Том 9. Письма 1915-1968

1948

5 июля 1948 г. Солотча

Костя, милый, спасибо за то, что ты скрепил своей подписью телеграмму Перфильевой и Дика. Конечно, солот-чинский телеграф напутал и вместо «с подлинным верно» передал «с продолжением верно».

Я погрузился с головой в безделье. Брожу до беспамятства по озерам, по разнотравью, ловлю рыбу (лещей), весь продышался насквозь луговым и лесным воздухом. В этом есть какие-то признаки если не счастья, то покоя.

Был на днях за Окой, в Новоселках, пил с Фраером пиво в чайной под «пикусами» и доказывал ему, что Лермонтов сильнее Пушкина. Фраер сильно пугался. Со всех сторон заходили разноцветные грозы, со всех сторон белели старые церкви на крутых берегах, и было очень хорошо.

Новости здесь странные и идиллические, вроде, например, лягушки, которая поселилась в погребе и съедает все наши запасы червей (залезает в жестянку с червями, и оттуда ее надо вытаскивать за лапку, причем она сопротивляется, торопливо дожевывает червей и очень сердится).

У Серого много работы в больнице, — принимает у баб ребят.

Как ты? Как роман?

Обнимаю тебя. Поцелуй от меня всех — Дору, Нину, Варюшу, Сашу.

Твой Коста.

Серый всем кланяется. Принял вчера мальчика у рыбачки из Аграфениной пустыни и спал после этого 14 часов.

20 августа 1948 г. Солотча с лесного кордона 273

(«Лесная дача Орса»)

Костя милый, Саша тебе расскажет о нашей экспедиции в глубипу Мещорских лесов (на реку Пру): но, зная его немногословие, я все же хочу кое-что прибавить. Там, на Пре, мы вспоминали тебя. Если бы ты мог все это видеть, эти удивительные очень русские и очень сказочные места, которые даже сдержанный Саша назвал потрясающими. Представь себе огромный лесной край, дремучие сосновые боры на холмах, озера, душистые заросли, бездну цветов, реку, подмывающую вековые деревья, ночи, когда трубят в лесах лоси и около избы лесника горят костры (от волков) и пас в избе лесника Алексея Желтова. Мы прожили несколько дней вольной и дикой жизнью — было весело, беззаботно, и каждый пойманный язь казался нам сказочным. Саша — смелый и неутомимый охотник. Я, признаться, побаивался за него, — он уходил на уток в такие трясины, где летом можно проходить только на лыжах (и он ходил на лыжах). Проваливался по пояс. Удил на Пре окуней, на песках, где, пожалуй, наши следы были первыми человеческими следами среди бесчисленных следов волков и волчат. И мы подумали с Сашей — в будущем году обязательно приехать сюда и затащить тебя, — видеть все это одним и несправедливо и обидно. На Пру можно доехать на машине, до самой избушки лесника (через Рязань, Солотчу и Спас-Клепики). Это — полесье, древний и пустынный край. Обсудим это в Москве.

Дня через два я остаюсь здесь совершенно один — буду зверски работать. Если ты мне напишешь, то сделаешь доброе дело, — будет и одиноко и грустно, как всегда, в пустом большом доме.

Нина прислала восторженную телеграмму, — юг и море ее потрясли.

Как роман? На сносях? Или уже окончил? Завидую. Что думаешь делать дальше? Какие «планты»? Видел ли

В. В. и Сережу, — что-то они мне не пишут.

Целую Дору, Варюшу, тебя. Не забывай.

Коста.

Саша — чудесный. Похож на Блока. Мне будет скучно без него.

Ниночка, дорогая, спасибо тебе за письмо. В здешней глуши получать письма из Москвы — событие.

Жалко, конечно, что с Тимирязевкой пока что не получается, но «велик бог земли русской». В конце концов, все будет хорошо.

Я живу сейчас совершенно один в большом и пустом доме (если не считать слегка выжившей из ума девяностолетней старухи). Пишу при свечах (керосина нет) и вообще одичал, — как бы не разучиться разговаривать. Но хорошо — пусто, тихо, одиноко. В лесах и лугах — сыро, пасмурно, но тепло. Рыба клюет бешено, — вчера принес три кило язей.

