Том 9. Письма 1915-1968

1959

7 января 1959 г. Ялта

Прежде всего я должен извиниться перед деятелями украинской культуры, приславшими в «Литературную газету» письмо по поводу моего отзыва о художнике Пимоненко за то, что отвечаю с некоторым запозданием. Виной этому — мое отсутствие из Москвы и моя болезнь.

Поступки и мнения людей, в частности писателей, оцениваются не по отдельным, вырванным из общего контекста их произведений или, если можно так выразиться, «из контекста всей их жизни» кускам, а по всему их творческому пути.

Я начинаю с этого положения, чтобы ответить на самое тяжкое обвинение об оскорбительности моего отношения к украинской культуре.

Я вырос на Украине. Я глубоко люблю и уважаю украинский народ и его культуру. Достаточно прочесть мои повести и рассказы, такие, как «Тарас Шевченко», «Далекие годы», «Поводырь», «Днепровские кручи», «Синева», «Александр Довженко» и ряд других моих высказываний, чтобы убедиться в этом.

На этом фоне мое критическое отношение к художнику Пимоненко не является по существу столь значительным фактом, чтобы апеллировать в защиту Пимоненко ко всему Советскому Союзу.

В случае с Пимоненко идет спор о вкусах, о которых вообще спорить бесполезно. Извините, что мне приходится повторять эту банальную истину.

Меня только удивляет то обстоятельство, что деятели украинской культуры, приславшие письмо в «Литературную газету», тем самым выступают против независимости суждений, свободы вкусов и критики. Мне не нравится Пимоненко (как не нравится все умилительное и преувеличенно национальное и в русской живописи, — Елизавета Бэм, писавшая не красками, а сиропом, Маковский с его бутафорией и ряд других художников), и я имею право высказать свои суждения об этом без того, чтобы тотчас же не услышать печальной памяти окрики об оскорблении национальной культуры и так далее и тому подобное.

Я полагаю, что часть товарищей, подписавших письмо, вряд ли верит в мое желание обязательно оскорбить украинскую культуру. В частности, это замечание относится к моему другу Максиму Рыльскому, знающему мои взгляды по этому вопросу.

Я помню начало XX века в Киеве и помню тот поток красивеньких открыток Пимоненко, который заполнял все писчебумажные магазины. Отрицать этот факт нельзя.

Что же касается некоторых неточностей (престарелый художник, писавший по памяти), то здесь возможно смещение фактов, воспринятых мною в детстве. В этом я, будучи взрослым, могу покаяться за десятилетнего мальчика.

Обвинение в беспринципности мне, по крайней мере, непонятно. Я нигде и никогда не декларировал своего безоговорочного признания передвижников. То обстоятельство, что Пимопенко принадлежал к передвижникам, не является для меня той «благодатью», которая оправдывает все его творчество. Здесь наши взгляды, очевидно, расходятся, так как я не принадлежу к апологетам передвижничества, как единственно возможной художественной школы.

Обвинение в беспринципности повисает в воздухе и ничем не доказано. Это ясно для каждого, кто читал мои высказывания об импрессионистах, о Врубеле и других художниках — не передвижниках.

Похоже, что обвинение в беспринципности — это только одно из словечек, обязательных в документах такого рода, как письмо.

То, что Пимоненко был другом Репина, не делает его равным Репину по силе художественного мастерства. Ссылка на это, по-моему, несостоятельна.

Во всяком случае, я чрезвычайно жалею, что моя любовь к подлинной Украине не совпадает с представлением об Украине со стороны авторов этого письма.

Могу только заверить их, что я люблю Украину и ее народ и жалею, что до сих пор, очевидно, не высказал этого в своих книгах с достаточной ясностью. Но время еще не ушло, и, несмотря на свой большой возраст, я постараюсь это сделать, чтобы никакая тень не омрачала в глазах читателей дружбу, а по-моему, и полное духовное единство украинского и русского народов.

