 1931 г.

Крол, родной. Сижу в Красноводске и жду парохода на Кара-бугаз. Пароход должен быть завтра. Посылаю второй очерк для «Голоса рыбака» (из серии скучных). Если не трудно — сними с него копию. Копия первого очерка у меня есть. Когда приеду, то соединю все эти очерки, слегка их отделаю и сдам книжку. Будет лишних 120 рублей.

Завтра вышлю третий рыбацкий очерк и, если успею, очерк об Эмбанефти для Эк. Жизни.

Очень стосковался по тебе и Димушке — до того, что с большим трудом заставляю себя закончить поездку и пе уехать с первым же пароходом в Баку и Москву.

<…> Зной тяжелый, изнурительный, ни с чем не сравнимый. Над городом стоит синеватый угар, ночью все спят голышем и задыхаются от духоты. Мириады мух, все нечистоты выливаются на улицы. Принципиально никто не чистится, т. к. через секунду платье покрывается густым слоем пыли. Население — туркмены, киргизы, очень небольшая прослойка на редкость культурных русских (большей частью инженеры) и подавляющее большинство подонков, авантюристов и людей с темным прошлым, заметающих следы на окраинах. Достал множество интересного материала о Карабугазе от местных старожилов. Живу в общежитии карабугазцев с тонографами-москвичами. Обедаю в столовой ГПУ — единственное место, где можно обедать без всякого риска. По моим расчетам числа 30—1 буду в Москве. Очень тяжело и тревожно от того, что не могу получать писем от тебя. Когда получишь это письмо, я уже буду, должно быть, в Баку на обратном пути из Карабугаза.

Мечтаю о Солотче, прохладе и самой элементарной культуре.

Целую. О многом расскажу после возвращения.

Кот.

Привет всем. Уехал ли Фраерман?

14 сентября 1931 г. Ливны

Крол, с твоим отъездом в доме стало тихо и мертво, хозяева об этом очень сокрушаются. Оживление вносит только Дим. На следующий день после твоего отъезда он почти до темноты пробыл у Хворощиных, прибегал только обедать. Был чудесный жаркий день. Вчера весь день был холодный ураган, ливень с крупой, у нас повалило забор и сорвало часть крыши над хозяевами. Дим весь день был в комнате. Я ходил за хлебом в город и промок насквозь, только к вечеру обсушился. Сегодня солнце, но холодпо. Сейчас иду в город — на почту и к Нине — все жду повестку. Кормят нас хорошо, хотя и просто. Дим ест, пожалуй, лучше, чем при тебе. Первые два дня он нет-нет да и заплачет: «Почему нету мамы». Очень горько он плакал в вечер твоего отъезда, закапал слезами всю книжку. Ведет он себя очень хорошо.

Посылаю конец рукописи заказной бандеролью. Прочти и если понравится, то сдай или в «Нов. мир», или в «Красную новь», или в журнал «Октябрь» — в Москве виднее куда сдать. Исправлять можешь беспощадно.

Я спросил Димушку, что написать маме.

Вот его ответ:

«Чтоб она скорей приезжала, или присылала мне ружье, или заводной автомобиль. А если найдешь пистолет стреляльный в магазине, то тоже купи».

Хозяин очень просит прислать ему вместе с нашей посылкой две коробочки питьевой соды. Жду твоего письма. Если с деньгами выйдет задержка, то пришли хоть немного, рублей 10–15. У меня есть еще 3 рубля. Сегодня пойду к торговке, вчера она вещи из-за ливня не выносила. По случаю плохой погоды цены упали — бутылка топлен. молока дошла до 4 рублей. Дим меня очень торопит. Голова у меня прошла, но купаться вряд ли еще придется, — очепь холодно.

Завтра напишу подробнее. Вчера начал писать книгу о Карабугазе. Напиши подробно обо всем — академии, денежных делах и прочем. Если дела сложатся неблагоприятно, то, может быть, лучше мне пораньше вернуться и отработать еще месяц-два в РОСТа, пока соберется гонорар.

Целую. Привет Фраерманам.

Кот.

Позвони Регинину насчет «Снегов» — берет ли он их или нет. Если нет, то надо отнести в «Кр. новь» (по пе «Новый мир») или «Октябрь».

