Том 9. Письма 1915-1968

1960

16 января 1960 г. Ялта

Дорогой товарищ Сивриев, я бесконечно виноват перед Вами за то, что так долго не отвечал на Ваши письма. Не сердитесь на это и не придавайте этому значения, — если я молчу, то только из-за обилия работы или болезни.

Я получил все Ваши письма, и газеты, и фотографии (в «Болгарском воине»). Спасибо большое.

Наш журнал «Новое время» буквально вырвал у меня из рук очерк о Болгарии и напечатал его в двух номерах — первом и втором за 1960 год. На днях редакция этого журнала вышлет Вам на Ваш домашний адрес эти два номера. Если очерк Вам понравится, то, возможно, он будет переведен на болгарский язык и напечатан в Болгарии. Даю Вам для этого дела, как говорят французы, «карт бланш».

Огромное Вам спасибо за лекарство, — оно оказалось единственным, которое мне хорошо помогает. И поблагодарите от меня Степана Станчева за его превосходную статью.

На встречу Нового года сюда приезжали ко мне Татьяна Алексеевна с Алешкой. Прожили десять дней, и Алешка был в восторге.

Я проживу в Ялте до марта (здесь мне легче дышать), потом, если удастся, поеду в Польшу и Францию, а ближе к осени — в Созополь. Пишу пятую автобиографическую книгу («Войной взволнованный Кавказ» — это пока еще условное название), но пишу медленно, — все время отрывают. Особенно сейчас, накануне чеховских дней.

Мечтаю о встрече со всеми вами, о лете в Созополе, о Ропотамо и других прекрасных местах.

Привет — огромный — Каралийчеву и его жене, чудному Славчо Чернышеву, Северняку, Веселину Андрееву, Марианне Панчевой, Саше (шоферу). Мы постоянно вспоминаем всех вас.

Привет от нас всех — Вашей жене, милой моей Весе-лине и сыну.

Целую Вас. Будьте здоровы и благополучны.

Ваш К. Паустовский.

Посылаю несколько фото. На обороте фото есть надписи.

17 января 1960 г. Ялта

Дорогой Евгений Николаевич! — ради всего святого простите меня за опоздание с ответом (лишь бы от этого пе задержалась Ваша работа). Я и болел, и меня теребили срочной работой, и приезжал ко мне на каникулы сын — Алешка.

Сценарий я прочел и сделал надпись, которая нужна студии. Это — формальная сторона дела. Но по существу же должен сказать Вам следующее.

Сценарий хорош, сделан крепко, и я предвижу хороший фильм. Но есть несколько замечаний.

Я категорически возражаю против введения в фильм метро и атомного ледокола. Не знаю, кто это придумал, но, очевидно, человек, не понимающий разницу между злободневностью и современностью. Есть служение своему времени и есть вульгарная лесть своему времени — это понятия разные.

Ерли Вы (не лично Вы, а студия) имеете дело с писателем современным и советским, то заполнять во что бы то ни стало его вещи «приметами времени» не нужно, — самое мироощущение писателя создает то состояние современности, которое мгновенно передается читателю или зрителю. Самая большая примета времени в «Северной повести» — это революционный, вольнолюбивый, патриотический и гуманный дух самой вещи, в целом вполне совпадающий с целями и задачами нашей советской литературы. Поэтому тот товарищ, который придумал метро и атомный ледокол, пережал педаль. Введение этих двух компонентов в фильм создает впечатление грубого приспособленчества.

Вместо фамилии Бестужев можно назвать его Бородиным, я не очень возражаю против этого, хотя опять удивляет эта маленькая «перестраховка». Много лет «Северная повесть» издается, переводится на все языки, и наш и даже западный читатель принял и полюбил это имя, и ни разу никто не додумался до того, что кто-то и где-то подымет ненужную и, по существу, глупую дискуссию по этому поводу.

В экземпляр, который я возвращаю Вам, я внес несколько незначительных поправок. Вы их найдете. Между прочим, в то время военные не носили бород, бороды были даже запрещены.

Подъем французского флага (эта придуманная деталь лежит в одном ряду с метро и ледоколом) — явная натяжка. К чему эти лобовые решения всем понятных вещей? Тем более что это просто неправдоподобно, подъем революционного флага только ставит под опасный удар беглецов, и такой умелый капитан, как Пинэр, этого никогда не сделает.