Дорогой сэр, извините, что я пишу Вам на русском языке (английского я, к сожалению, не знаю). Я думаю, что в Вашем издательстве есть люди, знающие русский язык. Они смогут перевести мое письмо.

Я рад, что Вы включили список моих книг в Ваш широко известный и прекрасный лексикон. Но список этот неполон. Его следовало бы дополнить следующими главнейшими книгами: «Романтики» (1935), «Далекие годы» (1946), «Беспокойная юность» (1955), «Начало неведомого века» (1958).

Кроме этого, в СССР и в разных странах опубликовано свыше 100 моих рассказов, несколько повестей, пьес, сказок и ряд художественных биографий писателей и художников, в том числе Киплинга, Уайльда, Эдгара По,

Христиана Андерсена и других.

Примите мой искренний привет.

К. Паустовский.

18 февраля 1959 г. Ялта

Дорогой Федор Иванович!

Пишу Вам это письмо, к сожалению, наспех, так как Лев Романович сейчас уезжает. Пишу, чтобы сказать Вам, с какой радостью относятся читатели к тому, что «Октябрь» при Вас становится крупным литературным явлением, — журналом настоящей, большой и честной советской литературы.

Вы взяли на себя эту труднейшую задачу и выполняете ее с молодым и горячим сердцем, несмотря на досадные болезни. Честь Вам за это и слава.

И еще хочу поблагодарить Вас за истинно писательское отношение к рукописи, в частности моей.

Поправляйтесь, держитесь…

Передайте мой привет Антонине Дмитриевне.

Я ознакомился с четвертым вариантом сценария «Северная повесть», написанным заслуженным деятелем искусств тов. Андриканисом по одноименной моей повести, и считаю работу тов. Андриканиса удачной, передающей героическую лиричность повести.

Я даю свое согласие на экранизацию «Северной повести» в том виде, как это сделано у тов. Андриканиса.

Мне кажется, что тов. Андриканис уже сейчас может начинать постановку картины. Что же касается небольшой доработки диалогов, то я проверю их и допишу в небольшой срок — к концу марта месяца.

Этим, по существу, будет исчерпана моя работа над сценарием, так как никаких изменений я делать не смогу. Эти бесконечные изменения и привели к тому, что многие писатели, в том числе и я, избегают работать в кино*

К. Паустовский.

20 апреля 1959 г. Ялта

Дорогой Саммир! Мое молчание — следствие «идиосинкразии» к самому процессу писания. Должно быть, это случилось со мной от чрезмерного сидения за письменным столом. Много работал. Написал большой (два листа) рассказ под странным названием «Мимолетный Париж»…

Сейчас начал писать пятую книгу автобиографической повести (Кавказ, Тифлис, Армения — нечто вроде «Королей и капусты»). В «Октябре» безобразно разбили повесть на мелкие кусочки — это выдумка Шейнина, чтобы поднять тираж. Лучше прочитайте целиком — в мае.

Татьяна Алексеевна уехала в Москву готовиться к лету. А сюда ко мне приедет в качестве медицинской сестры Галка или Соня. Числа 12–14 мая двину в Москву, к себе, на север. Увидимся, и все вам расскажу.

Моя астма присмирела. Задыхаюсь мало, все говорят, что я очень хорошо выгляжу.

Здесь ранняя, прозрачная и теплая весна. Цветут крокусы (особенно их много на Царской тропе), анемоны, барвинки — примулы, пышйо цветет миндаль и кизил, очень красиво, очень трогательно. Появились иностранные туристы. Вчера приехала бельгийская королева — очень шустрая старушка.

