Том 9. Письма 1915-1968

1932–1935

13 мая 1932 г. Мурманск

Никак не могу привыкнуть к незаходящему солнцу — пишу в 9 часов вечера и смотрю, как солнце не опускается, а катится вдоль горизонта.

Завтра днем выезжаю в Петрозаводск — буду там рано утром 16 мая. Получила ли ты мою открытку об удостоверении от «Водного транспорта». Соня забыла его мне вернуть. Вышли его в Петрозаводск.

Отвезла ли вчера Димушку?

Вчера несколько часов провел в местном музее — подбирал материал. Есть интересные вещи, хотя я и убедился, что глубокого знания Севера у нас еще нет, — я говорил со знатоками, просматривал литературу — все это носит какой-то хищнический характер, характер поспешного высасывания богатств.

Сегодня впервые ел треску — очень вкусно, рыба наполовину состоит из жира.

Потеплело, днем было даже жарко, но страшная грязь — тает, и с гор через город несутся целые реки.

Целую. Кот. Привет Ивану Георгиевичу.

Я пишу каждый день — это уже пятая открытка.

Написал открытку маме о том, что в 20-х числах мая (в конце месяца) буду в Москве.

Привет Фраерману и Роскину.

20 мая 1932 г. Петрозаводск

Крол, кроме двух писем, о которых я писал, от тебя ничего нет. Послезавтра уезжаю отсюда в Ленинград.

Много возни с материалом, но пашел интересные вещи. Вчера плавал на пароходе по озеру — в Кондопогу. Замечательные деревянные церкви на гранитных отполированных скалах — «бараньих лбах». Красивые старики — тип новгородцев.

Сегодня весь день буду работать в местном архиве, — в бывшем губернаторском доме, построенном Росси. Дом выстроен подковой, ампирный, о нем датский писатель Нексе, бывший в Петрозаводске, сказал, что уголок города с этим домом напоминает Веймар.

Опять холода. Здесь очень голодно, — кроме похлебки с ячной кашей и той же каши на второе нигде ничего нет, даже в единственной коммерческой столовой.

В Л-де пробуду до 28-го. 28-го утром выеду на пароходе по Мариинской системе в Москву. Не говори пока в «Мол. гв.» и «Наших дост.», что я возвращаюсь. Целую. Кот.

Поцелуй Димушку. Писал ли я тебе, что в Мурманске купил себе брюки?

4 сентября 1932 г. Солотча

(В письме 8 страниц — Эйхлеровская норма)

Друзья, задержите Роскина до нашего возвращения в Москву (10 и 13 сентября), — Мальвина собирается чествовать его за остроумие грандиозным банкетом.

Сегодня получил письмо от Вали. Я очень благодарен за выполнение просьбы и за те ценные сведения, которыми изобилует письмо, — в частности, за сообщение о том, что «Зола» приедет в Москву.

Получил привет от Туси Разумовской.

Если рана до отъезда заживет — пойду па Черное озеро. Было три синих и жарких дня с паутиной и дождем желтой листвы, стояло безветрие, но сегодня опять задул суховей.

Вы ужинаете в Метрополях, натираете полы и спорите с очкастыми мышами («знаете-понимаете») о ширпотребе, мы — каждым нервом чувствуем биение осени. Уже улетают птицы — это очень печально, как в старом романсе.

Напишите непременно, — до отъезда мы еще успеем получить ваше письмо.

Боюсь, что нога задержит меня в Солотче дольше, чем хотелось бы. Немного неприятна температура, — как бы не заразили рану, лезут в нее грязными скальпелями и пальцами. В больнице я подслушал несколько сюжетов, которые недорого продам Роскину.

Пишите.

Ваш К. Паустовский.

Приписку делаю специально для Вали. В виде мести за ее чудесный почерк.

К.

Я, кажется, пишу немного неразборчиво?

Рувим, дорогой! Не поленитесь позвонить в «Наши достижения» Бобрышеву или Разину и передать, что вторая часть «Лонсевиля» готова и я ее переписываю (идиотская работа) и вышлю 12 сентября. Задержала нога, писать лежа очень трудно. Деньги от них я получил, за что можете выразить им от моего имени благодарность.

