Том 9. Письма 1915-1968

1950

24 марта 1950 г.

Танюша, родная моя (маа), моя радость, — мне так плохо без тебя и так здесь одиноко, как никогда еще не было. Если бы можно, я сегодня же уехал бы в Москву, к тебе, золотоволосый мой человек. Ты очень-очень любимая — слышишь. Это главное, а все остальное существует толыш при тебе, а без тебя все кажется совсем ненужным, и мертвым, и неинтересным. Вот! И Ленинград какой-то холодный и белесый, несмотря на всю его красоту.

Доехал я хорошо, соседи попались молчаливые. С вокзала в ужасном такси (здесь ходят старые, разбитые, трофейные машины) поехал в «Европейскую», но комната там не была забронирована. Позвонил в студию и узнал, что комнату забронировали в «Астории». С тем же шофером, который не отставал от меня, поехал в «Асторию»* В Ленинграде народ не избалован деньгами, — я дал шоферу на чай 2 рубля, и он был до того потрясен этим, что бегал для меня за папиросами и вообще не выказывал никакого желания расставаться со мной и вызвался ждать около «Астории» хоть час-пол тора, если я еще куда-нибудь с ним поеду.

Комната у меня дорогая (47 руб.), с ванной и прочим, но маленькая. Говорил с Мандельштамом, сейчас (вечером) он ко мне приедет.

Был уже в Доме Пушкина. Шел мимо Адмиралтейства и Главного штаба, а обратно прошел через Зимнюю канавку к Неве — все это очень величественно и грустно, как прекрасный покинутый дом — нетопленный, с заколоченными окнами. И все время кажется, что в этой красоте и в этом великолепии есть какой-то молчаливый упрек и нам, и всему нынешнему поколению. Жалкие, в общем, потомки.

Обедал на Невском, в ресторане, и опять меня поразила нищета ленинградцев. Почти все берут только одно второе, а у моего соседа — пожилого интеллигента вполне профессорского вида — не хватило 30 копеек, чтобы расплатиться (он ошибся, когда сам подсчитывал по карточке). Я доплатил за него, а он смутился до слез и все сокрушался, что так «слаб в арифметике».

Около «Астории» встретил Михаил Михалыча (Зощенко). Оба очень обрадовались. Долго говорили. Выглядит он неважно, пальто потертое, рваное, но спокоен и горд, как всегда. Рассказал мне, что в Ленинграде живет старик, некий Леман, 140 лет. Он хорошо помнит Пушкина, встречался с ним и был на его похоронах. Обещал меня свести с этим стариком.

Здесь, в «Астории», из москвичей только Мариетта Шагинян и множество престарелых, но весьма бодрых и шумных актеров, должно быть из оперетты.

Соседняя гостиница «Англетер», где умер Есенин, уже переименована в «Ленинградскую», а кафе «Норд» в «Север». Как уцелела «Астория» — непонятно.

Денег мне пока что еще не дали. Д. б., дадут завтра…

Спасибо тебе за прянички и за все, все — ты мой милый и заботливый Танок!

Завтра иду в «Эрмитаж» к Орбели.

Береги себя и еще одно существо — наше общее. Целую тебя, лапушка. Поцелуй Галку и маму.

Костъка.

Ленинградцы не замечают, что Ленинград — морской город. На Неве — прекрасный морской воздух, а вдали видны в тумане мачты огромного океанского парусника.

Погода ясная, прохладная. Сухо. Я совершенно здоров. И очень нежно тебя целую, золотые височки.

25 марта 1950 г. Ленинград

Танюшая, только что получил твою телеграмму. Спасибо. (Я получил ее через 40 минут после того, как ты ее отправила.)

Был сегодня в Эрмитаже и в Пушкинском доме Академии наук. Оба эти посещения носили несколько триумфальный характер, но все же посмотрел много интересного. Был в стальной комнате, где хранятся все рукописи Пушкина. Держал их в руках и читал («Медного всадника» и «Цыган»). Показывали мне рукописи Лермонтова, Державина, Гоголя.