Мы с Галкой (она сюда приезжала на две недели) ездили в Севастополь, потом на самое красивое и почти неизвестное побережье Крыма — между Алуштой и Судаком. Там на протяжении 150 километров только два маленьких поселка. Настоящая Иудея. Пляжи (из серого песка) бесконечные и пустынные. Воздух потрясающий. Горы — рыжие, красные, сиреневые, желтые, черные — всех мыслимых цветов, но растительности мало, — один дубняк. Как о прекрасных днях Аранжуэца вспоминаем о декабре, январе и феврале, когда нас во всем доме было пять человек и у каждого свой этаж. Сейчас дом уже полон. Начинается сезон. Съезжаются именитые. Приехали Инбер, Либединский, Николай Чуковский, Арбузов, Константин Финн, Атаров и прочие. Дом превратился в гостиницу. Работать уже трудно, — очень много разговоров…

При Казакевиче здесь было необыкновенное веселье. Об этом я расскажу Вам в Москве, — напомните мне, чтобы я не забыл аттракцион со шкварками.

Вы на меня немного сердитесь из-за Ф., но я ничего не могу с собой поделать, особенно после случая с Комой Ивановым. Этого я просто не понимаю. Во всяком случае, мне очень горько, — почти в семьдесят лет терять веру в друзей и притом бесповоротно, — это очень опустошает. Я не понимаю, что ему нужно… Все у него есть, и ничего у него не отобрали бы, если бы он вел себя по-настоящему, а если и отобрали бы, то ведь он не ремесленник, ведь писательство и подлинная верность народу и гуманизму — это призвание, а не профессия. Он великолепно знает, что ради верности своему делу можно идти в случае необходимости на жертвы, на нищету, на голод, черт возьми. Ну, бог с ним, — жаль, что он смарал конец своей жизни. Тут уж ничего не поделаешь.

Не сердитесь, умоляю. Не надо бы писать всего этого, но просто не удержался.

Уехала ли Нина? Где она?

Обнимаю Вас крепко. Поцелуйте Нину.

Ваш К. Паустовский.

Валя пока со мной. Он еще растолстел и Вам низко кланяется.

Дорогой Александр Константинович!

Я очень люблю Ваши письма, — из них я узнаю все, что нужно зяать. Эти письма — экстракт литературнотеатральной жизни Москвы и Ленинграда. Но, ради бога, не обижайтесь, что я так медленно отвечаю, — я так много писал и пишу сейчас, что у меня уже появляется нечто вроде «идиосинкрозии» к перу и бумаге. Но это, конечно, пройдет. Здесь я написал большой рассказ (а может быть, это вовсе не рассказ, а нечто внежанровое) под названием «Мимолетный Париж»… Сейчас пишу пятую книгу автобиографической повести — нечто вроде «Королей и капусты» О. Генри.

Вы правы, — историю с резанием повести на мелкие куски придумал, конечно, Шейнин. Пока «Октябрь» собирался печатать повесть, он присылал сюда ко мне трех эмиссаров (Замошкина, Дроздова и Шейнина) в надежде выцыганить поправки. Ничего из этого не вышло, и эмиссары, отметив у меня командировки, отбыли в Москву.

Написал по просьбе С. С. Смирнова для «Литгазеты» большую статью о положении литературы и писателей. Смирнов, кажется, решается ее печатать, несмотря на то что уже сейчас из-за этой статьи — правда, очень резкой, — в Союзе писателей начинается довольно сильный шухер. На днях в связи с этой статьей Смирнов должен приехать в Ялту — «уточнять и согласовывать». Посмотрим.

Я проживу здесь примерно до 14 мая. Вместо Тани, чтобы побыть со мной (Таня еще боится оставлять меня одного, хотя мне стало гораздо легче), сюда приедут или Галка, или Соня — «Золотая ручка». Зима здесь прошла чудесно, нас было всего пятеро, у каждого в доме был свой обширный и тихий этаж. Сейчас дом уже набит до отказа <\ «С> Из писателей здесь Алеша Арбузов, Либе-динский, Каверин, Вера Инбер и Константин Финн.