Еще одна наглая просьба. Мальвина даст Вам в Москве

10 рублей. Если Вы будете в Доме Герцена, то заплатите за меня членские взносы за июнь и июль (по 5 руб. за месяц) — иначе меня опять выкинут, — кажется, в четвертый раз.

Мальвина уезжает в настроении приподнятом и многошумном. Она совершенно не выносит одиночества. Все ее попытки опорочить меня, каковые она грозит предпринять в Москве, пресеките самым жестоким образом. Довольно хамства!!

О сроках нашего разновременного возвращения в Москву Мальвина даст соответствующие разъяснения.

Стоят чудесные дни. На пляже снова появились женщины.

Все желтеет — пожалостипский сад, ветлы, травы, водоросли, и даже глаза ворюг-котов источают особую осеннюю желтизну. Осень вошла в Солотчу и, кажется, прочно. Все в паутине и в солнце. Безветрие, какого не было даже летом, — поплавки стоят, как зачарованные, — и виден самый тонкий клев. Решил, как только заживет нога, пойти на Черное озеро. Пишу, читаю и предаюсь то горестным, то веселым размышлениям в зависимости от ветров. Ночи уже длинные и густо пересыпанные звездами, — вообще жаль, что Вы не видите здешней осени, пожалуй, это лучшее время. «И каждой осенью я расцветаю вновь».

12 сентября 1932 г.

Как Вы сами знаете-понимаете, этот вопрос меня живо волнует.

Рувим ведет себя по-хамски, — мы ждем от него хотя бы строчки. Кстати, «рувины дела» — я потерял его донку и поймал щуку на 2 фунта с восьмой и четырех фунтовых плотиц!!!

Мои последние дни в Солотче проходят под знаком загадочных и трагических событий.

Событие первое. 31 августа я шел через чертов мост на Промоину, вслед за мной полезла на мост рыжая корова с подпалинами, сорвалась с грохотом в воду и утонула с трубным ревом. Я был потрясен.

Событие второе. 1 сентября у меня начала чудовищно болеть нога, — оказывается, я занозил ее какой-то ядовитой колючкой. 2 сентября воспаление дошло до паха, что дало Мальвине повод легкомысленно подозревать «любострастную болезнь», а 3 сент. мне резали ногу.

Я пишу — не то что вы, совершенно излодырничав-шиеся (17 букв!) и исхамившиеся.

Я занят письмами Марии Трините, внешне похожей на Лемаринье, а по характеру напоминающей Ларису Рейснер в молодости. Мне нравится писать эту нервную женщину на фоне аракчеевской России. Как это ни странно — но «Наши достижения» «Лонсевиля» печатают. От Эйхлера получил 200 рублей и холодное письмо, полное упреков и обвинений в забывчивости.

Кстати, я набрасываю схему рассказа «для себя». Рассказ скверный. К нему очень подходит название «Преодоление», — если увидите Югова, то убедите его отказаться от этого названия и уступить мне. Обещаю ему половину гонорара (рассказ все равно напечатан не будет).

Довольно шуток. Не сердитесь за поручения. Пишите. Я успею еще не раз получить Ваши письма. Привет Ро-скину.

Ваш К. Паустовский.

20 сентября 1932 г. Солотча

Чудаки! Нет бумаги. Приходится писать на старых листках из блокнота. На днях приеду в Москву, если мое существование не прекратит своей медлительностью «Солотчинская почта». Я остался с тремя рублями и с Ди-мушкой и чувствую себя, как Роскин, когда он блейфует в крупной игре. Если почта задержит деньги, я обречен на смерть от голода и холода.

Идут дожди, ненастье, угрюмость, как хорошо сейчас щелкнуть выключателем в теплой комнате с блестяще натертыми полами, сесть на диван под портретом Гамсуна и поговорить о Гудаутах, осени и «странностях любви». Неплохо выпить стакан барзака, глядя на Жоржа, обдумывающего, поджав губы, какой бы новой туманностью козырнуть перед настороженными слушателями. Даже послушать мистические бредни Югова или рассказы Мику-сона. Одним словом, я жажду культуры и дмитровских вечеров.

Как «Зола», «знаете-понимаете», Микусон? Начали ли правильную осаду вашего дивана под писательскими портретами? Почему молчит Роскин?

P. S. Екатерина, будучи в Рязани, устроила панихиду по поводу денег, не зная, что деньги пришли. Я ругал ее. Она очень извиняется, что зря Вас встревожила.