Завтра утром поеду в Царское Село.

Студия, конечно, подводит с деньгами. Все оформлено, но денег нет, и когда будут — неизвестно. А я заплатил вперед за комнату за 4 дня и остался со ста рублями. Поэтому послал тебе телеграмму — очень досадно, это разобьет твои планы. Но ничего не поделаешь.

Ленинград, конечно, изумителен.

Целую очень, очень, свою Таньку.

Котя.

26 марта 1950 г. Ленинград

Танюша, родная моя, — все-таки решился и послал тебе телеграмму о деньгах. У меня осталось 80 рублей, а киношники что-то тянут.

Я дико соскучился, — трудно даже рассказать как. Только что вернулся из Царского Села, — ездил поездом. Был в Лицее, в комнате Пушкина, в Александровском дворце и в парках. Шел мокрый снег, и было холодно. И угрюмо. И одиноко. Все время думаю только об одном «существе», завидую самому себе, и мне все кажется, что это никак незаслуженно. Как ты? Как здоровье? Не надо, чтобы что-нибудь болело. Никому не звоню, да и некому. Сегодня Мандельштам позвал меня на ужин, иду с неохотой, — он скучноватый человек.

Завтра начну писать (сценарий). Буду гнать вовсю. Обнимаю тебя, золотой мой человек. Поцелуй всех.

Твой Котя.

29 марта 1950 г. Ленинград

Танюшок, — хотя ты мне и звонила вчера и сегодня мы снова будем говорить, но я все равно пишу тебе.

Потому что ты очень хорошая. Вот!

Вчера весь день пробыл в Эрмитаже, работал там, а к вечеру решил обойти залы. Обошел, почти не останавливаясь, сто двадцать зал (около 10 километров) и больше не выдержал. К тому же заблудился.

Посмотрел только несколько вещей — Леонардо да Винчи, Греко, Рафаэля и Тициана.

Сегодня с утра писал, потом был на студии (далеко, около Александро-Невской лавры) и с кровью вырвал у них тысячу рублей. Обормоты!

Сценарий окончил 31-го — надо от него отделаться вчистую. Страшно соскучился, прямо до отчаяния. До того, что все мне не мило. Очень я тревожусь, что ты до моего приезда останешься без денег. Займи тогда у Рувца, — мы тотчас отдадим.

Погода истерическая. С утра было солнце, а сейчас валит снег. Я здоров совершенно.

Целую тебя. Твой Костик.

Галка, солнышко, что ж ты болеешь? Ты же обещала, что будешь беречься. Я, конечно, подозреваю, что ты съела на улице мороженое под ледяным сентябрьским дождем или что-нибудь в этом роде.

Мама, наверное, все расскажет о нашей жизни. А может быть, расскажет и Алешка, если захочет. Здесь сейчас очень тихо и, несмотря на дожди, очень хорошо. Пышно доцветают цветы. Те астры, что ты посадила около маков, набрали бутоны и вот-вот зацветут. Сад уже осенний, засыпанный желтыми листьями, сырой и безлюдный.

Новости наши — деревенские. Пестрого котенка взяла Ариша, и его тут же у нее украли. Серого кота бабка Таня отнесла к себе в мешке, но на следующий день он вернулся и сказал, что уходить никуда не собирается.

Я сейчас начал много работать (в баньке) и потому редко бываю в лугах. Брал лодку, ездил на Бык. Вода спала, и того протока, по которому мы проезжали, уже нет. Он пересох, но я нашел второй, очень интересный проток. С Толей (мужем Марии Михайловны) мы ходили на Прорву и на быстрину (проток). В лугах пусто, доцветает гвоздика.

Птицы уже собираются в стаи перед отлетом.

Я езжу в Рязань — мне оперируют челюсть, и это довольно противно.

Скоро уже конец.

Сейчас я остаюсь совершенно один во всем доме и во всей усадьбе.

Поля уходит на несколько дней копать картошку. Я, конечно, не боюсь, но не знаю, что делать с котами (их трое) и чем их кормить.