Очень тоскливо без тебя, даже не тянет ловить рыбу.

19 сентября 1931 г. Ливны

Крол, получили твои открытки (последнюю о Фраер-мане). Два дня не был в городе, — снова стоят теплые, но уже осенние серые дни. Сегодня ходили с Димом па Адамовскую мельпицу, поймали рыбы, хозяйка нам ее зажарила, и Дим был в восторге. Второе сегодняшнее событие, — он с Мишей Хворощиным поймал в нашем саду ежа. Насморк у Димушки прошел бесследно <>

Я начал много работать. Выходит как будто бы очень хорошо, несравненно лучше всего прежнего, что я писал о поездке. Очевидно, только сейчас я отдохнул как следует.

Вечера уже стали длинные, — я пишу, Дим рисует бесчисленные фабрики или срисовывает из книг отдельные слова.

У хозяев очень тихо, — все заняты, одна Анфиса и хозяйка бывают дома. Анфиса, по-моему, усиленно портит твой набросок двора. Хозяин сидит сиднем в закусочной и боится, что его «свезут на бугор», т. е. в тюрьму, т. к. до него всех заведующих закусочной сажали по очереди.

Вчера шел с Димом по нашей улице, Дим заставил меня читать фамилии домовладельцев, и неожиданно обнаружилась очень забавная вещь, — все фамилии до одной очень литературные — «Кольцов, Андреев, Федотов (худ.), Бунин, Леонов и даже Бабичев (герой «Зависти» Олеши).

Напиши об Академии. Неужели ты читаешь «Капитал»?

Большую посылку нам не присылай — пришли поменьше — у нас почти все есть. Деньги будут нужны только на дорогу и на мелкие долги (хозяйке за молоко с

12 сент., бабе из Крутого — рублей 5–6).

Дим написал тебе деловое письмо почти без моего участия. Письмо он понимает исключительно как документ деловой.

Отдал долг Мил. Федоровне.

Изводит меня Тузик, за которым приходится прибирать по 30 раз в день. Дим учит его служить.

Пиши. Целую. Кот.

26 октября 1931 г. Москва

Дорогая мама. Завтра — 27 октября — я уезжаю на два месяца в Соликамск и Березники (Северный Урал), и в связи с отъездом столько возни, что нет даже времени написать подробпое письмо. Напишу с дороги — ехать придется трое суток. Еду я от газет. Прежде чем будешь читать мое письмо, условимся, что над прошлым поставим крест и вспоминать его не будем. И у меня были непростительные и тяжелые ошибки, и у тебя были заблуждения. По отношению к Кате ты не права, но об этом я говорить пе буду. Все это прошло, и лучше говорить о будущем.

Второй год мы говорим о том, что было бы прекрасно и для тебя с Галей, и для нас, если бы ты с Галей переехала к нам в Москву. Написать об этом мы не решались после твоего письма, но теперь, к счастью, приехал Иван Георгиевич — чудесный человек, и его приезд я расцениваю как очень хорошее предзнаменование.

У нас тепло, с питанием можно хорошо устроиться, т. к. я могу пользоваться закрытым распределителем (но не пользуюсь, т. к. нет для этого времени), для тебя и Гали будет совершенно изолированная комната рядом с нами. Кроме того, мы думаем, что Димушка внесет в твою жизнь пе только много шуму, но и радости — он очень славный мальчик — хохотун и весельчак. Переезд не будет труден — напиши, как ты к этому относишься. Нам совместная жизнь с тобой будет подлинным спасением, т. к. мальчик наш тогда будет под твоим контролем и влиянием. Сейчас он почти без прпзора, т. к. и я и Катя очень заняты, а ему «нужна бабушка», как он говорит. Он скучает и растет очень одиноко. Галя бы, кстати, выучила его грамоте и другим хорошим вещам, а то он у нас до сих пор не умеет читать (ему уже 6 лет).

До сих пор ни я, ни Катя не можем использовать очень больших возможностей — литературных и научных — только потому, что живем одни, нам не на кого опереться.