Мальвина расскажет Вам потрясающие истории с бредом Лемаринье. Какой скандал в «аристократическом семействе».

Хочется спокойно писать, но роковое безденежье вряд ли даст эту возможность.

Что злословит Мальвина? Вгоняйте ее в жесткие рамки…

Я опустошен холодом и бесконечными ночами. Света нет, все кончается — такое чувство, будто я современник всемирного потопа. Сое! Спасите наши души.

11 марта 1933 г. Ленинград

Крол, Тихонов задерживает рукопись, — у него больна жена — выеду отсюда 13-го, в Москве буду 14 днем.

Был вчера в Эрмитаже. Старые мастера (Рубенс, Рафаэль, Мурильо и др.) оказались гораздо тусклее, чем я думал. Совершенно гениальна Мадонна («Литта») Леонардо да Винчи. Перед ней я стоял часа два. Вообще Эрмитаж очень сумрачен и великолепен.

Получила ли ты открытку о гранках Лопсевиля и очерк. Гранки хорошо было бы задержать до меня, — мне бы очень хотелось прочесть их самому. Получил сразу две твои открытки — от 4-го и 6-го. Как хорошо, что ты занялась живописью. Как Дим?

Здесь туманы, те туманы, о которых я писал в Лонсе-виле. Оказалось очень точно. Часто вижу Колбасьева — он чудесный человек <>

Н. Д. подкидывает мне много вещей для А. И. Боюсь, как бы не сперли. Сегодня собираюсь в Русский музей — на выставку. Ее скоро увозят в Москву.

Целую. Я страшно рад спокойствию и жизнерадостности твоих писем, Кролик. Целую. Кот.

В. С. ФРАЕРМАН

1 июля 1934 г. Курск

Валя, я променял свою писательскую профессию на роль проводника дальних поездов.

Был во флоте, в Коктебеле, жил в Старом Крыму, в доме Грина и его жены. Вернулся в Москву, где мы пили и работали (т. е. Рувим, Роскин, Розвал, Рудерман и один я на «П»).

Сейчас еду с Димой в Коктебель, их школу закрыли из-за скарлатины. 4-го выеду через Одессу в Киев к М. Г., оттуда в Москву и, надо надеяться, в Солотчу.

Не мешало бы написать в знак старой дружбы хотя бы открытку.

Ваш К. Паустовский.

18 июля 1934 г. Москва

Кролик родной мой. Опять я встревожен болезнью мальчика. Напиши сейчас же, как он себя чувствует. Обидно за тебя, что тебе опять пришлось возиться. Он, должно быть, перекупался в море…

Я очень устал (кончаю либретто), мне страшно хо-четен отдохнуть, сосредоточиться и работать, и в последнюю минуту отпала Солотча. И, как всегда в минуты такого развала, выход пришел неожиданно, и выход хороший. Михаил Сергеевич (я с ним очень сдружился, оказывается, он очень веселый и остроумный человек) позвонил мне и начал уговаривать меня ехать с ними на Каму. Там — леса, Кама, озера — и ни о чем не надо заботиться. Места, говорят, изумительные по красоте и пустынности. Хлеб и все продукты есть, готовят хозяйки. Я согласился и очень рад этому. Их мальчик и с прислугой, и сестрой Мих. Сергеича едет туда числа 24-го, 25-го. Я, может быть, успею выехать с ними (ехать надо на пароходе от самой Москвы). Мих. Сергеевич и Вал. Влад, выедут позже, примерно к 15 августа. Валерия говорит, что я там пи о чем не буду заботиться. Они предлагают ехать туда нам всем. В будущем году они тоже туда поедут. Мне почему-то очень хочется пожить в такой глуши.

Протелеграфируй мне сейчас же, как ты относишься к этому плану. Если ты согласна, я выеду туда числа 25-го и проживу там до половины сентября, кончу книгу. Было бы чудесно…

Как ты хочешь? Может быть, ты с Димушкой приедешь туда, — во всяком случае, билеты я тебе обеспечу через газету «Водный транспорт» с тем, что по первому твоему требованию их тебе выдадут. С собой туда брать (из продуктов) ничего не надо (за исключением сахара, конфет и чая), а дорога сама по себе является отдыхом.

