Том 9. Письма 1915-1968

1963

8 апреля 1963 г. Севастополь

Дорогой Даниил Семенович, — не ругайте меня за то, что отвечаю на Ваше письмо с таким опозданием. Жил в Переделкине (в Доме творчества), работал, попал в самую гущу (отраженную) событий, сыт ими до тошноты и решил, чтобы наконец окончить книгу, поехать в тихий Севастополь.

Конечно, я напишу о Казакевиче, это — мой долг, как и всех, кто знал его и любил его — всегда необыковеп-ного, отважного, насмешливого и нежного, остроумного и беспощадного. Как сейчас его не хватает!

Напишу я к июлю, раньше никак не получится. Есть у меня и письма Эммануила Генриховича — необыкновенно интересные, я их соберу и «предоставлю» Вам. Но есть одно письмо совершенно удивительное, которое он прислал мне в больницу во время так называемого юбилея. Оно настолько возвышенно и трогательно, что, к сожалению, его вряд ли можно — да и нужпо ли — печатать. Во всяком случае, я Вам его покажу.

Я кончаю здесь книгу (шестую часть автобиографической эпопеи) для «Знамени». Они ее, конечно, не напечатают… В общем, посмотрим.

Сейчас я как раз в своей книге дошел до «Конотопов» у Фраермана. Если Вы не знаете, что это такое, то Туся Вам расскажет. Она — самая популярная участница «Малого Конотопа».

Привет ей большой.

Не собираетесь ли Вы в Ялту? В Севастополе цветет кизил и миндаль, но еще холодно.

Всего Вам хорошего от чистого сердца.

К. Паустовский.

Севастополь. Гостиница «Украина», комн. 204.

12 апреля 1963 г. Севастополь

Дорогой Ярослав, прежде всего извини меня за то, что я пишу это письмо на машинке, но мой почерк стал настолько невероятным, что я сам с трудом его разбираю.

Спасибо тебе за письмо. Я был очень рад ему, но, как всегда, затянул ответ. Это мое ужасное свойство — тянуть с делами, со сдачей рукописей, с ответами на письма. Не сердись. Очевидно, я лентяй, хотя и не признаюсь себе в этом.

Мы с тобой болели в одно и то же время. Я тревожился за тебя и теперь рад, что все окончилось счастливо. Я тоже пока что удачно выскочил из переделки, из своего инфаркта. Настолько удачно, что после инфаркта ездил с Татьяной Алексеевной и Галей на месяц во Францию. Ехали мы туда поездом через Варшаву, выходили на минуту на Гданьском вокзале и вспоминали нашу там встречу.

Кстати, я написал большой очерк (эссе) о поездке в Польшу. Там есть и милое романтическое Стависко с туманным парком, обилием книг, горячей «гербатой» и чудесными маленькими девочками. Есть и ты — мой старый товарищ.

Очерк этот взял у меня «Новый мир», тотчас решил напечатать, но с тех пор положение так изменилось, что нет уверенности, что очерк этот увидит свет. А жаль! Писал я его с большой любовью к Польше.

Я рад за успех «Хвалы и славы». Когда я смогу прочесть эту книгу? Спасибо тебе большое за предисловие к «Войне и миру».

Сейчас я заканчиваю шестую книгу автобиографического цикла. Называется она «На медленном огне». Болезнь отняла у меня уйму времени, и первое время я как бы наново учился писать.

Чтобы окончить эту книгу, я уехал с Татьяной Алексеевной на месяц в Севастополь (родной город Татьяны Алексеевны), — в Москве работать не дают, особенно теперь.

Живем в гостинице. За окнами — старые живописные бухты, бастионы, сады, где зацветает кизил и миндаль. Севастополь, подобно Варшаве, поднялся из руин. Здесь после войны на каждом квадратном метре земли насчитывали по сто — двести осколков от бомб.

Узнал, что конгресс Европейского сообщества писателей будет в Варшаве в сентябре. Как говорят в Одессе, «есть шанс увидеться». Но загадывать не будем. Еще в гимназии нас учили, что «история мидян темна и непонятна».