Да, еще мелочь — где-то в ремарках я заметил выражение: «говорит с наигранным пафосом». Никакого пафоса — ни наигранного, ни подлинного — не нужно. Это звучит безвкусно и не натурально, — пафос заключается в самой вещи, которую надо играть с максимальной простотой. Тогда внутренний пафос дойдет до читателя с большой силой, чем все эти трамбле, дрожащие и возвышенные голоса и подвывы.

Вот и все. Все остальное, что Вы пишете, — приятно и хорошо.

Спасибо за хороший сценарий. Если меня пощадит моя астма, то я, может быть, попаду в Ленинград. Но вряд ли. Если Вы сочтете это нужным, то доведите мои замечания до сведения М. И. Ромма. Передайте ему мой сердечный привет.

Жду фото — интересно.

Татьяна Алексеевна Вам кланяется.

Крепко жму руку и уверен в Вашем успехе.

В Ялте я пробуду, очевидно, до апреля.

Ваш К. Паустовский.

В сцене похорон стоит, может быть, дать глухой музыкальный фон «Вечной памяти»? Как Вы думаете?

8 февраля 1960 г. Ялта

Дорогой Евгений Николаевич! — получил фото. Большое спасибо. Что сказать об отдельных кусках фильма, присланных Вами?

Только одно, — если бы вся картина была такой чистой, сильной и действенной, как эти куски, то, очевидно, сбылась бы самая затаенная мечта режиссера и столь же затаенная мечта автора о полном слиянии прозы и кино. Хорошо. Очень хорошо.

Прекрасный пастельный тон, хороши образы людей. Они нигде не идут вразрез с теми людьми, каких я видел, говоря старомодно, «своим внутренним взором», когда писал повесть. Прекрасны все главные герои. Удивительно хорош Лобов. Анна (Ева Мурниеце) обаятельна. Но нужно, чтобы какой-то нежный внутренний плач сопровождал ее любовь, как предчувствие, как ощутимая близость трагедии. Просто мне хотелось, чтобы в сценах любви была грусть, тогда они будут очень сильными. Но это, конечно, не устраняет улыбку и даже смех там, где это естественно. Эти мои слова — вовсе не обязательны для Вас. Просто подумалось. Кстати, там, где Анна на маяке, обратите внимание на ее правую руку. Мне кажется, что в таком ракурсе руку снимать не стоит. Но — это мелочи.

Теперь о проходе Мари и Тихонова по Ленинграду. Чем проще будет эта сцена — тем лучше. По-моему, текст письма Бестужева должен войти совершенно органично в сцену на Мойке. Тихонов может сказать: «Это были тяжелые годы. Я никогда не забуду, что написал Бестужев Анне…» — и дальше на фоне музыки те слова Бестужева, которые Вы привели в письме.

Увы, в Доме писателей нет магнитофона. Я приеду в Москву, очевидно, в конце марта. В конце апреля или в мае я приеду в Ленинград и Выборг, чтобы посмотреть на съемку. Мешать Вам не буду. В июне я еду в Польшу. В общем, мы, очевидно, увидимся еще до Ленинграда. Во всяком случае, сговоримся.

Привет всем артистам, всем работникам фильма. Я очень им верю.

Будьте здоровы и счастливы. Пишите.

Ваш К. Паустовский.

Что касается прически Анны в сцене на ветру, то я с Вами согласен.

8 февраля 1960 г. Ялта

Костя, милый, спасибо за твое маленькое и ласковое письмо. Не отвечал так долго потому, что «записался», — столько пишу, что у меня появился страх перед ручкой ti чистыми листами бумаги. Просто устал, да и глаза сдают, — все время перед глазами струится, как по стеклу, вода. Но, в общем, все это — чепуха, лишь бы работать и успеть сделать то, что задумано.

Я очень отошел от Москвы и не жалею об этом. Здесь тихо, стоит вот уже неделю удивительная, пушистая, залитая солнцем приморская зима. В огромном доме нас всего пять-шесть человек. Несмотря на снег, в воздухе пахнет цветущим миндалем. Пишу, читаю, думаю о прожитой жизни и начинаю понимать, что в больших годах есть своя — тоже большая — прелесть.

Кончаю пятую книгу (автобиографическую), потом, благословясь, буду писать вторую книгу «Золотой розы». Свободную и «нахальную» книгу. Лишь бы она получилась.

Где ты и что ты? Был ли у Ивана Сергеевича? И где он? Я полюбил его так же молчаливо, как и он молчаливо живет на свете.