Знаешь ли ты, что сюда приезжал Саша (Фединский) и мы были с ним в глубине мещорских лесов на реке Пра. Места таинственные, совершенно сказочные, таких я еще не видел. Жили пять дней в избе у лесника, на лесном кордоне. По ночам вокруг избы трубили лоси. Вокруг озера — места совершенно нестеровские. Было весело, главным образом благодаря Фраерману, который напоминал мистера Пиквика в глуши мещорских дебрей. Охотились, ловили рыбу, ели кандер из жестяного таза, спали на сеновале, проваливались по пояс в трясины. Подробно расскажу, когда приеду, а приеду я скоро — числа 5—6-го и буду жить весь сентябрь в Переделкине.

Здесь я, конечно, почти не работал (не могу сидеть в доме, все время тянет на Прорву), и в Москве будет жестокая расплата — придется засесть за «литературные труды».

Поцелуй папу. Смотри, чтобы он окончательно не проигрался на бегах.

Вчера приехала киноэкспедиция снимать Мещорский край. Поймали меня и мучили весь день, — в общем, они, киношники, ни черта не понимают в природе. Пришлось «консультировать».

Целую тебя. Привет всем.

К. Паустовский.

Костя, дорогой, спасибо тебе большое за телеграмму и письмо. Оно пришло в московскую хмурость, как частица далекой и беззаботной твоей субтропической жизни. А здесь, как назло, выпал какой-то серый снег, ударили морозы, и Москва погрузилась в зимнюю хандру.

Я завидую тебе и Доре жестоко. Это даже не зависть, а, вернее, тоска по непрерывному необыкновенному лету.

В Москве, слава богу, ничего интересного за эти дни не случилось, если не считать юбилея МХАТа — совершенно анекдотического. Ничего более казенного и скучного я еще не видел. Обидно за МХАТ, за его актеров и за свои юношеские воспоминания об этом театре.

Были суконные речи. Лебедев объявил так: «Слово имеет Ольга Леонтьевна, то есть Леонардовна, товарищ Книппер-Чехова». На сцене не было даже портретов Станиславского и Немировича.

Потом актеры национальных театров показывали МХАТу свое мастерство. Вся труппа МХАТа сидела на сцене, а для показа оставили узенькую полоску около рампы. Актеры не знали, к кому играть лицом — к мхатовцам или к публике, и все время путали. На них просто жалко было смотреть, — до того они были испуганы и мхатовцами, и изысканной публикой юбилея.

Актер армянского театра из Эривани играл Булычева. «По ходу пьесы» он сбросил на пол пиджак. Бутафоры тотчас уволокли пиджак за кулисы. Когда показ окончился, актер долго ползал по полу, разыскивая пиджак (должно быть, собственный), заглядывал под ноги Книппер и Тарасовой, отбрасывал их пышные трэны — и все это стоя на корточках задом к публике и пренебрегая аплодисментами. Пиджак не находился, актер чуть не рыдал, и кончилось все это тем, что его силой вывели за кулисы под хохот публики. Все остальное было в этом же роде. Только Большой театр блеснул, — Козловский и Лемешев спели вдвоем перед Книппер: «Я люблю вас, Ольга».

Публика погибала от духоты, особенно Нина, — она сидела на верхотуре с актерами своего театра.

В общем, юбилей был «что надо». Ради бога, не думай, что я утрирую или у меня «злой ум». От этого взбесился бы ангел.

Начинаю писать «Пушкина» (для Малого театра). Пока что очень страшно.

В Литинституте все по-старому. А. шумно, с пафосом вырабатывает какие-то назойливые и явно липовые методы нашей работы со студентами. Твои ходят пока ко мне, а Трифонов будет даже читать.

У вас все в порядке, но Нину, Сашу и Аву вижу очень редко из-за сумасшедшей московской жизни.

Саммир тоскует по югу, — знакомое состояние* Получил деловое письмо от Ивана Сергеевича (по детгизов-ским делам), но с чудесной припиской о том, что, «как он и предсказывал, на Таймыре нашли совершенно целый труп мамонта».

Ловил ли ты бычков на пристани (как дьякон из «Дуэ_: ли»)? Как Дора? Удивляется Сухуми или уже привыкла? Жаль очень старого Сухуми. Между прочим, водоносы кричали так (полный текст): «Халедный, халедный, прямо лед, сибирский мороз!»

Не сердись, Костя, родной, за безалаберное письмо. Я, как выражаются высокоинтеллектуальные товарищи, в депрессии.

Обнимаю Дору и тебя. Отдыхайте, будьте спокойны и радостны. В. В. и Серый кланяются.

Твой Коста.

Читал ли ты в «Литгазете» высказывания Павленко о «Необыкновенном лете»? Старик чегой-то хитрит.