Здесь очень трогательная, прозрачная и холодноватая весна. Уже отцвел миндаль. Цветут кизил, терн, дикая груша, каштан. В воздухе носятся тучи кипарисовой пыльцы, пахучей, но вредной для астматиков. Снег на горах почти растаял. Полуостров наводняется туристами. Среди туристов — проворная старушка, бельгийская королева.

Приезжала Галка. Ездили с ней в Севастополь — пустынный и, как всегда, прекрасный и на удивительное, почти никому не известное побережье Крыма между Алуштой и Судаком. Там на протяжении 150 километров почти нет поселков (всего два), дикие разноцветные горы, тишина, потрясающий воздух, накатанные пляжи на десятки километров и какая-то особенная чистота красок. Похоже на Иудею.

Что касается «Простых сердец», то пьеса эта была издана отдельной книжкой в издательстве «Искусство», кажется, в 1940 году. Она, конечно, есть в Ленинской библиотеке. У меня экземпляр не сохранился. В Москве пьеса шла в театре Революции. Главную роль играл Астангов. Пьеса, по-моему, «не сахар». Вообще, я перестаю обычно любпть свои старые вещи, за исключением очень немногих.

Вы много написали, — две пьесы и сценарий. И еще воспоминания о Мейерхольде. Здорово!

Скоро увидимся. Еще раз поздравляю и крепко Вас обнимаю.

Ваш К, Паустовский.

22 июля 1959 г. Таруса на Оке

Дорогой и любезный нашему сердцу Михаил Леонидович, только что получил Ваше письмо и очень обрадовался, что Вы, оказывается, еще не разучились писать письма своим друзьям. Это похвально!

У меня гостит сейчас Самуил Миронович Алянский, который вчера весь вечер проговорил со мной о Михаиле Алексеевиче.

С ионизатором Микулина произошла, как говорят в великосветском обществе, следующая «петрушка». Прошлым летом Микулин сам привез мне в Тарусу этот ионизатор (не будучи со мной знаком). Я попробовал пользоваться этим ионизатором и вначале дышал очень хорошо, и астма как будто меня оставила. Но через две недели ионизатор начал работать «обратно» со страшной силой. После каждого вдоха у меня начинались длительные и невыносимые приступы удушья. Пришлось ионизатор оставить.

В первый светлый период я написал, естественно, благодарственное письмо Микулину, которое он и опубликовал в «Юности» без моего ведома. Сначала я думал, что неумело пользовался ионизатором, но сейчас, почти через год, все выяснилось, — ионизатор обязательно должен быть снабжен счетчиком ионов <> На моем же аппарате счетчика не было

Теперь, как мне сказали со слов самого Микулина, аппарат усовершенствован, снабжен счетчиком и уже началось его массовое изготовление для продажи на бывшем авиационном заводе в Серпухове. Что нужно сделать? Во-первых, написать самому Микулину (Александр Александрович Микулин. Москва, Пуговичный пер., дом № 15, квартира 34, тел. Д6.03.38) и, во-вторых, написать в Министерство здравоохранения, которое, вопреки вековой традиции, отвечает на письма охотно и обстоятельно.

Пользоваться ионизатором первое время надо под наблюдением врача. Вот, кажется, все. Да, летом Микулин живет в Коктебеле (Планерское, Крым, собственная дача) — следует написать и туда.

Как сказано у Шолома Алейхема: «Зачем вам горы в Америке, когда вы имеете свои горы в Егупеце?» Зачем Вам шумная Малеевка, когда Вы имеете такие прелестные места, как Тригорское? Но это не мое дело, и Вы можете решительно поставить меня на место за мои бестактные вопросы.

Что с Идой Исаковной? Я сижу в Тарусе и понемногу задыхаюсь. А иной раз и помногу… Я пишу пятую автобиографическую книгу и предвкушаю удовольствие, когда я наконец доберусь в своих воспоминаниях до Вас. Трепещите!!! Татьяна Алексеевна сейчас в Москве.