Как Нина? По стране ходят слухи о талантливом скульпторе Роговипе. А я не видел его скульптур. Я надеюсь, что Саша, загадочно улыбаясь, как-нибудь мне их покажет.

В Москву вернусь в марте. Мне здесь легче (или я уже привык к этой чертовой астме). В мае собираюсь в Польшу, к «пшеклентным поляцам». Зовет Ивашкевич — мой сверстник по гимназии, чудный человек. Звонила из Москвы Татьяна Алексеевна (вчера) и рассказала, что Сам-мир очень болен. Очень обидно и очень больно. Да и страшно за всех.

Поцелуй Нину, Сашу, всех детей. Будь здоров, благополучен и не зарабатывайся в известном казенном заведении. Шут с ним!

Обнимаю тебя.

Твой Коста.

22 февраля 1960 г. Ялта

Славчо, дорогой, получил Ваше письмо, посланное из Софии 29 января. Письмо, которое Вы послали в Москву, почему-то не дошло. Это очень досадно.

Мы с Татьяной Алексеевной каждый день вспоминаем Вас как самых близких друзей. Мы очень к Вам привязались и этим летом хотим обязательно приехать (с Алешкой) в Созопол — отдохнуть и половить рыбу в Ропотамо.

В мае мы, очевидно, поедем в Польшу, а в августе — к Вам, в Болгарию. В Ялте я проживу до начала апреля. Если Ваши рыбацкие корабли (гимеи) иридут сюда на ловлю, то, может быть, мы увидимся. В Ялте я проживу так долго из-за своей проклятой астмы.

Татьяна Алексеевна в Москве с мальчиком, но уже два раза за зиму приезжала сюда. Я пишу пятую книгу (автобиографической повести). Это 1922 и 1923 годы на Кавказе. И называется эта книга «Войной взволнованный

Кавказ». А летом буду писать вторую книгу «Золотой розы». Назову ее, кажется: «Собеседник сердца». Помните, стихи Заболоцкого о Пастернаке:

А внизу на стареньком балконе —

Юноша с седою головой,

Как портрет в старинном медальоне Из цветов ромашки полевой,

Щурит он глаза свои косые,

Подмосковным солнышком согрет,—*

Выкованный грозами России Собеседник сердца и поэт…

Хорошо, что Вы начали писать прозу. В поэзии Вам тесно. Нет ничего богаче, свободнее, сильнее, пленительнее и тоньше прозы. Я люблю поэзию до слез, но не променяю на нее прозу. Идеал — полное слияние поэзии и прозы, — так как в некоторых вещах Бунина. Но это бывает редко.

Пишите мне на Ялту. Поклонитесь от меня Северняку, Веселину Андрееву, Ангелу Каралийчеву, милому созо-польскому художнику Яни Хрисопулосу, шоферу Саше и всем капитанам — Тумбаретову и Каранкову.

Привет Вашей жене.

Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

Я писал «Живописную Болгарию» для большого журнала и совсем забыл, что еще до отъезда в Болгарию обещал написать о ней для журнала «Новое время». Пришлось сдержать слово и отдать его этому журналу. Но я буду еще писать о Болгарии.

26 февраля 1960 г. Ялта

Дорогие Борщаговские! Ради всего святого, не считайте меня невежой, нахалом и моветоном. Я так безобразно долго не отвечал не из-за отсутствия любви к вам обоим (ее — целые горы), а от обыкновенной усталости, начал работать, время меня гонит в шею, и замучили посетители. К вечеру я уже не могу видеть ручку и бумагу. К тому же сейчас — самое плохое время в Крыму, дожди и туманы сменяются солнцем очень ненадолго, и по этому случаю обнаглела астма.

Посылаю еще один «заряд» фотографий. Неизменно хорошо вышла Валентина Филипповна (она же — Ляля). Почему бы ей не поступить в кино и не подрабатывать на клипсы. Когда я увидел, как вышли серьги, то смело поставил под фотографией свою подпись. Если меня выгонят из Союза писателей, то по крайности буду промышлять цветной фотографией на крымских пляжах. А что вы скажете о фотографии в живописном закоулке порта? Нужно обладать очень изощренным вкусом, чтобы понять всю ее прелесть. «Портрет с блюдом» должен войти в историю.

Посылаю еще фото Малюгина, снятого еще во времена его диктатуры. Когда он вернется из Скво-вели, то передайте ему этот фотодокумент. Кроны вышли тоже хорошо, но почему-то игриво. На днях пошлю им снимки, сейчас их печатают расторопные фотографы, торгующие из-под полы (по некоторым признакам) нашими изображениями.