По случаю того, что я буду совершенно один, я буду почти каждый день звонить в Москву, а ты напишешь мне письмо (только не такое короткое, как ты любишь писать), потому что мне будет нестерпимо скучно. Не забывайте меня в чаду столичной жизни.

Примерно 22–23 сентября позвони, пожалуйста, на книжную базу (И 1-71-81) и спроси, готовы ли для меня книги. Если да, то надо их взять по этой записке. Часть книг оставь себе, — остальные мама, очевидно, привезет сюда. Но не очень жадничай (это я шучу, конечно).

Напиши все о себе, — как в школе и где ты бываешь (кроме оперетты), что читаешь и что вообще думаешь «за жизнь» и все такое прочее.

Поцелуй бабушку. Целую тебя. Смотри, не болей.

К. Г.

Посылаю тебе англо-русский словарь (второй). Зачем тебе столько английских словарей!

Ваш братишка, сударыня, Алешка стал чудесный. Да вы и сами увидите.

Только что (в 8 ч. вечера) приехал Вася и рассказывал, что ты устроила в машине сквозняк, после чего он болел пять дней и думает взыскать с тебя за эти пять дней убытки.

Я встретил того глухонемого, что помог мне тащить щуку на Студенце. Он очень просил кланяться…

Пришли мне, будь добра, газету (любую), где напечатано постановление о туркменистанском канале. Очень нужно. Если можно, вышли ее шестнадцатого. Еще раз целую. («Еще раз ныряю».)

К. Г.

18 сентября 1950 г. Солотча

Танюша, моя радость, ты, наверное, очень устала в Москве. Даже по телефону, по голосу это слышно. Очень обидно, что ты уехала именно сейчас, когда началась такая золотая и необыкновенная осень. Я даже писать о ней не буду, — не хочу тебя огорчать. Говорят, что такие дни простоят до половины октября. Сад весь золотой, весь уже шуршит, но цветы отдыхают и все цветут и цветут. Расцвел неожиданно чудесный белый кариопсис, мы о нем и пе подозревали.

Но очень пусто и одиноко. И тишина такая, что когда рыжий котенок подымается по лесенке на мезонин, то кажется, что идет человек.

Маленькая моя, я все время думаю о тебе, о том, какое это счастье, что ты пришла ко мне и что мы теперь совсем родные. И, несмотря на то что мы как будто привыкли друг к другу, ощущение свежести и необыкновенной радости и прелести никак не уходит, все остается, и, должно быть, останется навсегда.

Танюш, мое золотое сердце, спасибо тебе за все, за все и за то, что ты так мужественно переносишь мое неумение устраивать жизнь.

Ради бога, береги себя, маленькая, и в Москве не огорчайся ничем и не падай духом, — главное у нас с тобой есть — и очень редкое, — а остальное приложится.

Что думает Алешка? На что таращит глаза? Трогательный и шумный человечек. Ты с ним поговори о себе и обо мне, пусть знает, что он появился на свет от большой любви, и потому и ведет себя соответствующим образом.

Я работаю, хотя осень такая, что это трудно. Вот и сейчас — за окнами какой-то слабый серебряный туман, полная тишина, безветрие и такое солнце, что вяз за окном (у балкона) стоит как литой из золота и бронзы.

Новости таки: Лидка (девчонка с молоком) надорвалась у Поли, когда копала картошку, и на третий день ушла. Должно быть, еще и простудилась. Говорит, что «все заложило».

Поля все перестирала. За два дня, что пробыла дома, она уже успела немного одичать и говорит мне «ты», потом спохватывается.

Груня принесла творог и обещает спечь какие-то особенные ватрушки. Бабка Таня лежит, но прислала с Вовкой картошку.

Коты ведут себя нахально и со мной совсем не считаются. Едят роскошно. Но из комнат изгнаны за то, что напачкали около телефона, — ночуют в коридоре с воплями и жалобами, — ночью стучат в дверь в мезонине, но я делаю вид, что не слышу.