Вчера у Алянского сорвался на Оке лещ в четыре кило весом. Алянский плакал, что несколько неуместно для создателя «Алконоста».

Обнимаю Вас. Кланяюсь в пояс Иде Исаковне. Все паши, как всегда с энтузиазмом, приветствуют Ваших.

Ваш К. Паустовский.

9 сентября 1959 г. Ялта

Дорогая Лидия Николаевна, простите, что пишу на машинке, но за последнее время мой почерк до того испортился, что я сам разбираю его с трудом.

Я очень обрадовался Вашему письму. Я принял его как отпущение моего великого греха перед Вами — долгого и непростительного молчания,

Я много раз порывался писать Вам, но меня останавливала глупая мысль, что мое письмо может показаться Вам косвенным напоминанием о «Золотой розе», как бы замаскированным вопросом.

Ради всего святого, дорогая, не волнуйтесь из-за перевода «Золотой розы». Эта книга не стоит, как говорили в старину авторы романов, «ни одной вашей слезы». Вы измучились с переводом. Бросьте его и отдохните. А когда отдохнете, то, может быть, снова вернетесь к нему. Я хочу только одного, — чтобы Вы не терзали и не мучили себя.

Как было бы чудесно, если бы Вы могли приехать. У меня жизнь складывается так: до конца сентября я пробуду в Ялте, потом еду на несколько дней в Москву, а на весь октябрь поеду вместе с Татьяной Алексеевной в Болгарию, где, кстати, очень удачно лечат астму.

Если Вы сможете приехать в ноябре, то хорошо, а если раньше, то сообщите мне в Болгарию (София, Союз писателей Болгарии) и одновременно в Москву, и я вернусь раньше. В Москву надо сообщить на тот случай, если моя поездка в Болгарию не состоится.

Напишите о себе. Вы молчите об этом с необыкновенным упорством. Что я могу сказать о себе? Меня изводит капризная и злая моя болезнь (астма). Я устал от нее и, конечно, постарел. Всю предыдущую зиму я прожил в Ялте, и мне стало лучше. На лето вернулся в Москву и Тарусу — астма зажала меня снова. И вот — я снова в Ялте, где кое-как дышу.

Спасибо Вам за великолепную и уникальную у нас книгу (альбом) Матисса. У меня за это время (этим временем я называю время после Парижа; иногда мне кажется, что мы виделись только вчера, а иногда, что прошли многие годы) вышло собрание сочинений в 6-ти томах и напечатана новая (четвертая) книга автобиографической «эпопеи». Сейчас я пишу 5-ую книгу.

Написал большой очерк о Париже. Называется оп «Мимолетный Париж». Пока что — еще но печатал.

Пишите мпе длиннющие письма, не стесняйтесь, я буду радоваться им. Пишу на Париж, хотя, по почтовым штемпелям, Вы почти все время в Ницце. Вы прислали мне дивные фото старинных кораблей. Корабли — моя слабость. Где Вы их нашли, в какой гавани? Вырезка из газеты относительно работы профессора Дидье, очевидно, относится к той выставке, о какой Вы пишете.

Редко вижу Гранина и Рахманова. Встречаясь, всегда вспоминаем Вас. Будьте спокойны, счастливы. Пишите, я буду ждать. Привет Вашей сестре.

Ваш К. Паустовский.

Как Вы относитесь к стихам. Недавно в Москве умер мой недолгий друг, замечательный поэт Заболоцкий. Может быть, в Париже, в магазине русской книги, Вы сможете достать его стихи (в Москве их давно уже нет). Почитайте. Вот, например, одно. Назвается оно «Журавли».

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли,

Длинным треугольником летели,

Утопая в небе, журавли.

Вытянув серебряные крылья Через весь широкий небосвод,

Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ.

Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь,

Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось.