Извините, что я так бездарно острю (или пытаюсь острить), но это потому, что сейчас паршивое настроение. Прежде всего потому, что льет желтый дождь, а потом еще и потому, что битый час сидела какая-то шкрабиха и требовала ответа на вопрос «как жить?». Я послал ее к В… Г…

Книга движется, и это одно меня несколько утешает.

Казакову написал. Говорят, в Союзе было обсуждение его рассказов, но подробностей я не знаю.

Здесь живут («среди нас находятся») Веня Каверин, Александр Альфредович Бек, и, пожалуй, это все. Живем дружно, как в полярной экспедиции. Часто ходим в «Оре-анду» пить двойное кофе.

Я пробуду здесь до начала апреля. Все удивляются, что вы сидите в Москве (я пишу «вы» с маленькой буквы вовсе не от отсутствия воспитания, а потому, что это письмо — вам двоим).

Пишите. Не обращайте внимания на то, что я долго молчу. Все время вспоминаю вас и радуюсь, что, может быть, и поздно, но узнал еще два чистых и добрых человеческих сердца.

Обнимаю вас обоих. Ваш К. Паустовский.

Вчера было неожиданное солнце, и Крым весь расцвел. Второй раз зацвел миндаль. Ползут крокусы. Вся комната — в цветах. Над морем весь день висели невиданной красоты облака. И было жарко.

Дорогой товарищ Сивриев, — никак не привыкну писать с таким официальным обращением к Вам. Только что получил Ваше письмо и журнал (и газету с «Живописной Болгарией»). Большое спасибо.

Пишу я редко (письма), — не удивляйтесь. Мне почему-то трудно писать письма. Может быть, потому, что я вообще много пишу и устаю от самого процесса писания.

Я пробуду в Ялте, очевидно, до апреля. К тому же времени думаю закончить книгу. На днях сюда приедет на несколько дней Татьяна Алексеевна.

Только что получил письмо от Чернышева. Все собираюсь написать Каралийчеву, но все «не доходят руки». На днях напишу обязательно, — мы постоянно вспоминаем вас всех и Каралийчева с его мягкостью, сердечностью и доверчивыми и добрыми глазами. Человек он, конечно, замечательный. Да, кажется, я не писал Вам, почему «Живописная Болгария» попала в журнал с небольшим, к сожалению, тиражом и не очень широко известный и у нас и у вас. Дело в том, что перед моим отъездом в Болгарию этот журнал взял с меня слово, что я им напишу маленький очерк о Болгарии. Я обещал. Я когда приехал, то они меня взяли «за горло» и мне пришлось отдать им очерк, который предназначался для «Огонька». Досадно, конечно, но я ведь не последний раз пишу о Болгарии.

Лекарство мне очень помогает. Я, естественно, боюсь, что оно кончится и тогда мне будет худо. Было бы, конечно, замечательно, если бы его можно было бы еще достать в Софии и переслать мне. Но меня очень смущает денежный вопрос. Я — в долгу перед Вами, и еще неизвестно, когда смогу этот долг отдать. Вы не волнуйтесь, если не найдете это лекарство, — я, очевидно, смогу выписать это лекарство через мою переводчицу на французский язык Она живет в Париже.

В мае я, очевидно, поеду в Польшу, куда меня приглашает гостем Союз польских писателей. Потом поживу у себя, под Москвой, а на август мы с Татьяной Алексеевной хотели бы поехать, захватив Алешу, в Созополь — отдохнуть и половить рыбу.

Привет всем — Каралийчеву, Чернышеву, Андрееву, Северняку, Станчеву, Марианне Панчевой, Ладе Галиной, Саше-шоферу и всем, кто меня помнит.

Низко кланяюсь Вашей жене и целую моего милого маленького друга Веселину.

Обнимаю Вас. Будьте счастливы.

Ваш К. Паустовский.

4 марта 1960 г. Ялта

Танюша, милая моя, это — не письмо, а коротенькая записка. Тороплюсь, — через полчаса уезжает в Москву Лева Устинов и повезет предисловие к Топырчану и эту записку. Получил твое письмо, — ты не представляешь, как я обрадовался ему и как все, что ты думаешь, совпадает с тем, что в последнее время думал я. Но об этом напишу завтра или послезавтра.

Посмотри предисловие, — я в нем не уверен. Если Аркадию не понравится, то ничего не поделаешь. Во всяком случае, он может делать с ним все, что нужно. Передай ему привет.