Если осенью приедешь, то побываешь у меня в Тарусе. Это, конечно, не Стависко, а деревенская изба в глухом городке. Что же касается Владимира и Суздаля, то у тебя будет хороший гид и знаток этих чудесных мест — наша Галя, «пани Галочка». Она с радостью повезет тебя туда вместе с Володей Фроловым.

Постоянно вспоминаем о тебе, твоей жене, Марысе и Наташе (она так красиво говорит по-польски, что в Москве я заставлял ее произносить отдельные польские фразы), обо всем твоем милом семействе и жалеем, что так быстро идет время и неизвестно, когда мы увидимся и сможем поговорить, как говорят в той же Одессе, «за жизнь».

Если все будет хорошо со здоровьем, то мы могли бы с тобой поехать в совершенно сказочные места — на Север, в Карелию.

Передай привет жене и всем вашим от всех наших. Татьяна Алексеевна очень кланяется.

Обнимаю тебя. Будь здоров, не болей, не забывай.

Твой Костя.

Если увидишь, то передай привет Слонимскому, Анд-жеевскому, Анджеевичу (переводчику) и молодому (хотя и не очень) Ежи Фицовскому. Пиши мне на Москву. Оттуда мне все пересылают.

26 апреля 1963 г. Ялта

Глубокоуважаемая Инна Анатольевна!

На днях я провел в Херсонесе весь день. Я бывал в Вашем древнем городе и раньше и полюбил его очень давно. Я видел несколько таких городов (Помпея, Никополис ад Иструм в Болгарии, Сан-Реми в Провансе), но ни у одного из них нет того очарования, как у Херсонеса.

В это мое последнее посещение я очень порадовался, что работы идут и город, поддерживаемый учеными, продолжает «открываться» все больше и как бы растет.

После того, как я обошел все развалины, я долго сидел на берегу и сказал жене, что с удовольствием поступил бы к Вам в Херсонес сторожем и жил бы в одном из домиков, стоящих за оградой музея. Подумали, помечтали и уехали в Севастополь.

В Севастополе ко мне приходила тамошняя литературная молодежь и вместе с ней заглянул Ваш сотрудник Юрий Александрович Бабинов. Поговорили о музее, о раскопках, о замечательных энтузиастах-ученых. Юрий Александрович мне сказал, что Вы и С. Ф. Стржелецкий сейчас в Минске па съезде.

И как-то так к разговору вышло, что Юрий Александрович упомянул, что в одном из замеченных мною домиков уже несколько лет живет какой-то любитель Ваших мест — профессор.

И у меня появилась надежда, — а вдруг Вы согласитесь пустить меня в другой домик (конечно, па определенных условиях), но не на одно лето, а на один — два года. Там бы я мог в тишине и близости херсопесских руин и моря отдохнуть, поработать, быть никем не замеченным и никем не осаждаемым. В моем возрасте это было бы счастьем.

Я просил Юрия Александровича как-нибудь намекнуть Вам об этом, а потом решился сам написать.

Сейчас я в Ялте. Буду здесь до 20-го мая. Может быть, у Вас найдется время черкнуть мне в ответ на мои дерзкие замыслы попасть в число граждан Херсонеса Таврического.

Примите самый сердечный привет от моей жены Татьяны Алексеевны и от меня.

К. Паустовский.

19 мая 1963 г. Ялта

Дорогой Александр Евдокимович!

Обращаюсь к Вам по старой «плютовской» памяти. Часто вспоминаю милые Плюты и тамошние законы «великого племени рыболовов» («Не давать червей Марьямову!»).

Но шутки шутками, а дело, по которому я Вам пишу, очень серьезное, и по существу идет о жизни хорошего человека, — о нем Вы, может быть, слышали. Я пишу о директоре Ялтинского дома творчества Якове Федоровиче Хохлове.

Директором этого дома Хохлов начал работать еще в 1935 году. За ним годы беспорочной службы в Литфонде и много заслуг. Он пользуется любовью и уважением всех писателей, живших и работавших в Ялтинском доме.