Иван Георгиевич расскажет тебе некоторые факты из нашей жизни, связанные с совершенно чудовищной историей с дядей Колей. Теперь о себе, — я с весны с большим трудом освободился от службы в РОСТа и теперь стал «чистым писателем», т. е. нигде пе служу. Первое время было трудно, но сейчас жизнь входит в норму, и к Новому году мы совсем окрепнем материально. До сих пор этого не было, т. к. РОСТа брала очень много сил, но почти ничего не давала. Сейчас я много пишу, езжу, ушел целиком в свою писательскую работу. Имя у меня уже есть, и как будто бы достаточно широкое, — пишу это не из хвастовства, но совершенно беспристрастно. Этой весной я ездил на восточное побережье Каспийского моря (в Кара-бугаз, Эмбу и Калмыкию), потом три месяца мы жили в Лив-нах (быв. Орловская губ.). Там я писал книгу о своей поездке.

Катя держит сейчас экзамены на аспиранта Академии искусств и с утра до ночи сидит над политической экономией.

Посылаю с Иваном Георгиевичем немного денег — в конце ноября пришлю еще — к этому времени я получу за книгу. Посылаю карточку Димушки — вчера его снял наш сосед — и свою фотографию с Димушкой, где я похож на еврея с вытаращенными глазами. Лучшей фотографии нет. Есть одна приличная, но она на литературной выставке.

Целую тебя и Галю. Катя шлет привет — она очень хотела бы, чтобы ты и Галя переехали к нам, и все время говорит об этом. Дим начал писать тебе письмо (левой рукой), но не окончил и уснул.

Привет Проскурам. Твой Котик.

P. S. Пиши. От какой болезни умерла Леруся?

29 октября 1931 г. ст. Чусовская

В Перми, вопреки слухам, стояли всего полчаса. Сейчас стоим в Чусовской, — отсюда идет ветка на север в Соликамск. Я сойду в Березниках (ст. Усолье), там у меня будет «база». Пермь — изумительный по красоте город, вплотную окруженный вековыми еловыми борами. Сейчас стоим среди высоких лесистых гор. Солнечный день, очень тепло. Воздух здесь совсем горный. Я очень рад своей шубе, — теплая и мягкая. Очевидно, в шубе у меня очень солидный вид, т. к. всякое ж.-д. начальство весьма почтительно.

В Березниках будем завтра (30) в 6 ч. утра. Там есть хорошие гостиницы, так что с жильем, должно быть, будет неплохо.

Как Димушка? Целую. Кот.

Привет Фраерманам.

1 ноября 1931 г. Березники

Крол, до сих пор не смог написать подробное письмо. Приехал в Березники 30 на рассвете. Живу пока в общежитии для командированных, в комнате, где помещается 11 человек. Надежд на отдельную комнату пока нет. Корреспондент «Известий» ночует в редакции здешней газетки, спит на столе. Пока нас здесь двое — он и я. Строительство громадное, но очень беспорядочное, сплошное столпотворение. Второй день тепло, идет дождь, и грязь совершенно фантастическая, должно быть, в такой грязи на французском фронте тонули целые армии. Калоши очень пригодились.

Березники — химический комбинат из ряда отдельных громадных заводов — сернокислотного, хлорного, содового, аммиачного. Громадные очень красивые и причудливые корпуса стоят в низине, в яме, на берегу Камы. Кое-где рядом с бетонными застекленными зданиями торчат совершенно черные бревенчатые башни древних солеварен времен Ивана Грозного. Вокруг строительства все изрыто на несколько километров, но за Камой стеной стоят еловые леса.

Был в ближайшей деревне Ленве. Избы в два этажа, очень узкие, совершенно черные, миллиарды тараканов. Тараканы здесь всюду. На телеграфе из-за них поминутно останавливаются аппараты <…>

Сегодня со строителем здешней электростанции инженером Захаровым осматривал гигантские паровые котлы. Сооружение высотой в пятиэтажный дом. Пришлось ползать по железным лестницам без перил на головокружительной высоте и ходить на высоте 27 метров по тесовым доскам. Котлы собирают англичане — все с трубками и в черных шерстяных тюбетейках, стягивающих голову, как сетка для волос.

В Соликамск поеду на два-три дня, когда наступят холода. Сейчас из-за грязи ехать не хочется, тем более поезд на Соликамск идет ночью (до станции здесь 2 километра).