Вчера видел какую-то картину (среднюю), но там сняты мальчики Алешкиного возраста, у всех на темени волосы расходятся завитком, как у Алешки, — очень смешно и трогательно. Поцелуй его в это место.

Сейчас уже отдал все литературные долги и засел наконец-то за книгу. Вчера выпал снег. Холодно. Я не выхожу — только в столовую. Дышу сносно. Поцелуй мальчика и всех. Целую тебя, родной мой человек. Не уставай и пе болей.

Твой Костъка.

9 апреля 1960 г. Ялта

Дорогая Лидия Николаевна, спасибо за Ваши письма. Я перечитываю их, и у меня при этом всегда бывает такое чувство, что мы только что поговорили о многом и только что расстались. Может быть, поэтому я так опаздываю с ответами. К тому же, как это ни покажется смешным, я устаю от писания, — до мозолей на пальцах.

Я совершенно согласен с Вами во всем, что касается перевода моих вещей. Вы лучше знаете французского читателя, а для меня он — загадка.

Я хочу умолять Вас об одном, — не сердитесь на меня, если до Вас дошел третий номер журнала «Октябрь» за этот год. Там у меня напечатан очень свободный по трактовке материала, в достаточной степени импрессионистический очерк о Париже: «Мимолетный Париж». И там есть несколько абзацев о Вас, — может быть, это не точно, но такое у меня от Вас осталось впечатление и настроение, и я его ценю в самом себе.

Простите за лирические отступления и поэтические вольности, а если Вы рассердитесь, то напишите мне прямо об этом, — м*не будет легче.

На днях я уезжаю из Ялты в Москву. В мае, может быть, поеду в Польшу; а осенью, если удастся, в Париж. Но это, кажется, «пустое мечтание».

Сейчас кончаю пятую книгу (или ч; асть, не знаю, как назвать) «Повести о жизни». Это пока еще только 1922 и 1923 годы на Кавказе — в Грузии и Армении. Материалу даже слишком много.

Моя астма мучает меня понемногу (а иногда и помногу). Осенью в Болгарии я дышал «как бог».

Гранин не подает признаков жизни. Рахманов пишет, что получил от Вас «очень интересное и милое письмо».

Будьте спокойны и счастливы. Не болейте никакими гриппами и даже насморками. Привет сестре и Поль. И не сердитесь на меня.

Ваш К. Паустовский.

13 апреля 1960 г. Ялта

Лидия Николаевна, дорогая, дня два тому назад послал Вам большое письмо и забыл написать Вам одну свою бесцеремонную просьбу. Дело в том, что в Болгарии мне достали великолепное средство от астмы (оно одно мне помогает и снимает припадки). Средство это французское, и сейчас его в Болгарии уже нет, оно все разошлось. Если бы можно было достать его в Париж® и переправить сюда (в Москву), то это было бы идеально. Но есть одно «но» — я не могу выслать Вам денег. Во всяком случае, ъ Москве я что-нибудь сделаю и, очевидно, добьюсь разрешения перевести деньги. Думаю, что это стоит недорого…

Если удастся его достать, я буду Вам благодарен чрезвычайно. Завтра уезжаю отсюда в Москву. Здесь холодная весна, все время — ветры. Жду Вашего письма.

Простите меня за сложную просьбу, но в Париже — Вы одна, к кому я могу обратиться.

И не сердитесь за «Мимолетный Париж». Хемингуэй прав, когда пишет, что правда литературы достовернее правды житейской. Она глубже раскрывает сущность вещей.

Будьте спокойны, счастливы, здоровы.

Ваш К. Паустовский.

Если это лекарство не удастся достать, то не волнуйтесь. Найдется в другом месте.

26 апреля 1960 г. Москва

Славча! Пишу немного, так как только что вернулся из Ялты в Москву и меня буквально рвут на части. Мы часто вспоминаем Вас и про себя называем Вас (не обижайтесь) болгарским Вийоном и Рэмбо. Как наши лихие капитани? Я так очарован Созополем (и Татьяна Алексеевна еще больше), что буквально брежу им и рекой Ропотамо. Увы, когда мы все это увидим? И увидим ли?

Если будете в Созополе, то передайте привет Яни Хри-сопулосу, «графине» Батиньоти, Живке (я собрал для нее разные марки, но никак не успеваю послать), Волчанову (в Ялте я видел его прекрасную картину «На маленьком острове»). Пишите на уголовном и даже сверхуголовном русском языке, но только пишите хоть изредка.