Сделаем так, — до твоей телеграммы я ничего не буду делать в смысле подготовки к отъезду. Если ты согласна на мою поездку на Каму — телеграфируй, я выеду тогда 24–25 июля. В Москве ужасно — духота, жара, пыль, десятки мелких и крупных дел <>

С дачей я устрою. Сейчас меня мучает Марьямов, и, если бы не необходимость, я бы отказался от сценария «Колхиды». Я мечтаю о той минуте, когда я выеду из Москвы… В Москве скучно и утомительно.

Телеграфируй мне, Зайчиха, о мальчике и о Каме. Без тебя я не хочу решать, а время идет. Мне очень хочется уехать, в Москве голова идет кругом от дел…

И если ты не будешь возражать против Камы и если я буду спокоен за тебя и мальчишку, я чувствую, что напишу замечательную вещь, — уж очень много накопилось мыслей и материала.

До отъезда напишу еще.

Целую. Привет всем. Кот.

Главное, не забудь протелеграфировать: о Каме, — согласна ли ты, чтобы я поехал, и о путевке — продлить ли ее и на сколько.

7 декабря 1934 г. Ялта

Кукс-мукс, я послал тебе сегодня телеграмму с поздравлением. От тебя до сих пор нет писем. Работаю много, — исправил первую часть сценария, выбросил всю ерунду и написал одну новую сцену. Завтра ее будет репетировать Попов — очень милый человек, друг Пильняка. Сегодня я отъединился от него, — у меня маленькая, но теплая комната (здесь в доме холодно, как зимой в Париже). На море шторм, и стало холоднее. В городе пустынно. Труппа у Разумного слабая. Будет много возни.

Как Димушка-мальчик. Не огорчает ли тебя.

Можешь мне писать так: Ялта, гостиница Интуриста «Ленинград» комната 45. Мне.

Целую. Кот. Что нового в Москве?

13 декабря 1934 г. Ялта

Кролик, получил твое письмо и опять встревожился за Димушку. Не писал больших писем, потому что очень много работы и, кажется, бесплодной. Переделал весь сценарий (за исключением первой части), но многого исправить не удалось, т. к. нельзя особенно сильпо перекраивать уже снятые куски. Некоторые места пришлось по моему требованию переснять.

Актеры (Миллер и красноармеец) — очень славные, способные, но Разумный не дает им развернуться.

Шацкий — шляпа, пришибленный человек, и эту пришибленность переносят на экран. Очень хорошо играл грузина в трюме татарин Хайри. В группе много лишних людей, — бессловесных существ, боящихся Разумного до потери речи.

Панкрышев — помощник Разумного, очень талантливый актер, но он совершенно бессилен справиться с Разумным, ведь в кино режиссер — сатрап.

Я держусь очень твердо и спокойно и исправляю все, что можно.

За эти дни я столько узнал о нравах кинолюдей, что у меня окончательно пропала охота работать над сценарием «Колхиды». Ничто так не растлевает и не развращает творчески людей, как работа в кино, ничто так не обеспложивает. И какой бы прекрасный сценарий ни был написан, все равно его или зарежут, или испакостят, если не отказаться от авторских в пользу режиссера, — об этом киношники говорят как о совершенно нормальной вещи.

Здесь тихо, хотя по утрам лежит иней. Сегодня первый очень солнечный день, но я редко выхожу — много работы. По ночам иногда бываю на съемке. Все это очень интересно, но не тогда, когда вивисекция производится над твоим материалом. На съемке — много крику, суеты и бестолочи…

Я устал от них. С завтрашнего дня у меня будет меньше работы, и я не спеша напишу рассказ для «Правды» — я получил от них телеграмму. Тема рассказа (по просьбе «Правды») — люди нашей страны мечтают о будущем…

Я послал тебе только что телеграмму о Димушке. В зависимости от твоего ответа я или задержусь, или выеду со всеми.

Познакомился здесь с художником Комарденковым — у него замечательные пейзажи.

Посылаю фотографию, — в трюме, где идет съемка. Трюм сделан из фанеры и хорошо качается, — некоторые актеры даже укачиваются во время съемки.

Поцелуй мальчишечку. Не волнуйся из-за Нюши.

Целую. Кот.