Уже послал в РОСТу 3 телеграммы. Если бы не собкор «Известий», то я был бы здесь один и работать можно было бы «с прохладцей». Думаю, дня через два улажу все житейские дела и начну писать, — свободного времени много.

Обедаю в столовой (2 р. обед). Кормят сносно. Посылки сюда присылать нет смысла, — посылки почти не доходят, идут 2—272 месяца. С обедами завтра устроюсь дешевле. Забыл в Москве гребешок, — здесь нигде нет.

Со мной в комнате — очень спокойные люди — больше химики и электрики. Много интересных людей.

Пиши мне или до востребования, или так: Березники, Уральской области, редакция газеты «Ударник», спецкору РОСТа Паустовскому. Письма лучше писать до вос-

4 К. Паустовский, т. 9 требования, телеграммы же (если понадобится) лучше присылать на редакцию, т. к. телеграф здесь безбожно путает фамилии.

Очень соскучился по тебе и Димушке. Пиши. Если провалилась на экзамене, то не сокрушайся

Здесь за Камой, в Усолье (2 кил. отсюда) есть музей Соликамского края. На днях съезжу туда (если не будет ледохода). В Усолье ходит паром. Целую. Пиши. Как Дим с детским садом?

Кот.

Коричневая рубаха очень хороша, — в белых здесь ходить невозможно, — дым лежит над строительством тучами.

7 ноября 1931 г. Березники

Крол, до сих пор от тебя нет писем. В дальнейшем пиши или до востребования, или так: Березники, Уральской области, Ленинская ул. Гостиница № 4, комната 6. По этому адресу письма доставляют хорошо.

Очень стосковался без тебя и без Димушки, но, несмотря на здешнюю трудную жизнь, я очень доволен поездкой. Здесь вплотную входишь в современность и встречаешь много новых и интересных людей — химиков, инженеров, монтеров…

Письмо это повезет в Москву Костерин — корреспондент «Известий» — очень милый человек. Позвони ему по телефону 34–62 (дом) или в редакцию 2-52-53, и он тебе расскажет о Березниках подробно. В последние дни мы с ним работали вместе.

После морозов опять тепло, дожди и вечный сумрак. Я втягиваюсь постепенно в жизнь стройки и уже разбираюсь во всяческих химических процессах, газгольдерах, давлениях пара и т. под.

Числа 12-го поеду на 2–3 дня в Соликамск.

Димушка-Передимушка почему ни ты, ни мама ничего мне не пишете. Здесь для тебя было бы очень интересно, только маленьких на завод не пускают. Вчера ночью я был, когда пускали на электростанции громадные как семиэтажные дома паровые котлы — такие, как на «Титанике». Котлы заводили англичане, был такой гул и гром от пара, что англичане отдавали команду свистками, — закладывали два пальца в рот и пронзительно свистели. Если такой котел взорвется, то разрушит все вокруг на несколько верст. Лошади и коровы здесь маленькие и мохнатые, как овцы, дни очень короткие — когда ты идешь в детский сад, здесь еще совсем темно.

Слушайся мамы, не ссорься с ней и напиши мне письмо. Целую тебя крепко.

Папа.

Медведи меня не съедят потому, что они очень боятся завода и ходят кругом за несколько верст и рычат.

28 ноября 1931 г. Березники

Только что получил твое первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол — неужели ты думаешь, что в «здравом уме и твердой памяти» я мог бы сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твое письмо и плакал — не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью. Я знаю, что это будет, — как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко — после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом — новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений — я ничто, я кончен, мой удел — более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки — в Ливнах я старался ни о чем не думать — так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками. Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация.

Нужно было то, что здесь химики зовут «катализом», — это вещество, состав которого держится в величайшем секрете. Смешивают несколько мутных газов, давят их в насосах, мнут паром, гоняют по трубам — газ остается все таким же мутным. Потом его пропускают через трубы, где лежит «катализ», и из труб льется чистая, необыкновенно прозрачная, пахнущая снегом и морем жидкость. «Катализ» превращает грязные газы в голубоватую сверкающую жидкость. Так было и со мной. Из всей душевной мути, из бабьего моего и мелкого раздражения, заставляющего говорить тебе отвратительные вещи, которые я тут же забывал, из неверия в себя, из тысячи новых впечатлений, из всего периода моей жизни, где единственной ценностью была любовь к тебе и Димушке, «катализ» (он был неизбежен), первая же поездка, оставившая меня наедине с собой, создал спокойную твердость, знание своих сил, сознание переделанной наново жизни.