Привет самый горячий шкиперу Северняку. Он очень проницательный человек, очень талантливый, прямой и вспыльчивый — это прекрасно.

Привет вашим милым женам. От Татьяны Алексеевны и меня.

Я кончаю пятую автобиографическую книгу. В мае собираюсь в Польшу. Что будет потом — ничего не известно.

Целую Вас и Северняка. Таня тоже.

Ваш /Г, Паустовский.

P. S. Печальное дело, — Светлов очень и очень болен, его оперировали. Сейчас ему немного лучше.

Дорогая Зоя Фоминична, — примите мою глубокую благодарность за Ваш подарок — Вашу прекрасную книгу о Коцюбинском. Я так долго не отвечал потому, что больше полугода жил в Крыму (из-за своей астмы) и только на днях вернулся в Москву.

Спасибо большое за подпись на книге, — вряд ли я ее заслужил полностью. Сейчас заканчиваю пятую книгу автобиографического цикла, когда она выйдет, трудно сказать.

Кланяйтесь от меня Киеву, я его очень люблю, и есть у меня в Киеве всякие заветные места, например, парк около дворца, над Днепром (раньше он назывался Мариинским), и разные улицы— Виноградная, Институтская, все Липки, Лукьяновка…

Примите мой самый сердечный привет.

К. Паустовский.

9 мая 1960 г. Москва

Дорогой Олег Вадимович, — Вас, конечно, удивит такой запоздалый ответ на присланный Вами подарок — книгу «Беседы о мастерстве корректора». Но такая у меня сумасшедшая жизнь, — до мая я всю зиму прожил в Ялте, спасаюсь от своей астмы, а в Москве застал горы писем, книг и рукописей. Поэтому — не сердитесь.

Я прочел Вашу книгу с наслаждением не только как любитель набора, типографий, верстки и корректуры, но и просто как пишущий человек. Книга написана живо, художественно, и, читая ее, я вспомнил книгу академика Крачковского «Над арабскими рукописями» и книгу Ней-гауза о фортепьянной игре. Ваша книга стоит в ряду этих редких книг, и недаром ее выпустило именно издательство «Искусство».

Спасибо большое за книгу.

Будьте здоровы и счастливы.

Дорогой Леонид Николаевич (ради всего святого не сердитесь на меня, если я неправильно написал Ваше отчество, — это мое слабое место, а «знаменитого» справочника писателей у меня здесь, в Тарусе, нет).

Прежде всего, извините меня за опоздание с ответом, — меня долго не было в Москве и Ваше письмо я получил только сейчас.

Нину Николаевну Грин я знаю давно, у меня было с ней много дел в связи с изданиями Грина, и, как говорится, «с меня довольно».

Года два или три тому назад она прислала мне письмо с ворохом брани по Вашему адресу, причем понять, за что она Вас ругает, было совершенно невозможно. Насколько я заметил, она очень следит за тем, чтобы появляться в печати в качестве «вдохновительницы» Грина, и приходит в негодование, если этого не бывает.

Я ответил ей, — писал о Вашей великолепной книге «Волшебник из Гель-Гыо», о Вашей любви к Грину и о том, что никто не приносит столько вреда памяти больших писателей, как родные, объявляющие себя монополистами этой памяти и ведущие себя как мелкие собственники по отношению к их творчеству.

После моего письма наши отношения с Н. Н. Грин были прерваны. Простите за эти неприятные подробности. Но я считаю, что Грину чудовищно не везло при жизни и так же не повезло и после смерти

Вы понимаете, что писать ей бесполезно. Может быть, Вы покажете это мое письмо в издательстве, а если это неудобно, то я напишу в издательство отдельно и более сдержанно. Ваша книга должна выйти. Она будет пользоваться огромным и заслуженным успехом.

Пишите мне на московский адрес.

Желаю Вам всего доброго. Примите мой сердечный привет.

Ваш К. Паустовский.

4 августа 1960 г.

Яков Григорьевич, дорогой, — Татьяна Алексеевна забыла передать Вам, что я приготовил для «Моряка» маленький отрывок из своей новой повести, которая будет напечатана в октябрьском номере «Октября» за этот год.

Посылаю Вам этот отрывок. Буду в Одессе (я не очень важно себя чувствую) во вторник или среду на будущей неделе, то есть 2-го или 3-го числа.