Луч огня ударил в сердце птичье,

Быстрый пламень вспыхнул и погас,

И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас.

Два крыла, как два огромных горя,

Обняли холодную волну,

И, рыданью горестному вторя,

Журавли рванулись в вышину.

Там, вверху, где движутся светила,

В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла:

Гордый дух, высокое стремленье,

Волю непреклонную к борьбе —

Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе.

А вожак в рубашке из металла Погружался медленно на дно,

И заря над ним образовала Золотого зарева пятно.

Дорогой товарищ Сивриев, только что получил пакет с фотографиями. «Аз благодаря на Вас за тая голяма услуга». Вот видите, как я уже научился писать по-болгарски! На днях я пришлю Вам свои болгарские фотографии, — сейчас их проявляют и печатают.

Но не это главное. Главное — это то, что мы привязались к Вам, к Вашей семье, к нежной девочке Василине, к Ангелу Каралийчову, к Славчо Чернышеву и ко многим нашим новым болгарским друзьям и благодарны Вам и им всем за дружеское расположение и гостеприимство. Все время вспоминаем Вас и Вашу чудесную страну.

Доехали хорошо, но от Руссы начался сплошной дождь и лил до самой Москвы. В Москве друзья накинулись на нас с расспросами, и я так много говорю, что так же хриплю, как и в Софии.

Пожалуйста, передайте огромный привет от нас Вашей жене, Ангелу Каралийчеву, Чернышеву, Серафиму Север-няку, Веселину Андрееву, Ладе Галиной, полковнику Гетману и всем, кто так сердечно отнесся к нам в наши «болгарские» дни.

Пишите по-болгарски. Я все пойму. А если я не пойму, то поймет Татьяна Алексеевна.

Будьте здоровы и счастливы. Целую Вас.

К. Паустовский.

18 ноября 1959 г. Москва

Дорогой другаре Сивриев! С небольшим опозданием посылаю письмо в редакцию литературной газеты. Это — простая благодарность болгарским писателям за гостеприимство и заботу.

Передайте это письмо, пожалуйста, в редакцию (я не знаю ее адреса). И скажите редактору, что я буду очень ему благодарен, если газета найдет возможным напечатать мое письмо.

Дня через два вышлю Вам фотографии. Есть очень хорошие.

23 ноября я выезжаю в Ялту (так требуют мои врачи). После Болгарии моя астма стала гораздо слабее.

В Ялте я пробуду, должно быть, два месяца. Мой адрес в Ялте — Ялта Крымская, улица Кирова 9, Дом творчества писателей. Но можно писать и на Москву, — мне все письма будут пересылать. Татьяна Алексеевна будет с Алешей в Москве.

Мы Вас целуем. Привет жене и детям. Привет всем друзьям.

Ваш К. Паустовский.

18 ноября 1959 г. Москва

Осенью 1959 года я видел в пловдивском музее золотой аттический клад. Его нашли десять лет назад три брата-землекопа Дейковы.

Они копали глину для кирпичного завода и наткнулись на редчайшую по красоте и ценности золотую скульптуру — работу эллинских мастеров.

Древние сосуды светились в сумрачном музейном зале, как груда больших осенних листьев. Червонный блеск падал от них на все окружающее.

Вот так же, подобно этому кладу, впервые предстала передо мной и осеппяя Болгария — страна, как бы выкованная народными мастерами из светлого золота и красной меди.

Несмотря на сожаление моих болгарских друзей по поводу того, что я приехал поздней осенью, я считаю, что мне замечательно повезло. Я увидел Болгарию в полном блеске осенних красок и неба и такую богатую и спокойную от только что собранного урожая, что никогда бы не смог увидеть ее такой в разгар лета.

Мне повезло еще и потому, что у меня были влюбленные в свою страну первоклассные проводники — писатели Ангел Каралийчев, Станислав Сивриев, Славче Чернышев, Серафим Северняк, Лада Галина, Веселин Андреев и другие писатели и поэты, а кроме того — десятки простых и приветливых людей — крестьян, рабочих, рыбаков, шоферов.