Дело вкратце сводится к следующему: проворовавшийся завхоз Ялтинского дома Берестнев, чтобы спасти себя, оговорил Хохлова — человека глубокой честности, подлинного бессребреника, обвинив его во взяточничестве и злоупотреблении служебным положением.

На днях был суд над Хохловым и Берестневым. Несмотря на. то что суд оправдал Хохлова по обвинению во взяточничестве и злоупотреблении своим служебным положением, он неожиданно (и несмотря на особое мнение одного из заседателей) был приговорен к четырем годам заключения за нарушение финансовой дисциплины без корыстных целей. (Хохлов переплачивал рабочим за срочные работы по Дому творчества.)

Хохлову 70 лет. У него тяжелая болезнь сердца, и старик, конечно, не выдержит ни заключения, ни, главным образом, обиды и позора.

Нельзя мириться с этим. Поэтому я прошу Вас, если Вы сочтете это возможным, обратить особое внимание на дело Хохлова и облегчить его участь.

Простите, что я беспокою Вас. Не сердитесь.

Татьяна Алексеевна и Галя кланяются Вам.

Примите мой сердечный привет.

К. Паустовский.

Завтра я уезжаю в Москву.

24 июня 1963 г. Таруса

Дорогой Марк Александрович!

Послал Вам вчера список вещей для «Избранного» на адрес УОПА’а. Посылаю вдогонку полный (исправленный) список с обозначением, где эти вещи были напечатаны, т. е. откуда их следует перепечатывать для Гослитиздата. Им, кажется, нужно по два экземпляра.

Не знаю, на чем остановиться, на Кипренском или Шевченко. Хорошо бы напечатать и того и другого. При этом условии размер сборника будет несколько больше

30 листов. Если без Шевченко, то будет как раз 30 листов.

Теперь у меня к Вам большая просьба, — собрать этот материал и дать его переписать машинистке. Дорого, конечно, но ничего не поделаешь. После этого я просмотрю сборник или в рукописи (из-под машинки), или в верстке. В общем, созвонимся, и, может быть, если у Вас будет время, Вы приедете в Тарусу.

Деньги на машинистку (сообщите, пожалуйста, сколько это приблизительно получится) я пришлю с Валей (или пришлю чек).

Я не помню, когда срок сдачи однотомника? И будет ли договор? Они должны бы дать один экземпляр.

Получил официальное приглашение приехать с семьей на один месяц в Англию в конце сентября.

Что нового? Ваши уже на даче? Когда у Вас отпуск?

В Тарусе хорошо, но пока что жарко. У Оттена во дворе стоит вдрызг раздолбанная машина.

Привет всему Вашему семейству и Вам «лично» от всего нашего семейства.

Обнимаю Вас.

К. Паустовский.

3 июля 1963 г. Москва

Лидия Николаевна, дорогая, Вы на меня сердитесь, я знаю, но после Парижа жизнь у нас была беспокойная, и я все откладывал и откладывал письмо.

Огромное спасибо за присланные книги («Далекие годы») и за газеты и журналы с отзывами. Я рад, что все, кто писал о «Далеких годах», так прекрасно отзываются о Вашем переводе. Довольны ли Вы? Довольна ли Поль? Я отсюда порадовался за вас обеих.

Почему вы мне не пишете? Я не имею права упрекать Вас, но все же делаю это потому, что соскучился по Вам и по Вашим письмам. Напишите, как дела с переводом, с «Беспокойной юностью». Как вы? Как Леля и Поль? Не потеряла ли она маленький, красивый поплавок?

Я очень скептически отношусь к своей наружности и потому не очень рад тому обстоятельству, что Галлимар выставил мою фотографию в нескольких книжных магазинах. Я на этой фотографии похож на престарелого раввина.

После Парижа я два месяца прожил под Москвой в нашем писательском доме отдыха (в Переделкине). Там я после большого перерыва начал работать над шестой автобиографической книгой.

В апреле мы с Татьяной Алексеевной поехали в Севастополь. Там я тоже работал, мы жили в гостинице, и никто мне не мешал. Севастополь — прекрасный и тихий город, очень романтический и живописный. Из Севастополя мы переехали в Ялту, в наш писательский дом… На днях я наконец закончил шестую книгу у себя в Тарусе, привез ее в Москву и завтра сдам в издательство.