Адрес: Ялта, гостинпца Интуриста «Ленинград»,

комн. 45.

16 февраля 1935 г. Москва

Крол, родной. Получил твои письма от Базилевского Я действительно изменился, — очевидно, начал стареть и устал не от работы, а от обязательств и возни с кино. Все говорят, что работа в кино — преступление. Она меня угнетает, и, пока я не покончу с кино, у меня, д. б._э будет скверное настроение.

Димушка весел и хорошо учится.

Вчера в «Лит. газете» была статья Левидова о Грине, — он пишет в ней и обо мне: «Но если как-то не нужен стал тот, старый Грин, значит ли это, что нет места у нас для новых Гринов? Неверный вывод: опи нужны, ибо соревнуется с жизнью искусство в мастерстве, в созидании героического взаимодействия друг на друга. И я читаю новеллу К. Паустовского «Доблесть», как документ соревнования. Чудесная «гриновская» новелла. С простым сюжетом и без особого мастерства стиля. О маленьком мальчике, который тяжело болен и которого спасают от смерти могучее желание и активная любовь всего города. Не потому, что был бы этот мальчик какой-то особый мальчик, а потому, что он просто «общий» мальчик. Это все. И это очень просто, но и страшно много. Ибо это — оптимистическая новелла, но и героическая реальность близкого дня. Искусство бросило жизни вызов — жизнь ответит. Ибо, — говорится в новелле, — «создавать счастье — это самый высокий труд. Его осуществляет вся наша страна». И это правда, в создании которой соревнуются мастера героического — жизнь и искусство».

«Правда» просит, чтобы я написал статью о «Доблести», т. к. очень много читательских писем.

Сегодня я с утра в страшном волнении, — вечером надо выступать со своими воспоминаниями о Багрицком в Союзе писателей. Будут Бабель, Олеша, Пастернак, Нарбут, Вера Инбер, Шкловский и др. Очень страшно, но Нарбут настаивает.

Хочу приготовиться и выспаться. Поэтому спешу. Не знаю — удастся ли приехать 18-го. Привози, пожалуй, собачку. Дим будет в восторге.

Я звонил Успенскому об отдельной комнате для тебя.

Надо будет мне поехать в дом отдыха, — Москва утомляет и обеспложивает.

Целую. Не волнуйся.

Кот.

Не знаю — такую ли я положил клеенку. Мы с Димой опоздали на поезд и два часа катались в Хотькове на лыжах с гор около станции. Дим — очень смелый лыжник и прекрасно съезжает с гор.

P. S. Если о моем плохом виде говорит Зорич, то это — по субъективным причинам, не обращай внимания.

2 июня 1935 г. Петрозаводск

Рувим, третий день идет снег, холод собачий, в домах топят печи, и карелы ходят в шубах и валенках. Пишу Вам в час ночи, без лампы, совсем светло, смотрю, как за окнами валит густой снег, и чувствую себя в Нарыме, — завтра мне надо ехать в самый дикий город Карелии — Олонец, по невообразимым дорогам. Был в Киваче, воспетом Державиным, и в Кондопоге, Кивач прекрасен.

Видел десятки чудесных озер, и если бы не здешний проклятый климат, — какая бы тут была рыбная ловля!

Вернусь в Москву к 18–20 июня — и двинем в Солотчу. Обязательно. Как Вы думаете, не надо ли написать старушкам, чтобы оставили нам баню.

Готовите ли рыболовные принадлежности? Как Роскин? Поедет ли с нами?

Передайте ему привет.

Всего лучшего.

Ваш К. Паустовский.

<Начало июня> 1935 г. Петрозаводск

Крол, собирался написать еще третьего дня, но Архипов увез меня к себе (он живет в 30 километрах от Петрозаводска) и вчера весь день рассказывал мне свою биографию. В общем, два дня я провел в гостях у президента Карельской республики. Архипов — бывший сапожник, потом рыбак, председатель Совнаркома. Гюллинг — доктор философии Стокгольмского университета, а в гостях у Архипова был начальник Балтийско-Беломорского Канала — очень молодой работник ГПУ и знаменитый инженер Вержбицкий — бывший вредитель, теперь он награжден орденом Красного Знамени. (О нем прекрасный очерк написал Рыкачев)

Посылку высылать не надо, — сейчас потеплело, хотя и пасмурно и уже начали распускаться деревья. Днем бывает даже жарко. Как Димушка? Он прислал мне только одно письмо. Получил ли он мои открытки с видами Карелии. Сегодня Архипов со мной и двумя своими помощниками выезжает в Среднюю Карелию, — дороги уже просохли, поедем на машине. Маршрут довольно сложный — на Ругозеро, Реболы, оттуда на Олонец, Лодейное поле и Вознесение. Займет он несколько дней. После этой поездки я вернусь в Москву.