В прошлом было много страданий, в прошлом я был недостаточно умен (не в смысле обыкновенной глупости), я неумно подходил к жизни, неумно ее брал, неумно на нее реагировал — отсюда и неудачи, и неверие в себя, и чувство своей «случайности» в этой жизни. Я брал неглубоко, стараясь заменить отчетливую мысль блеском и не умея придать этой мысли тот блеск, которого она заслуживает. Понимаешь ли ты меня? До сих пор я чувствовал таких людей, как Роскин, тот же милый Югов, Асеев, даже Гехт, несравненно выше себя — именно потому, что они глубже знали и брали жизнь, чем я, потому что они — цельные люди. Превосходство моего стиля — и только стиля — не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить «во весь голос».

Маленькая моя, напиши мне сейчас же — ты должна знать, что вне тебя, Димушки и творчества у меня нет и не может быть жизни. Большие города и заводы строятся на крови и нервах — большая жизнь и большое творчество строятся на том же, как и большое счастье.

И, как нарочно, сейчас, в момент перелома, я получил и твое письмо, и письма «читателей», и письма Фраер-мана, и Лабутина. Письмо Фраермана — восторженное. Он пишет о моем «великом мастерстве», письмо Лабутина полно настоящей крепкой любви ко мне — за что все это — не знаю, я теряюсь.

Письмо «талантливой» женщины действительно чудесно — оно очень искренне написано, и очень хорошо, что оно анонимное. Оказывается, над моими кпигами плачут, смеются и любят меня как писателя — я до сих пор не могу в это поверить.

Пиши, Кролик, мой родной. Я очень переволновался за последние дни, даже вспомипать о тебе и Димушке боюсь — до того стосковался.

Сейчас трудпо писать о делах. Выеду отсюда 25 декабря. А. сгустил краски — я рад поездке, она дала мне во сто крат больше, чем Карабугаз.

Третий день стоят морозы в 40 градусов — и ничего — шуба замечательная. На днях на два дня поеду в Соликамск.

Целую. Твой Кот.

Пусть Димушка нацарапает мне что-нибудь (правой ручкой). Если с депьгами трудно очень, то сдай комнату (Драгичам или их знакомым) — мне хватит моей маленькой. Привет всем.

7 декабря 1931 г. Березники

Крол, осталось 20 дней до моего возвращения в Москву. Я уже считаю дни — очень стосковался.

Получил три твоих открытки. Очень больно за Димушку, — когда вернусь, буду проводить с ним много времени.

Посылаю письма Гику и Замошкину. В первую очередь сходи к Гику — там, как я думаю, деньги вернее. Взяла ли ты деньги в РОСТе (последи. — 150) — я им об этом писал еще 28 ноября. Меня они подводят — до сих пор не шлют денег, приходится брать в редакции здешней газеты «Ударник».

На днях был в Соликамске. Изумительный город, сохранившийся почти нетронутым со времен Грозного. Город стоит на холмах — вокруг во все стороны до горизонта море лесов без единой поляны. Древний кремль, прекрасные соборы, на улицах висят чугунные доски — в них бьют часы.

В Соликамске — почти полярная ночь, светает между

11 и 12 часами, ночь наступает в 3 часа. Полярная темнота убивает со£ — все здесь спят очень плохо.

Из Соликамска ездил на калийный рудник. Спускался в железной бадье в шахту на 300 метров. Лазил в забои, во всяческие «голубятни» и штреки. Перед спуском мне дали костюм шахтера (такой, как на фотографии) и электрический ручной фонарь. Это обязательное условие. Шубу пришлось снять. Спуск длится 10 секунд — бадья почти падает. Показывал мне рудник главный инженер — немец, работавший 10 лет на калийных рудниках в Испании. Очень много интересного (фотографию, кстати, спрячь, она мне понадобится).

Кончаю очерк для «Раб. газеты» — из 10 послал уже восемь. Много работы. Здесь Старов — корреспондент «За индустриализацию», очень культурный и умный юноша. Часто работаем вместе.