Спасибо за помощь. Обнимаю Вас.

Я. Паустовский.

9 сентября 1960 г. Таруса на Оке

Дорогая Лидия Николаевна, я очень долго не писал, но Вы не должны на меня сердиться, родная, — я был сильно болен и только на днях врачи разрешили мне ходить, читать и писать. И я тотчас же уехал из Москвы в Тарусу, — в глушь, в тишину и одиночество.

Как говорят наши шоферы, у меня «забарахлило» сердце. Очевидно, от жары.

Этим летом мы всей семьей (вместе с очень смешпым нашим мальчиком Алешкой) поехали на Черное море, но не на курорт, а в маленький рыбацкий поселок в степях, между Одессой и устьем Дуная. Там бесконечные пустынные пляжи, море, полынь, косматые и застенчивые псы все в репьях и рыбаки — обрусевшие греки, всягше Арфано, Стаматаки и Трояны. Милые, мужественные и робкие (конечно, только на суше) люди. Почти все рыбаки — старые люди, молодежь ушла в города. Одному из рыбаков стукнуло уже 92 года, ловить он не может, но остальные рыбаки из чистого товарищества берут его каждый день в море на ловлю, вносят и выносят его на руках в шаланду и делают вид, будто без старика и его советов ничего у них не выйдет и они не поймают ни одного бычка (по-местному «бичка»), не говоря о камбале.

Все это было прекрасно, но, как только мы приехали, началась смертоносная небывалая жара — до 44 градусов — и ни капли тени. Кругом только полынь и колючие маленькие кусты акации. Рыбацкая лачуга, где мы жили, несмотря на земляные полы и глинобитные стены толщиной в полтора метра (такие стены делают специально от жары), не спасала нас от чудовищной духоты.

Море все время стояло в пару. Я дышал, как через соломинку, и воздух был как кипяток.

После двух недель мучений пришлось бежать в Москву. В Москве у меня тотчас по приезде сдало сердце, больше месяца я пролежал неподвижно в постели. Но сейчас уже все хорошо, и сердце я почти не чувствую.

Писать об этом неинтересно, и я пишу только для того, чтобы Вы не сердились на меня и не огорчались. Особенно после «Мимолетного Парижа». Я не могу укротить свое воображение, я часто целиком отдаюсь ему, жизнь расцветает под пальцами, и (как в случае с «Мимолетным Парижем») мое восхищение перед Вами и перед Матиссом — великим художником и удивительным человеком — прорывается или, вернее, взрывается в кусках такой необузданной прозы, как в «Мимолетном Париже». Вы можете сказать, что все это так. Но потом, когда вещь уже написана, должен же писатель пройтись по пей трезвой и жесткой рукой и выбросить все, что слишком дерзко, интимно и может причинить огорчение людям, которых он ценит и любит.

Почему я оставляю (и не только в очерке о Париже) такие места? Потому что все, что описано в них, стало уже частью моей жизни, прочно вплелось в ткань этой жизни и так хорошо для меня и значительно, что мне хочется передать это и другим. Очевидно, в основе писательства лежит щедрость. «Отдавай и, дрожа, не тянись за возвратом, — все сердца открываются этим ключом».

Простите меня за невольное огорчение, которое я причинил Вам хотя бы ненадолго, хотя бы на час. После Вашего трудного письма я растерялся и чувствовал себя преступником. Но пришло второе письмо, и я сразу перестал горбиться и очень благодарен Вам за это письмо.

Все, что Вы пишете о «Далеких годах», я целиком принимаю. Как идет перевод? То, что Вы прислали, я прочел в меру своего знания (или, вернее, незнания) французского языка, и мне кажется, что это превосходно.

Спасибо за лекарство. Оно спасает меня и помогает настолько, что сейчас астма меня почти оставила. Спасибо Леле за хлопоты. Жаль, что мы не виделись.

Я начал понемногу работать. Пишу нечто странное под названием (не пугайтесь) «Послесловие к моей жизни». Кроме того, пишу шестую автобиографическую книгу. Пятая будет напечатана в 10-ом номере «Октября».

Напишите все о себе. Будьте спокойны, счастливы. Да! Весной обещают отправить меня на некоторое время в Париж с несколькими писателями. Буду ждать. Из-за болезни сорвалась моя поездка в Польшу.

Передайте мою сердечную благодарность и привет Поль и Леле. Не сердитесь. «Я — хороший», как говорит Алешка, когда его ругают. «Я знаю, что я хороший». Так мне, но крайней мере, кажется.