Написал для «Правды» очерк о Карелии, но еще не отделал, если успею, то пришлю, если нет, — то привезу сам. Над «Доблестью» почти не работал, т. к. все дни заняты сплошь, — то беседами, то осмотрами, то работой в архивах. Кроме того, здешний молодой литературовед — очень неопытный — пишет обо мне статью и каждый день со мной советуется, это тоже берет по два часа в день.

Я здоров, хотя и похудел, т. к. много двигаюсь, но это как раз хорошо. Питаются здесь исключительно рыбой (лососиной и ряпушкой), надоели они всем смертельно, но мяса и овощей здесь почти нет.

Поцелуй Димушку. Скажи ему, что Архипов мне рассказывал о своем детстве, — когда ему было 8 лет, его уже заставляли пахать и мать привязывала его полотенцем к сохе, чтобы ему было легче.

Вчера вечером директор здешнего музея Макарьев вызвал меня и познакомил с лучшей сказительницей былин, почти столетней старушкой Богдановой. Она приехала из Заонежья за пенсией. Я записал ее биографию, — она говорит на чудесном древнем языке, а былины называет «досюльными» песнями (т. е. старыми, старинными). Петь она научилась от знаменитого сказителя Рябинина. Обо мне она сказала: «Писатель, грамматический человек», т. е. грамотный, ее удивило, что я быстро пишу.

Целую. Не таращь глаза. Скоро буду в Москве.

Кот.

<Июнь> 1935 г. Солотча

Крол, в Солотче совершенно нет конвертов, и поэтому не удивляйся, что я пишу на двух открытках.

Спасибо за письма. Я очень рад, что наконец «Романтики» будут напечатаны, и согласен со всеми исправлениями. Мелочи я исправлю в гранках. Хорошо было бы сообщить издательству мой адрес, — гранки ведь будут готовы довольно скоро.

Завидую тебе, что ты едешь в Одессу, хочется к морю, и я, должно быть, приеду. Напиши мне одесский адрес.

7 июля 1935 г. Солотча

Крол, получил два твоих письма. Судя по ним, литературные и денежные дела очень осложнились, и я думаю, что мне надо будет на два-три дня приехать в Москву.

Сначала с мелочей, — «Девонский известяк» лучше не печатать. Я знаю, что редакция ждет меня, чтобы говорить о переделках, — переделывать я ничего не буду.

«Колхознику» я осенью дам рассказ.

Что касается сборника, то, по-моему, Трусов прав. Третью часть «Романтиков» ему можно дать. «Морскую прививку» лучше не давать. В сборник советских новелл достаточно включить «Соранг», «Тост» и «Доблесть». Этого вполне хватит. Роскинский экземпляр сценария надо прислать мне сюда по возможности скорей, чтобы я успел его выправить, к набору для августовской книги «Нов. мира».

Деньги Межрабпому я сейчас вернуть пе могу. Верну осенью. Марьямов уверял меня, что они были в свое время перечислены с Потылихи, — он попросту надул меня и поставил в нелепое положение. Скажи об этом Фельдману, — вся эта история должна быть расхлебана Марьямовым. Кроме того, потребуй, чтобы он немедленно перечислил последние деньги за сценарий (около 5 тысяч). Сценарий сдан, принят и должен быть оплачен вне зависимости от всяческих Гришиных комбинаций. Марьямову я пишу отдельно. Вот, кажется, и все дела.

Я пробуду здесь до 1 августа, потом, вероятно, вернусь и тогда буду «планировать» осень. Диму напишу, чтобы он не делал глупостей, иначе я его никуда с собой но возьму. Здесь Фраерман и Навашин.

Я начал работать над «Доблестью» и числа 11–12 вышлю ее в Москву. Работать здесь прекрасно, несмотря на ежедневные дожди и холода.