Шестая книга называется «На медленном огне». Что с ней будет — еще не знаю.

Дня через два мы едем на все лето в Тарусу… Адрес: Таруса, Калужской области, мне. Более подробного адреса не нужно, так как все тарусские мальчишки знают, где я живу.

Сейчас в Москве Кодрянские. Мы часто видимся.

Алешка очень много острит, — пожалуй, больше, чем нужно. Но, в общем, он чудный тип.

Часто вспоминаем Вас, и Лелю, и Поль, и бедного месье Кан, когда он тащил на Северном вокзале какие-то наши корзины. Когда мы увидимся, не знаю. Все неясно, все туманно. Я так жалею, что в Париже замотался и не был у Вас, — мне очень хотелось посидеть в ваших комнатах в тишине и покое.

Напишите о себе подробно. Может быть, у вас есть какие-нибудь вопросы в связи с дальнейшим переводом?

Живете ли Вы в «Гагарине»?

Татьяна Алексеевна и Галя целуют Вас, Лелю и Поль. Будьте здоровы, ни о чем не тревожьтесь. Целую Вас. Низкий привет Леле, Поль и ее строгому мужу. Не видели ли Вы Арагона? Если увидите, то передайте привет ему и Эльзе от меня.

И пишите. Не обращайте внимания на мое долгое молчание.

Дорогой Сергей Георгиевич! Спасибо большое за письмо и за листок из сада Антона Павловича. Всякая весть из дома Чехова для меня радостна, в особенности Ваши письма.

Мне тоже было обидно, что мы не встретились в Ялте, но никто в этом, кроме меня, не виноват. Я слишком поздно, за день до отъезда из Ялты, собрался прийти к Вам. Но ничего. Я надеюсь быть в Ялте этой осенью (поздней), и тогда мы увидимся.

На памятный день Марии Павловны мне вряд ли удастся приехать, но воспоминания о ней я напишу, и если успею (мало осталось времепи), то пришлю Вам и напечатаю.

Ваш К. Паустовский.

Что касается стихов из Кипренского, то я сознаюсь одному только Вам, я написал их сам, но скрываю это от литературоведов, чтобы они не обвинили меня в самозванстве. Вообще, некоторые стихи для своей прозы я пишу сам.

27 августа 1963 г. Таруса

Дорогой Вадим Михайлович!

В Москве я болел и, к сожалению, так и не успел зайти к Вам поговорить о книге. А потом мой врач буквально выгнал меня из Москвы, и мне пришлось уехать, не повидавшись с Вами.

Василий Васильевич, выражаясь на языке международных переговоров па самом высоком уровне, сказал, что у Вас и у редакции есть по моей книге «конструктивные предложения».

Было бы очень хорошо, если бы Вы написали бы мпе об этих предложениях и, вообще, свое мнение о книге. Я быстро бы Вам ответил, и тогда бы все и решилось.

Если «да», то я срочно займусь рукописью, а если «нет», то так тому и быть!

В ближайшие дни я пришлю в Москву к Василию Васильевичу за рукописью, в обоих случаях она мне нужна.

Мой адрес: Таруса, Калужской области, мне. Буду ждать Вашего ответа.

Примите мой сердечный привет.

Я. Паустовский.

P. S. Извините за помарки, — моя машинка начала заикаться.

Ноябрь 1963 г.

Несколько лет назад в Париже вышла книга Наталии Владимировны Кодрянской о замечательном нашем русском писателе Алексее Михайловиче Ремизове, ослепшем и умершем в Париже в полпом одиночестве.

Ремизов оставил после себя большое литературное наследство. Характеризовать А. М. Ремизова в коротком письме невозможно. Он представляет собой целую своеобразную и плодотворную эпоху в развитии русской литературы и русского литературного языка.

Вне Ремизова не может существовать история русской литературы, особенно предреволюционных лет и первых лет революции.