Ваш К. Паустовский.

У меня очень портится почерк, поэтому пишу на машинке. Почему мне 69 лет! Это просто глупо! Нужно еще очень много написать.

9 октября 1960 г. Таруса на Оке

Дорогой Станислав, — посылаю вместе с этим письмом обещанную книгу «Время больших ожиданий». Получили два ваших письма. Большое спасибо.

Очень досадно, что нам не удалось этой осенью приехать в Болгарию. В августе я должен был ехать в Польшу, все для этого было готово, а затем, в сентябре, к Вам, в Болгарию. Но за несколько дней до отъезда в Польшу я заболел (сердце), доктора уложили меня в постель на месяц и приказали лежать без движения. Все сорвалось.

Я был очень тронут приглашением от Союза писателей Болгарии приехать на сентябрь в Болгарию вместе с Татьяной Алексеевной. Я понял, что это сделали мои друзья в Болгарии, в первую очередь — Вы, потом Север-няк, Чернышев, Мефодиев и другие. Я бесконечно вам всем благодарен за это и надеюсь приехать будущей весной или осенью. Мне очень хотелось пожить в Созополе и побывать в Родопах.

Можно ли будет возобновить приглашение от Союза? Если да, то тогда поездка станет реальной. В общем, мы еще спишемся и уточним срок поездки.

Я сейчас пишу рассказ — созопольский. Называется он «Амфора». Этот рассказ будет выражением моей любви к Созополу. Он будет напечатан или в «Октябре», или в «Лит. газете». Пятая автобиографическая повесть «Бросок на юг» вышла в 10-м номере «Октября».

Я в Тарусе, Татьяна Алексеевна в Москве с Алешей, но часто сюда приезжает. У нас чудесная золотая (по-болгарски «цыганская») осень.

Передайте мой привет всем друзьям. Чернышеву я на днях напишу.

Привет Вашей семье, жене, сыну и особенно — Василине. Татьяна Алексеевна кланяется.

Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

Да, мне для рассказа надо точно знать, как называются в Созополе рыбачьи корабли — гимеи или гемеи. Если не трудно, напишите.

22 октября 1960 г. Таруса

Дорогая Инна Анатольевна (мне все хочется написать «Дорогая Гофф», как я звал Вас в институте), получил Ваш «Северный сон» (хорошее название) и прочел его не отрываясь. Читал и радовался за Вас, за подлинное Ваше мастерство, лаконичность, точный и тонкий рисунок вещи, особелно психологический и за подтекст. Печаль этого рассказа так же прекрасна, как и печаль чеховской «Дамы с собачкой».

Поздравляю Вас, и если правда, что хотя бы в ничтожной доле я был Вашим учителем, то могу поздравить и себя с такой ученицей.

Я ничего о Вас не знаю. В последний раз мы с Вами встретились, кажется, в Дубултах. Напишите мне о себе. Кстати, молодая писательница Ричи Достян и ее муж недавно уговаривали меня проехать тем путем, о котором Вы пишете в рассказе.

Здесь в Тарусе поселился Балтер, Вы его должны знать. А в селе Марфино в нескольких километрах от Тарусы живет Юрий Казаков. Как видите, Таруса становится литературным центром для молодых писателей.

Я пока что держусь и работаю зверски, — все кажется, что я не успею написать все, что задумано.

Будьте здоровы, счастливы и пишите не торопясь такие же великолепные рассказы, как «Северный сон». Очевидно, рассказы делаются из того же вещества, из которого делаются сиы.

Танюша, посылаю два выправленных экземпляра «Броска на юг». Один — для «Советского писателя», другой для «Московского рабочего».

Пожалуйста, позвони Валентине Дмитриевне Раков-ской (это редакторша в «Сов. пис.», которая ведет мою книгу) или по телефону служебному Б 9.30.60 или по домашнему Б 3.45.48 и попроси, чтобы она прислала за журналом (или Валя может ей отвезти). И второе, — позвони в «Московский рабочий» Суровой Людмиле Алексеевне (К.5.88.51) и попроси, чтобы прислали за журналом. Скажи и той и другой, что поправки надо перенести в текст й что после этого текст с моей стороны считается окончательным. Больше моих поправок не будет.

Это письмо я приготовил, чтобы послать его с сотрудником «Известий», который должен приехать сюда за статьей.

Как плохо, что ты не можешь приехать. А я ждал.

Сегодня позвоню.

Целую тебя, Танюша.