Спешу, чтобы к двум часам сдать письмо на поезд. Если уедешь, то напиши, где оставишь ключ от квартиры.

Привет Марьямову, Ал. Ник. и всем остальным. Б. Мир. я напишу — м. б., это на нее подействует.

Всего хорошего. Целую.

1 ноября 1935 г. Севастополь

Крол, я не писал так долго потому, что очень и очень много работаю (я уже написал больше 3 листов) и лечусь и все это берет так много времени, что, мне кажется, я только на днях приехал из Москвы. Не сердись и не думай обо мне плохо. Я рад тому, что попал в Севастополь, в Морской библиотеке — целые залежи интереснейшего материала, много редких и ценных книг о Черном море и архивных документов. Встретили меня здесь очень хорошо, — горсовет дал комнату, командующий Черноморским флотом распорядился открыть мне архивы, в местной газете обо мне два раза писали. Работать никто и ничто не мешает, и работаю я с наслаждением. Очевидно, помогает и лечение, — я очень поправился. Мне ни о чем не приходится заботиться, и это меня даже смущает.

Я редко бываю вне дома, т. к. тороплюсь с книгой. К первым числам декабря я должен привезти ее в Москву.

Гранки «Романтиков» я прочел и отправил в Москву вместе с предисловием. Больше всего пришлось выправить середину вещи (Москву и Крым). Кажется, будет хорошо. Сейчас я тороплюсь писать, т. к. только что мне передали телеграмму из Гослитиздата — они сообщают, что вторую партию гранок и предисловие получили, а первой еще нет (ее я выслал еще 25-го). Сейчас иду на почтамт выяснять. Здешняя почта отвратительна.

Доверенность Марьямову вышлю завтра или сегодня вечером, сейчас надо уладить с гранками, — если они их потеряли, то будет очень неприятная задержка.

«Карабугаз» (сценарий) я доделывать не буду. Я все больше склоняюсь к той мысли, что надо снять свое имя.

Журналам, которым я обещал материал, я дам отрывки из новой вещи. Денег у меня пока хватит.

На днях напишу о себе. Поцелуй Дима. Я послал ему книжку Томпсона.

Целую. Кот.

2 декабря 1935 г. Севастополь

Генрих, дорогой, спасибо за деньги и за письмо, — Вы меня, как всегда, выручили. Конечно, я свинья, что не пишу Вам, но я работаю бешено, время в работе идет стремительно, и писать обстоятельно — очень трудна Поэтому — не сердитесь!

Книгу кончаю, — работы осталось на пять-шесть дней. В Москве буду к 14–15 декабря.

В Москву ехать не хочется, — Вас там поносят и давят в заплеванных трамваях, а здесь зимние штили, теплота, солнце, за окнами, когда я пишу, проходят в море корабли. Изредка заходят ко мне севастопольцы — помощники Шмидта по очаковскому восстанию минер Мартыненко, «дядя Федя» — маленький, рыжий, пьяный и добродушный боцман, директор Морской библиотеки Лелонг — знаток литературы и коннозаводства, бывал Гаврилов (сейчас он в Москве), которого Вы не любите за халтуру. Если отнять халтуру, то он очень хороший человек и не плохой моряк. Познакомился с сестрой Шмидта — Анной Петровной Избаш, — чудесная старушка.

В редкие свободные часы брожу по городу, езжу на Северную и Корабельную и должен Вам сказать, что Севастополь — изумительный город, и если бы Цыпин понимал дело, то он бы перевел сюда Детгиз, и мы бы зажили «знаменито».

Выступал здесь в Детской библиотеке. Ребята очень хорошие. Это выступление Солнцева (или кто-то другой в Детгизе, кто этим ведает) может записать в актив Детгиза.

Выступал среди молодых моряков — очень славный народ. Хорошо знают литературу.

Когда приеду — очень скоро, — расскажу все подробно.

Привет всем. Не болейте и не работайте, как всегда, сверх сил.

Всего хорошего. Ваш К. Паустовский.

P. S. Посылаю Вам сентиментальные лепестки роз — они цветут сейчас по всему Севастополю. Но знайте, что эти лепестки не от меня и не от жены Грина, которая сидит в своем Старом Крыму, — а от кого — об этом Вы узнаете в свое время или никогда.