Опять сильные морозы — до 30 градусов. Это очень красиво — комбинат выпускает на воздух целые океаны пара, на закате пар и дым приобретают необычно яркий цвет пурпура, все небо густо-розовое и что самое необычайное — совершенно красные снега. Но во время морозов у меня начинает побаливать сердце — очень разреженный воздух.

Я переменил комнату в той же гостинице. Теперь моя комната № 1. В той было беспробудное пьянство (пьют здесь как в «Унтиловске» Леонова), дебоши, драки, швыряние бутылками и т. д. Ни работать, ни отдыхать было немыслимо. Сейчас со мной три очень тихих и славных инженера — комната № 1 здесь специально отводится для непьющих.

Получил письмо от Влад. Семеновича и Фраермана. Вл. Семенович прислал очень мрачное письмо, полное зависти и жалоб. Должно быть, живется тяжело.

Пишу ночью. Завтра напишу в РОСТу относительно перевода денег на обратную дорогу

Скажи Димушке, что я привезу ему много интересных историй, — пусть ждет.

Прости за такое растрепанное письмо — эти дни много писал для «Рабочей газеты», и пришлось здесь проводить всякие сложные вещи — социалистические счета и т. п. Поэтому немного устал

Целую. Пиши (комната № 1).

12 декабря 1931 г. Березники

Крол, родной. Получил сегодня твое письмо, написанное па почтамте. Из него я понял, что ты рвешься и работаешь свыше всякой меры. Не забывай, что и ТАСС и РОСТа — учреждения, где любят выезжать на добросовестности, и потому надо поставить работу в твердые рамки. Прежде всего возьми себе выходной день, а потом не перегружайся поручениями.

До отъезда из Березников осталось 12 дней, — 50 дней я уже «отсидел», вернее, отбегал. Вчера послал последний (десятый) очерк в «Раб. газету». Очерки вышли хорошие, много интересных вещей и незаурядный фон. До отъезда успею написать очерки для «Крокодила».

Из очерков для «Раб. газ.» получается книжечка в

3 листа. В Москве я ее отделаю, дополню — это займет два-три дня — и сдам в одно из издательств.

Пусть Роскип подписывает договор — книгу о нефтяном и-уте я ему сдам. Возможно, придется для этого на неделю съездить в Ленинград. Не писал последние дни, т. к. кончал очерки для «Раб. газеты». Кроме того, было много работы для РОСТА, но, к сожалению, телеграммы последних дней вряд ли попадут в газеты. Произошел взрыв парового котла высокого давления. Я был за стеной, у главного инженера — впечатление потрясающее. Прекрасно работали англичане, — они совершенно не растерялись. Сейчас много возни с аварией — комиссий, заседаний, обследований. Почти полярная ночь действует очень болезненно — из нашей комнаты я один держусь и много двигаюсь, — остальные все свободное время лежат, жалуются на апатию, бессонницу, страшную усталость. Бессонница действительно — здешняя болезнь. Встаешь в темноте, только к 12 часам наступают сумерки, а в два часа начинает темнеть. Солнце идет по краю горизонта, нижняя его часть не видна. От восхода до сумерек — впечатление сплошного заката — все в багровом дыму. Топят здесь по-сибирски, раскаляют печи и спят все в поту. Должно быть, из-за этого у меня никак не проходит бронхит — вот уже четвертую неделю.

Скажи Димушке, чтобы ждал папу 28-го или 29-го днем. Я думаю, что после моего приезда тебе будет гораздо легче. Я рвусь в Москву — здесь уже все главное я изучил и за эти дни приведу в порядок свой материал. Страшпо стосковался.

Ответить мне на это письмо ты не успеешь — ты получишь его числа 18-го. Если ответишь 19-го, то я получу за день до отъезда. Боюсь, что РОСТА подведет с деньгами. Один раз на мое требование аванса они наивно запросили: «Сообщите, чем объясняется требование денег». Большего идиотизма я не встречал. Я отправил телеграмму, что мне нужно покрыть крупные карточные долги, но потом ее задержал во избежание скандала. Устраиваюсь здесь так, чтобы в случае задержки денег выехать, не дожидаясь перевода.

Целую. Кот.