Пожалуй, никто не мог бы показать с таким искренним пафосом руины римского города Никополиса около Дуная, как это сделал единственный сторож этих руин — старый крестьянский дед Иордан. Он заслуживает отдельного рассказа.

Я видел многое. Но, конечно, это только отдельные части замечательной страны. Я видел совершенно ржавые от дубовой листвы («Шума») теснины Рылского монастыря, нарядную вершину Витоша, откуда слетает на раскинутую у ее подножья Софию горьковатый осенний воздух. Видел Тырново — город, живописный, как сон, как причудливый рисунок великого художника. Если бы у городов было сердце, то, мне кажется, Тырново был бы городом с самым ласковым сердцем.

Я видел грозную Шипку, засыпанную тонким снегом, будто посеребренные сединой виски ветерана, долину Роз, мощные кряжи Старой Планины, новые заводы, прекрасные дороги и курорты, построенные как бы из твердой морской пены, — такими они были легкими и белоснежными.

Видел маленькие рыбачьи порты Несебр и Созопол с их племенем смелых рыбаков-капитанов, с их древними византийскими базиликами и домами, похожими на птичьи гнезда, с их романтичностью, оставшейся от прошлых времен и напоминающей нам о необходимости наполнить и наше время счастливыми и жизнерадостными чертами молодого романтизма, свойственного новому коммунистическому обществу.

Я видел удивительный, почти неправдоподобный по своей топографии Пловдив, где среди равнинных улиц подымались острые каменные вершины, бурную Марицу, далекое видение закутанных грозами Родопских гор, мавзолей Димитрова, излучающий спокойный свет, огромные чаши новых озер, созданных человеком. Видел старую историческую Болгарию и новую Болгарию, полную труда, оживления и богатства.

Но — и это главное — я видел самое большое богатство страны — болгарский народ, приветливый и расположенный к людям, талантливый, умеющий работать во всю силу, но без спешки и шума, — героический народ, который пронес свою независимость через тяжкие испытания и уверенно идет к новым свободным временам.

Этим первым знанием страны, которое не могло не вызвать любви к ней, я обязан своим товарищам — болгарским писателям.

Они дали возможность узнать свою страну наилучшим образом и проявили широкое и дружеское гостеприимство.

Поэтому позвольте мне принести писателям Болгарии и их объединению — Союзу писателей — глубокую благодарность и считать себя в литературном долгу перед Болгарией. Этот долг я постараюсь отдать по мере сил.

К. Паустовский.

21 ноября 1959 г. Москва

Дорогой Илья Григорьевич, — на днях я вернулся из поездки по Болгарии. В Софии молодая художница Мана Парпулова передала для Вас маленький подарок, — журнал «Изкуство» с репродукциями фресок из Боянской церкви и книгу Доры Габе с иллюстрациями Бешкова.

Мана просила узнать, — есть ли у Вас большая монография о Боянской церкви. Если нет, то она Вам пришлет. Мане можно писать на адрес издательства «Изкуство» (София, площадь Славейков, 11).

В Софии в ЦУМе висит Ваш большой прекрасный портрет, а на одной из софийских улиц есть кафе, которое называется «Илья Эренбург». К сожалению, мне сказали об этом за час перед отъездом из Софии, и я не успел его посмотреть. Любят Вас в Болгарии просто преданно.

Мы редко видимся, и не знаю как для Вас, а для меня это очень грустно. Вас я ощущаю непрерывно как большую моральную опору и не представляю себе жизни и работы вне этого ощущения. Будьте же спокойны, здоровы, берегите себя.

23-го я уехал в Ялту — кончать книгу (в Москве немыслимо). Проживу в Крыму до конца января. Когда вернусь — позвоню, если позволите, Вам.