Наталья Владимировна Кодрянская — одна из немногих людей, знавших Ремизова в дни его тяжкой старости и пытавшихся облегчить ему жизнь. Тогда, уже совершенно ослепший и умирающий, он все же настойчиво и мужественно писал, нащупывая пальцами слепые строки.

Книга Кодрянской содержит в себе много ценных высказываний Ремизова, его дневники, краткую летопись последних лет его жизни. Она — эта книга — не должна быть потеряна для нашей литературы. Вышла она двумя изданиями в Париже, небольшими тиражами, давно разошлась и является исключительной библиографической редкостью.

Неисчерпанные богатства нашей культуры обязывают нас сохранить все ее ценности, в частности творчество Ремизова, и издать у нас на родине книгу о нем Н. В. Кодрянской.

Н. В. Кодрянская — русская писательница, с детства живущая во Франции. Она дружила с Буниным, знала многих русских писателей за границей и, кроме книги о Ремизове, могла бы написать книгу ценнейших воспоминаний.

В книге около 12 листов. Написана она прекрасным и простым русским языком. У каждого, читавшего ее парижское издание, возникает мысль о необходимости издания этой книги у нас на родине.

К. Паустовский.

10 ноября 1963 г. Москва

Дорогая Лидия Николаевна, — извините, что я пишу на машинке, но я жалею Ваши глаза. Спасибо Вам большое за письма, за отзывы парижских газет и, самое главное, за Ваш прекрасный перевод, — за тот тяжелый и самоотверженный труд, который Вы добровольно взяли на себя. Я очень рад тому, что во всех статьях о «Далеких годах» все критики без исключения говорят о великолепном переводе, передающем в полной мере все качества подлинника. Я рад и тому, что отчасти из-за меня — безобразного автора, не отвечающего по месяцам на письма, — Вы так уверенно и хорошо «вошли» в новую профессию переводчика.

Я не знаю той статьи в «Монд», о которой Вы пишете. Если можно, то пришлите, пожалуйста, эту статью или перевод этой статьи.

Мне очень понравилась вся история с провинциальными библиотеками. Вы — молодец! Как говорят у нас в России — «с Вами не пропадешь». И с Поль — тоже. Ей я пишу отдельно, на Ваш адрес. Так как я напишу по-русски, а Поль по-русски знает только одно слово «спасибо», то Вам придется мое письмо ей перевести. Еще одна работа!

В 10-ом и 11-ом номерах «Нового мира» будет печататься шестая книга. Пришлось только переменить ее название. Вместо прежнего названия «На медленном огне» теперь будет новое: «Книга скитаний».

На днях я пришлю Вам список тех людей, кому хотелось бы послать «Далекие годы» на французском языке. Кроме Швейцера, надо бы послать Пикассо, Лакснессу (Исландия), Марку Шагалу, Белю (Германия), Колдуэллу (США), Пабло Неруде (Южная Америка). Надо бы послать еще итальянцам — Моравии и Карло Леви, но они могут прочесть и в итальянском издании (Фельтри-нелли в Милане). Хорошо бы еще послать Рассели (Англия).

Мы постоянно вспоминаем Вас, Лелю (спасибо ей за превосходные фото). Кстати, откуда «Леттр франсэз» взяло мою фотографию, где я похож на беглого каторжника? Я очень неважного мнения о своей наружности, но все же не стоит пугать этим портретом детей и читателей.

У меня такое впечатление, что мы с Вами так ни о чем и не успели поговорить. Мы Вас замучили в Париже. У нас все благополучно. После Парижа мы с Татьяной Алексеевной жили некоторое время в Севастополе. Я очень люблю этот удивительный город, — в нем очень легко работать. Потом были в Ялте, потом — в Тарусе, откуда я только что вернулся в Москву. Сердце мое пока что в порядке. На днях снова собираемся в Севастополь. Там я буду писать сценарии по своему «Черному морю» (хотя я давно уже дал себе слово не работать в кино).

На днях у нас была Натали Саррот.