Все готовятся к празднику и поэтому набиваются с мясом. Так как калитка заперта, то бабы кричат в окна: «Свининки не надоть? Баранинки не надоть?»

В лугах был футбольный матч Солотча — Спас-Клепи-ки. На шестах подняли красные флаги, баянист играл марши, все мальчишки из Солотчи, Заборья, Полкова и всех окрестностей мчались мимо нашего дома, но все кончилось мордобоем, и с поля солотчинские футболисты шли, ненатурально рыдая и размазывая по мордам слезы и кровь. А сзади со свистом и гиком неслись мальчишки. И над Солотчей висел такой густой мат, какого еще никогда не было.

Вот и все наши новости, если не считать, что пастух проворовался, украл колхозную телку и его арестовали.

С Рязанью у меня немного затягивается, — швы зажили, но не совсем.

Я почему-то много сплю, рано ложусь.

О Москве ты все мне расскажешь, поэтому я не спрашиваю.

Чтобы не забыть, — скажи Васе (шоферу), что есть очень хорошая дорога в объезд того болота, где мы переносили Алешку через канаву с водой. Из Полян (по пути в Солотчу) надо взять правее (свернув с мощеной дороги) — по дороге к ж. д. полотну и потом вдоль дороги — до Солотчи. Там дорога сухая и укатанная.

О делах будем говорить по телефону.

Целую тебя, моя прелесть родная-преродная, будь спокойна и не уставай. Жду.

Поцелуй Алешку. Поцелуй Галку и маму. Привет всем.

Твой

Котишник.

27 сентября 1950 г. С. Солотча

Зина, Ароша, дорогие! Спасибо за письмо, — оно порадовало меня в сельском моем уединении. Таня с «лялькой» на днях уехала в Москву готовить «логово» для зимней нашей жизни. Судя по всему, Таня в Москве дико замоталась — и с устройством комнаты, и с мальчишкой (дело в том, что у Тани совсем не было молока и его с первых же дней пришлось кормить чужим грудным молоком, за каковым приходилось каждый день ездить в Рязань за 25 километров). В Москве это значительно легче.

Я остался в Солотче до начала октября, — надо закончить всякие литературные труды.

Мальчишка, по-моему, чудный, и все говорят, что невероятно похож на меня, чему я не верю, так как хочу, чтобы он был красивый.

Жить в Москве мы будем в Таниной маленькой комнате на улице Горького, так как Союз писателей квартиры мне не дает, очевидно, как «разрушителю семьи» <…>

Зина, наверное, уже уехала. Она не написала, — едете ли вы в Гагры вместе или ты, Ароша, остаешься в Москве. Пишу в Москву наугад. Напрасно Зина задается, что она может писать всякие стишки. Я тоже могу. Вот, пожалуйста;

Я пе забыл своих друзей,

Хоть и ловлю в тиши язей,

И важных сумрачных лещей,

И красноперых окуней,

И синеглазых пескарей,

И остроносых стерлядей,

И тупорылых головлей,

И раздражающих ершей,

И заболоченных линей,

И даже мелких карасей,—

Все для друзей! Все для друзей!

Для их детей, для их семей!

Для их стола,

Для их гостей!!!

Видали ли вы столько рифм к слову «друзей»? Одяих только ихтиологических рифм!

Ароша, если ты в Москве, то вот телефон Тани — Д1-45-81,— она будет рада, если ты ей позвонишь. А может быть, ты придешь посмотреть маленького? А? Во всяком случае, как только я вернусь (числа 6–7 октября), я тотчас позвоню, и мы увидимся. Есть о чем поговорить!

Если вы в Гаграх, то я надеюсь, что угрюмый Илюша соблаговолит переслать Вам это письмо (если вы дали ему на этот счет соответствующее указание). Тогда пейте хванчкару, наслаждайтесь и вспоминайте прошлое.

Привет Николаю Яковлевичу. Чего он там делает? И Илюше.

Целую вас обоих крепко.

Коста.

< >

Привет всем, кто еще меня не забыл.