Кланяйтесь Любови Михайловне. Татьяна Алексеевна низко кланяется.

Обнимаю Вас.

Ваш Я, Паустовский.

26 ноября 1959 а, Ялта

Дорогой товарищ Сивриев! Два дня тому назад я приехал в Ялту. Несмотря на то что в Болгарии моя астма очень ослабела, врачи все-таки послали меня еще на два-три месяца в Ялту, чтобы не быть в Москве в самое холодное и мокрое время.

Я живу в нашем Доме творчества (ул. Кирова, 9, Дом творчества писателей) и понемногу начинаю работать. Уже начал писать о Болгарии.

Получили ли Вы мое письмо с заметкой для болгарских писателей?

Сейчас я очень тороплюсь и потому пишу коротко. На днях напишу подробнее.

У меня к Вам огромная просьба. Если можно, то купите в аптеке тот ингалятор против астмы и еще три флакона французского лекарства, это оказалось единственное лекарство, которое мне помогает. Но Татьяна Алексеевна, да и я боимся, что оно исчезнет из продажи. К тому же я боюсь разбить ингалятор, а запасного нет.

Рассчитаемся, когда увидимся. Не знаю, можно ли ингалятор пересылать по почте, — как бы не разбили. Лучше послать с кем-нибудь, кто поедет в Москву.

Я буду Вам бесконечно благодарен. Вы меня просто спасете.

Скоро пришлю фотографии. Привет Вашей жене, Весе-лине и сыну. Привет всем, кто меня еще не забыл. В первую очередь Ангелу Каралийчеву, Северняку и Чернышеву.

Татьяна Алексеевна всех вас целует. Обнимаю Вас. Будьте здоровы и счастливы.

Ваш К. Паустовский.

14 декабря 1959 г. Ялта

Костя, дорогой, я целиком присоединяюсь к письму Глебова, так как знаю Хохлова с 1935 года. Конечно, Литфонд обидел старейших служащих, и надо бы это исправить.

Недавно вернулся из Болгарии, где жил на черноморском берегу, на самом юге страны, недалеко от Босфора и не на курорте, а в маленьком древнем городке Мессемврии (теперешний Несебр), в рыбачьем порту. Город лежит на островке, связан с материком длинной дамбой. В городке — рыбачий порт и руины 48 византийских базилик. Рыбаки — все греки, «капитани». В связи со всеми этими обстоятельствами астма меня оставила там совершенно, по в Москве опять начала прибирать к рукам, и вот — я опять в Ялте.

Приеду в Москву, должно быть, в феврале, тогда все расскажу.

Представляю, как ты устал. «Плюнь на все и береги здоровье», как говорили в старину гимназисты, получая двойку.

Поцелуй всех детей. Обнимаю тебя. Татьяна Алексеевна кланяется (она в Москве с Алешкой).

Твой Коста.

24 декабря 1959 г. Ялта

Танюша, Тань-Тань, сейчас иду на почту отправлять статью, — она уйдет сегодня. По-моему, из статьи ничего не вышло. Я писал ее с такой неохотой, как никакую другую вещь. Посмотри и если увидишь, что все это не нужно и глупо, то не давай. Пусть Келлерман скажет, что я заканчиваю книгу (пятую) и не умею отрываться и переключаться на другую работу.

Статей об автобиографическом цикле почти не было, за исключением кислых. Скажи Шейнину, что я считаю совершенно лишним подтверждать мнение комиссии (или влиять на него) путем статей и рецензий. Если от этого (от критиков) зависит самая премия, а не от качеств самой вещи — то бог с ней, с премией.

Жду тебя и Алешку. Дышу хорошо. Очень я соскучился.

Целую всех. Целую тебя крепко. Бегу на почту.

Твой Костька.

К следующему телефонному разговору держи под рукой адреса Каневского и Лобанова. Все остальные адреса есть (для поздр. телеграмм).