Видите ли Кодрянских? Они, кажется, в Париже. Он прислал мне письмо с вырезками из парижских газет, в частности, из «Монд», относительно Нобелевской премии. Если я ее получу (что, конечно, чистая фантастика), то, так и быть, подарю Вам что-нибудь исключительное, вроде ста «матрешек» или ста кило великолепной одесской халвы (говорят, Вы ее любите). А Поль — молодой переводчице — что-нибудь экзотически русское, вроде шали из соболей. Все это, конечно, глупости — не обижайтесь.

Как Вы? Вы, кажется, променяли Париж на Ниццу. Фото Матисса (с кошкой) стоит у меня на столе в Тарусе на зависть всем приезжающим художникам. Мы соскучились по Вас. Когда Вы приедете к нам? Пишите о себе и обо всем. Как дела со второй книгой («Беспокойная юность»)? На днях напишу Арагону.

Не знаю, нужно ли по французскому этикету написать Галлимару? Все-таки старался, издавал… Во всяком случае, если увидите Арагона или Эльзу Триоле, то скажите, что я вспоминаю их и приветствую самым сердечным образом.

Холодно ли в Париже? У нас еще нет зимы, очень затяжная осень. Я вспоминаю газовые печи у Вас в квартире, и почему-то издали они кажутся еще более уютными, чем в Париже. Помните, как в Париже, замотанный приемами и «коктейлями», я мечтал посидеть у Вас в тишине и покое.

Не могу удержаться от просьбы. Если возможно, то пришлите мне два-три флакона того лекарства от астмы, какое Вы мне присылали, — оно действует превосходно <>

Когда увидимся — разочтемся. Может быть, Вам что-либо нужно в Москве? Тогда напишите. Посылаю в этом же письме письмо для Поль. Она мепя совершенно растрогала. Прислала мне очень пежное хорошее письмо на нескольких открытках с видами замков на Луаре. Она прелестная, Поль. А месье Кан приписал несколько слов к ее письму, настолько для меня лестных, что я даже смутился. Пишите! Я жду Ваших длинных и милых писем.

Татьяна Алексеевна и Галка целуют Вас. Я тоже. Будьте счастливы и здоровы. Большой привет Леле.

Ваш К. Паустовский.

Как Ваша «дача» («Гагарино»), куда мы не успели съездить. Какие планы на лето? Опять в Ниццу? Все время смотрю журналы (с Матиссом).

Пишите мне на Москву, мне все письма тут же пересылают.

6 декабря 1963 г. Севастополь

Дорогой Саммир, ты единственный написал мне из Москвы, а мальчишки (Лева и Боря) только трепались. Ну, ладно, они у меня поплачут!

Пишу тебе из старинного морского военного госпиталя, куда меня уложили из-за легкого приступа степокар-дии. Сейчас уже все прошло, 10-го меня выпишут, и мы тотчас вернемся в Москву. Все случилось из-за курения. Поэтому, как теперь любят говорить, «учти» и бди! Не знаю, сколько раз тебе надо говорить, чтобы ты бросил курить! Кошмарный характер!

За окнами — севастопольские бухты, корабли, синеватый осенний воздух и тишина. Палата моя — у самой воды, и я слышу плеск волн, особенно по ночам.

На днях примчалась сюда из Тбилиси на самолете обеспокоенная Галка. Летела ночью и улетела ночью, как метеор. Успела съездить в Херсонес, от которого пришла в восторг.

Мы думали встретить Новый год в Тбилиси, но дорога туда из Севастополя очень сложная — четыре пересадки, а морем до Батуми нельзя, — все время зимние штормы, а Таня укачивается. Поэтому встретим в Москве…

Очень скучно жить врозь со всеми. Я даже не знаю, что ты делаешь в Москве, и потому не могу предостеречь тебя от необдуманных поступков. Водку пей с умом.

Что слышно в Союзе писателей? Тлен и паутина? Очень потрясло нас убийство Кеннеди. Мы ехали ночью из Симферополя в Севастополь, и таксист нам рассказал об этом убийстве.

Скрепя сердце пишу сценарий.

Обнимаю тебя и Нину. Скоро увидимся. Т. А. целует.

Твой К. Паустовский.